Свет мой. Том 3

Климов лихо развернул свою шикарную черно-лаковую трофейную машину, газанул еще и помчал без остановки в часть.

Тихо, чинно вокруг, около серого здания с высоким (бросилось в глаза) первым этажом. Антон через пустой коридор направо прошел в приемную, где кроме двух молодых женщин в белых халатах – врача и сестры, никого не было. Словно все уснуло здесь, был мертвый час.

Скоро раздетый до пояса, осмотренный, ощупанный и выслушанный, он стоя и потом сидя на табуретке перед столом врача, охотно отвечал на малоинтересные, однообразные вопросы о том, чем и когда болел, на что жалобы и т.п.; он старался говорить впопад, т.е. так, чтобы не навредить себе могущей быть навязчивостью относительно недомогания, что в сущности представляло такой пустяк, на который и не стоит обращать внимание. Пройдет!

– Как аппетит у тебя? – Спрашивала военврач.

– Нормально. Не жалуюсь, – отвечал он бодро.

– А сон какой? Глубокий?

– Нормальный. Сплю хорошо.

– Никаких страхов нет?

– Нет. Откуда?..

Вежливые медики явно действовали по принципу: коли ты, голубчик, направлен и поступил к нам, так будь добр, пожалуйста, смирись с судьбой: уж станем мы лечить тебя честь по чести, другого и не жди от нас. Ведь спокойно-невозмутимый их вид – профессиональная к тому же привычка – говорил ему об этом. И впридачу перо скрипело – дописывало строка за строкой историю его якобы болезни. Что ж такого можно было написать в ней, интересно?

«Ну вот, – подумалось ему, – и рост и подай, и вес, и что съел, а еще они такие вроде б симпатичные, приветливые донельзя, возятся со мной, мальчишкой, что почти влюбиться можно, если б был повзрослей, – подумалось ему с тоской невообразимой, когда жизнь сияла за окном, голубели небеса. – И зачем я дался только им? Меньше стало здесь других пациентов, что ль? Не понимаю…»

Наконец, врачебный приговор:

– Итак, сейчас прямо по коридору пойдешь в санпропускник, пройдешь там санобработку и ляжешь в палату.

Он еще переспросил для чего-то по инерции:

– Прямо? И потом – в палату? – будто не веря услышанным словам и цепляясь за соломинку.

– Да. И в палату. – Глаза, врача, предписавшей ему это, строги.

Все. Пройдена последняя черта. Оглушенный строгостью, Антон вышел опять в длинный коридор, но по пути в открытый впереди санпропускник (белели там висевшие простыни) легко уже сообразил, что если он дойдет прямо – в душ, то будет ему каюк. Так как уже выход наружу, к своим, будет надолго для него закрыт. «А вдруг расформируют часть – и я никого не увижу больше, домой не сразу попаду. Что тогда? – И он молниеносно решил: – Нет, если повернуть все же налево, к выходу, куда и иду, – то будет, очевидно, лучше и как раз вовремя, ибо никто поблизости не маячит, не мешает мне»… Для того, чтобы уйти вовсе незамеченным, он по стеночке, прижимаясь к ней, прошел и под окнами приемной до самого угла этого корпуса и затем еще уклонился в сторону. Так благополучно улепетнул из госпиталя. И даже оправдание перед собой находил: «Да и что я тушуюсь? Я ж ведь добровольно сюда явился. Сам. Никто не понуждал меня к тому…»

Все было здорово. Однако, его шатало и заносило, точно пьяного; он шел сторожко, медленно, держа равновесие, чтобы, главное, не упасть. Припекало солнце, хотелось пить. И, присаживаясь поминутно на груды битых кирпичей, развалины, он отдыхал – собирался с силами; и недоумевали прохожие немецкие жители, встречавшиеся ему на улице.

Антон знал примерно направление дороги. Дважды бывал посыльным в этом госпитале и еще раза два приходил сюда на примерку сапог, которые ему ладил госпитальный сапожник – добрый солдатик. И не раз подбирал его какой-нибудь шофер, остановив автомашину:

– Садись – подвезу.

– Извините, я не знаю вас, – смущался он.

– Зато я знаю тебя, малый. Давай ко мне!

– Спасибо. Дошел бы и так, – благодарил он незнакомцев за доброе участие к нему.

Сегодня же, когда он трудно добирался обратно в часть, тем не менее, постоянно чувствуя за плечами, как нагоняли его автомашины, но не оглядываясь, интуитивно поджимался весь: не погони какой он боялся, а хотелось ему именно пешим преодолеть все расстояние, чтобы самому себе доказать что-то важное и убедиться в правильности сделанного, чтобы для пущей убедительности потом сказать Игнатьевой, что сам ведь дошел в часть – ничего же не случилось с ним…

Назавтра начальница госпиталя, майор, славнейшая женщина с веселым голосом, приехав в Управление, подсмеивалась над ним, повинившимся перед ней:

– А мы-то, право, обыскались – ну, куда девался больной?..

Все мало-помалу стало на свои места.

Антон как-то незаметно выздоровел и так – без врачебной помощи.

XXIII

– Давай, юн-друг, по-быстрому дуй к командиру Ратницкому, – сказал сержант Коржев Кашину, едва он вернулся в помещение отдела. – Зовет тебя – только что посыльный был. Давай!

