Свет мой. Том 3

Потом это кончилось счастливо. Выяснилось: дальше женский вагон выделен, и Аня заторопилась туда, обрадованная.

– Ого, с каким ты провожатым! О, голубоглазый мальчик! – отметили, высовываясь, весело-удалые военные девчата в том вагоне, куда Антон поднес Анин чемодан, помогая ей, и ввели его в еще большее смущение: – Такой юный кавалер, что надо! Что, ты также едешь домой? Куда? Нам по пути? Не скажешь?

Нет, он вежливо ответил то, что нашел нужным сказать. Но поскорей – едва успела Аня его поблагодарить – повернул назад. Подальше от расспросов. Здесь его не выпускал из-под зорких серых глаз своих сержант Миронов, словно он негласно выполнял наказ майора Рисса.

До чего ж ему было неожиданно увидеть близко к полудню и самого майора, а с ним замполита Голубцова и другое начальство, приехавшее сюда, понятно, инспекцией с целью проверки состояния дел по отправке воинов. Рисс первым заметил – позвал Антона и, как всегда, весело поинтересовался, как чувствует он себя; Антон доложил, что ему хорошо – доволен. Чувствовал и тут его отеческую заботу, внимание, – не был одинок.

И уже перевел взгляд, храбрея, на умно-любопытствующие глаза замполита:

– Товарищ майор, мне сказали, что вы недовольны тем, что я увожу один нарисованный портрет. Но, во-первых, я и готовил его себе для этого по вечерам, только попросили друзья вывесить на время… Верно…

– А, что сейчас об этом?! – Голубцов досадливо поморщился. – Ты мог бы предупредить меня… Дал знать…

– Вот, извините, не успел… А, во-вторых, я просил: Тамонов должен сделать…

– Ну, не будем… Считай: все в порядке. До свиданья! – Голубцов пожал ему руку. За ним – Рисс:

– Давай, давай, Антон! Живи счастливо! Привет от всех!

И опять Антон взволновался. Объяснение ему не помогло. Как же иногда умеют люди – даже умные люди – создать из ничего (это надо же суметь) какие-то нелепости, повод для придирки; этак же нельзя жить нормально, не то, что счастливо. Успокоился он лишь тогда, когда им, накормленным, сытым, показали под обширным двускатным навесом барака развлекательный американский фильм о похождениях шпиона. Фильм почти ослепил Антона присутствием в нем реального и правдоподобного.

Солнце пробрызнуло яркий свет – сквозь облачные слоения, и зарделись лица многочисленных бойцов: они наконец рассаживались по теплушкам. С предвкушением начала путешествия. И, точно отвечая ожиданию, лязгнуло вагонное сцепление, поезд тронулся с места и, отбрасывая над собой привычный шлейф дыма, стал набирать ход. Вагон мерно покачивался, перестукивая все учащеннее по рельсам – удивительно похоже на то, как изображал вчера Солдатов. Скользили назад изломанные тени построек, зеленое переплетение деревьев; мелькали островерхие красные крыши зданий со шпилями, фонарные столбы, кирпичные стены, купы каштанов. С мечтой Антон ехал в неведомое. Какой будет жизнь: скучной, веселой, тяжелой? – он не знал нисколько. Но определенно знал одно: что будет она не бесцельная, а хорошая, серьезная – все-таки это целиком зависело от него.

Незаметно втащились в какой-то польский город. Только пристали к перрону, посыпались из него солдаты. Зелень там-сям перемежалась уголками зданий, вились высоко стрижи; повсюду толклись вездесущие поляки, предлагая булочки, батоны – свежеиспеченные, разносящие ароматный запах. Они же и проворно скупали носильные вещи. Одно другому не мешало.

Глянул Антон получше на вокзал городской – и, догадавшись, ахнул: ба, да это ж город, где квартирует их часть! Узнал его… Ну, фантастика! Ведь именно отсюда нынче утром он уехал… На сердце заскребло слегка.

Кстати, здесь недолго простояли – к лучшему.

Да, увы, его опять подвели свойственные молодости наивность, неосведомленность и нетерпеливость в стремлении к желанному. Скоро – уже на следующей остановке – выяснилось, что их только доставили к свободному сборному лагерю (это, если не ошибиться, в 12 километрах от Грудзёнза). И то: погрузив на машины имущество свое, они колонной, а потом вразбивку, пеше прошли до лагеря с десяток километров и часть дороги – по очень тяжелому, очень мелкому наносному песку, среди сосен, когда их накрыл дождь. На марше сержант Миронов будто бы по старшинству вновь присматривал за Антоном. Антон, придерживаясь его тоже, говорил ему о том, что хотел бы в Москве учиться, только сначала заедет домой, во Ржев; а тот как-то насупленно-неодобрительно молчал, ровно считал, что он намеренно вешается ему, москвичу, на шею – подговаривается…Что же тогда могло так связывать с Антоном?

В сборном лагере, из десятков тысяч поступающих сюда воинов, ждущих демобилизации в бесчисленных длинных бараках, формировались уже конкретнее – по городам и срокам – поезда. Предстояло ведь подготовить, рассортировать и перевезти на огромнейшие расстояния несколько миллионов советских солдат, скопившихся в Европе.

