Жизнь – что простокваша

Я залезла на тёплую печь, папа Лео лёг на мою постель и быстро уснул. Я ворочалась… не спала… В рассказы отца и верилось, и не верилось. Конечно, придумывать было ему незачем, но… «Почему в гуманной стране так жестоко обращались с людьми? Хоть бы палатки дали!» Воображала, как уставали люди, работая на морозе весь световой день, как мечтали об отдыхе, как уходили «на ночлег», чтобы лечь и больше не встать. А каждого дома ждали мать с отцом, возможно, любимая жена и дети. Представляла родного отца, его гибель и плакала. Уснув далеко за полночь, не слышала, когда утром, по морозу, папа Лео вышел из дому. Меня с трудом добудились. В школе я была рассеянной и плохо слушала учителей.

Вечером бабушка улыбнулась:

– Любит у тебя отец поговорить.

– Да-а… Любит. Молчал бы лучше.

– Почему? Он многое видел, многое пережил – поделиться хочет.

– Но ему не все верят, думают – придумывает.

– Может, оттого что немец?

– Наверное… Однажды прибежал с работы весь красный и попросил маму найти его свидетельство о рождении. Она удивилась. На работе, оказывается, спор с мужиками разгорелся, чуть до драки не дошло. Папа доказывал, что до войны существовала Автономная Республика Немцев Поволжья, а мужики издевались, что её не было. Подняли его на смех – придумывает, мол. После обеденного перерыва отнёс им своё свидетельство о рождении. Они крутили-вертели его: «Смотри-ка – не врёт!» – «А мы думали, выдумывает». – «Мужики, ведь правду говорит!»

Домой явился торжествующий: «Доказал! Поверили!» Рассказывал, как они реагировали: «Мы, мол, в школе этого не изучали. Гм, школа – одно, а жизнь – друго!»

– О многих фактах, и правда, замалчивают, вот и не верят ему. Почему бы в учебниках не написать, что до войны была немецкая автономия? Ведь была же! – защищала его бабушка.

– Я тоже сомневалась в правдивости его россказней, но история с автономией поколебала. Теперь прислушиваюсь. Плохо, что он спорит. Молчал бы и не доказывал! Не верят – и не надо! Тем более, если издеваются и относятся, как к дурачку!

– Он нам понравился. Бесхитростный – матери повезло.

В комендатуру не вызывали, и я решила, что обо мне забыли или письмо сработало в позитив. Острая реакция на каждое пятое число проходила, а вместе с нею и головная боль. Позже, когда после какого-либо очередного стресса возобновлялась боль, воспринимала её эхом взрыва эмоций в комендатуре.

Когда в конце апреля после весенней распутицы приехала в совхоз, дома царствовала какая-то грустная, непривычная тишина – не было видно бабушки Зины.

– А где бабушка?

– Ты не слышала?

– Не-ет.

– Похоронили мы бабушку Зину.

– Ка-ак?.. Почему не сообщили?

– Звонили. Никто трубку не брал, наверное, в учительской никого не было. Своего телефона нет, в конторе совхоза долго названивать не разрешили – телефон служебный. На следующий день не до того было. Не было возможности сообщить.

Надломленная, я ходила по дому – бабушки не хватало. Вспоминалось, как, оглядываясь, отъезжала я от дома.

– Она тяжело умирала?

– Нет, около недели не поднималась с постели.

Горечь утраты усиливалась оттого, что лишь она одна в последние годы жалела нас. Мать одолевали малыши и бесконечный, до изнурения, монотонный быт – мы с Изой отходили на второй план.

И хотя смерть неизбежна, с этой неизбежностью мириться не хотелось. Умирая, бабушка не переставала думать о дедушке Сандре:

– Если вернётся, пусть ко мне придёт, проведает.

Похоронили её на кладбище Степного Совхоза Родинского района Алтайского края. Её могила, как и могилы многих других, дорогих моему сердцу людей, также превратилась в безымянную – на сельском кладбище ухаживать за нею после нашего отъезда было некому.

Девятый класс позади, впереди – последний учебный год. В летние каникулы я опять работала – пропалывала свёклу и копнила. Предложение отца поработать на соломокопнителе отмела сразу же. Позже, когда осмеливалась рассказать, как мы с сестрой работали на старом, допотопном копнителе, обычно иронизировали:

– Да ладно придумывать! Там крепкая мужская сила нужна, вы бы не справились!

Сердечные страдания

Десятый класс – время первой серьёзной влюблённости. Напротив до-ма новой хозяйки живёт семья Галушко. Их красивый, спортивного вида сын, что закончил школу годом раньше меня, учился теперь в барнаульском вузе, и я с нетерпением ждала каникул, когда он приезжал домой, к родителям.

Это время не добавляло знаний моей голове: я все дни проводила за тюлевыми занавесками и не учила уроков. Я знала каждый его шаг: когда он исчезал, появлялся и кто к нему приходил. Уходила в школу с невыученными уроками – получала двойки. Не слушала учителя – думала о нём. Дела чуть-чуть поправлялись, когда он уезжал в свой институт. Я ругала себя, убеждала, что не нравлюсь, но поделать с собой ничего не могла: мысли постоянно вертелись вокруг него.

Как-то он пришёл за таблицей логарифмов – я потеряла дар речи и выглядела совершенной дурой…

Над влюблёнными обычно злословили, поэтому любовь свою, как могла, скрывала. Понимала, что ему не пара, но глупо надеялась, что через год, когда тоже закончу десятый класс, он обратит на меня внимание.

Частым его гостем был одноклассник Толя Смирнов. В такие дни они находились обычно во дворе и поглядывали на наши окна. Меня это радовало: я беспрепятственно могла наблюдать предмет своей влюблённости.

Как только Смирнов закончил школу, его семья засобиралась в Казань. Толя ехать отказывался – он был влюблён. Однажды к нам заявилась его мать. Хозяйки не было, и мать Толи говорила в сенях с бабушкой. До меня долетали обрывки разговора:

– … жениться!.. Не пара они!

– Она не знает, – донёсся голос бабушки.

– Притворяется… поговорите.

– О чём?!

– Уезжать не хочет.

– Уедет…

– Была бы… не немка!

Ходили слухи, что из Казани он кому-то пишет и интересуется предметом своих сердечных переживаний. Кто бы это мог быть, меня не интересовало.

Однажды пришла я в класс раньше обыкновенного и обнаружила отличника Игоря Л.

– О! А остальные где?

– Так ещё рано.

– У нас часы остановились, боялась опоздать, – объяснила я свой ранний приход. – А ты? Всегда так рано приходишь?

– Да нет.

– Почему сегодня рано?