– О, я мигом сейчас… – заспешил Антон, волнуясь. – Нужно приодеться… Это же, наверное, по просьбе моей… Вот узнаю…

Наступивший мир, который застал управленцев-медиков в немецком городке Пренцлау, нес с собой счастливое ожидание для всех всего. В том числе и для Кашина, воспитанника. Он не хотел больше зря упускать время – хотел учиться, главное, верно избранной профессии – этому уж ничто, кажется, не мешало; он мечтал осуществить задуманное, чувствуя моральную поддержку сослуживцев, принявших участие в его судьбе. И, как по-хорошему советовал ему капитан Шаташинский, парторг, ставший почти его опекуном негласным, обратиться лично к подполковнику Ратницкому – он мог сделать нечто большее, чем другие, для него. Попытаться точно стоило. Антон, набравшись духу, пришел к командиру с необычной, однако, просьбой – о том, чтобы если возможно, послать его с направлением на учебу в Москву, где, как говорили сведущие лица, есть специальные художественные школы, дающие и все образование. Ратницкий благорасположенный ко всем подчиненным, по-серьезному выслушал Антона и сказал, что вскорости, возможно, здесь, у него, будет генерал-лейтенант, командующий 31-й армией и что тогда он вызовет его, Антона, с соответствующим ходатайством. Мол, есть возможность и самолетом с оказией отправить в Москву… Ответ его очень ободрил Антона.

И вот этот сейчасный вызов… Что сулит?..

Антон в чистой форме вошел в белый одноэтажный особняк. Постучал и открыл белую застекленную дверь.

И как же был удивлен увиденным: крупный полнотелый подполковник в белой рубашке (было по-летнему тепло, даже жарко) сидел в светлице за круглым столом в окружении молоденьких военных медичек-граций, которые явно служили в госпиталях. Их было более трех особ. Они пили с вареньем чай. И сияли лицами как-то особенно.

– Товарищ подполковник, по Вашему приказанию прибыл… – пытался Антон доложить о себе. Но тот остановил его и с весело-приказывающим тоном показал на свободный стул около стола:

– Ты сюда, сюда садись! Знакомьтесь, девушки, юный художник, портреты маршалов пишет. Служит, как все. С нами прослужил два года. Начал, считай, из-под Москвы.

«Все: пропал позорно! – упал Антон духом. – Для чего он, командир, любезный, компанейский, вдруг выставил меня, не отличавшегося бойкостью на людях, на эти девичьи смотрины… Он, что же, счел нужным просто похвастаться мной, будто редкостью какой и тем развлечь красавиц?» Антон тотчас решил, что он по какому-то недоразумению попал в сей девишник, т.е. совсем не по назначению, ошибочно; ему тем более стало не по себе и оттого, что тотчас океан девичьих глаз вперились в него с повышенным и приветливым вниманием, как в редкое какое существо, чего он явно не заслуживал. Ведь не герой какой. А главное, не был столь раскованно-общительным в незнакомом обществе людей, смущавших его. Так как сейчас был не среди простых солдат, которые не разглядывали его пристально так, с любопытством и с которыми он всегда знал, о чем поговорить.

Сам-то Ратницкий не терялся и этой живой цветочной клумбе – вел себя совершенно свободно, естественно. Он басовито кликнул Аннушке – Анне Андреевне. И та, тотчас явившись, в легком платье, вся сиявшая, довольная, знать своей ролью угощающей, поставила перед Антоном блюдце со свеже ароматнейшим янтарно-клубничным вареньем и чашку с чаем. Она сегодня собственноручно приготовила варенье из первых плодов поспевшей клубники.

Сперва почти страх охватил, сковал Антона: уж куда б ни шло – сама ягоды, сорванные с грядки, – съесть их можно и приятно; а это сладкое до приторности варенье – он не мог его терпеть, как не любил вообще что-либо сладкое.

– Ой, вы много мне, Анна Андреевна, прошу… – взмолился он с отчаянием. – По сладостям с детства не страдал…

Да, с вареньем вышло в общем-то пресквернейшим образом: для Антона было бы непростительно не съесть угощения – это значило обидеть доброго хозяина в присутствии прелестнейших медичек-гостей, которые с живейшим интересом расспрашивали его, Антона, обо всем, успев расправиться с угощением. Они не могли сдержать в себе понимающих улыбок, глядя на него, враз поскучневшего и виноватого, оттого они еще больше оживились, заговорили наперебой. А подполковник невозмутимо парировал известной готовой формулой:

– Учти: не съешь – за шиворот… Давай, не подкачай… – И подмигнул еще.

И уж тут, к счастью, враз пришло к Антону чувство равновесия какого-то душевного.

– А-а, чего там… церемониться! – Махнул он рукой. – Разве не мужчина я, что отнекиваюсь… – После чего взял и скоренько одолел все варенье. – Уф!

И скованность в нем, он чувствовал, прошла.

Гостьи уже прыскали со смеху. Но, хотя затем он нечаянно и освоился в таком женском обществе, его уже мало волновало все остальное – что все продолжали учтиво-вежливо расспрашивать о его дальнейших планах. И вскоре подполковник отпустил его, определенно пообещав:

– Ты жди. Насчет своего ученья. Я еще позову тебя…

Антон опять ждал очередного вызова. А этот вспоминал всегда с улыбкой в душе. От радости юности и радости наступивших мирных дней.

XXIV