По-своему текла налаженная лагерная жизнь со всеми службами. Все поочередно несли караул, дежурство, чистили на кухне овощи, убирали помещения и территорию; на больших площадках под открытым небом часто давались концерты, демонстрировались фильмы, киножурналы. И Кашину запомнился увиденный здесь фильм «Давид Гурамишвили», очень пластичный, выразительный. И также был разговор бойцов после просмотра журнала о Потсдамской встречи Сталина, Черчилля (затем Эттли) и Трумэна. Один из них говорил, точно выражая наше общее мнение:

– Какой-то желчный он, Трумэн, хоть и улыбается, холеный. Не нравится он мне – подведет под монастырь!

– Что ж ты хочешь от него: крупный капиталист! Но, брат, дружить-то надо всем ради мира и спокойствия. И капиталистам – с нами.

Иной раз приятно, как в детстве, грелись у входа – у южной торцовой стенке – на ласково теплом солнышке.

Наконец, спустя примерно неделю, настал черед отправки московского поезда. Опять протопав десяток километров, разобрали свои сваленные, условно помеченные мелом вещи и разобрались сами по теплушкам. Кашину с Мироновым снова достались верхние нары.

Устроились, кончилась возня. Вагон дрогнул знакомо. Ура!

XXVII

Антон помнит, как пока стояли неизвестно почему на какой-то станции очередной, по вагонам разнеслась взбудоражившая всех новость: «А знаете, ребята, там, в головном вагоне, ведь едут и наши знаменитые на весь фронт фронтовые сестрички-спасительницы… Да, да, эти самые… Пойдем, поклонимся им»… Их запросто и вместе с тем уважительно-ласково называли по именам и фамилиям, точно общих одноклассниц, но с редким уважением и преклонением перед их безмерным подвигом и мужеством по спасению жизней раненых воинов. Началось буквально паломничество мужчин туда, к женскому вагону. Для солдат, спасенных этими хрупкими медицинскими сестричками на поле боя, был легендарным подвиг их, и они, фронтовики, теперь хотели посмотреть на своих боевых подруг, право, с большим любопытством, нежели на кинозвезд. Ибо лишь теперь могли получше разглядеть своих героинь – тогда-то было не до этого: были ранены и без памяти даже, и поэтому-то не смогли вовремя сказать тем «спасибо». Антон помнил: одна из них прогуливалась вдоль путей (со своей подружкой) на костылях – без одной ноги. Глядя на нее и думая о чем-то, напряженно курил ветеран. А вокруг были мирные запахи, кислый запах каленого железа. По краям насыпи еще лезли белые ромашки.

Не забыть и того, как потом их эшелон аккуратно, замедляя ход до минимума, вползал на бесконечный, возвысившийся над широкой Вислой, воздвигнутый временный деревянный мост, который так ощутимо покачивался под вагонами, скрипел, – видны были по сторонам теплушки лишь торчащие обрывки брусков, досок. А некоторые бойцы сидели прямо на полу теплушки, в проемах дверей, свесив ноги и болтая ими в воздухе, что малые дети, играя в бесстрашие, когда уже не нужно применять оружие и не идешь вперед под градом вражьих пуль, осколков. После этого, казалось всем, проехали какой-то важный рубеж. И поезд заторопился будто.

Это незабываемо.

Тлел летний предвечерний час. А вагоны все катились с лязгом, с ветерком, раздувая травку легкую, живучую на польской сторонушке, и дробно колесами стучали-перестукивали на тягучих гладких рельсах.

Здесь, в теплушках, демобилизованный фронтовой народ сидел, стоял у дверных проемов, а кто глядел-глядел неистощимо в люки – чтобы нечто важное не пропустить мимо глаз; все солдаты очень ждали этого момента, жадно спрашивали друг у друга: скоро ли, когда же то – главное-то будет? Незаметной промелькнула рябь реки. Отстучал пролет моста. Да и вдруг загудел паровоз и заспешил сбавить ход в чистом пестросливочном поле. И потом совсем остановился. Что, так дал всем машинист сигнал? Какое-то неуловимое движение радости прошло вмиг по всем солдатским лицам; все вздохнули – сами поняли значение случившегося и заговорили вслух и шепотом: да, проехали, проехали, наконец, границу – была уже наша Родина!

О, что тут началось – не передать! Многие солдаты, опрометью, из вагонов высыпав, лупанули к видневшейся с северной стороны, за косогором, серенькой деревеньке – там жидкая цепочка изб растекалась живым клином среди однообразной зелени. Бегущие срывали на бегу пилотку, чтобы не мешала, и вовсю работали – отмахивали руками; развевались у них волосы, полы гимнастерок, а травяные нескошенные пряди хлестали по ногам, – все бежали-то неистовей, чем на иной пожар, словно боясь опоздать к чему-то святому, единственному. Как нетающая в набеге рать, оставившая свои силы именно для этого рывка. Словно нужно было непременно причаститься в этом порыве к Родине. Ведь за нее они, бойцы, бились с фашистами, грудью вставали, шли, теряли везде своих товарищей. И теперь гудок паровозный только подгонял их сильней.

Как опять повозвращались спешно бегуны, все довольные в теплушки, те бойцы, которые на месте оставались, с нетерпением у них спросили, для чего же они бегали в село. Да, зачем?

– Думали всего-то: раздобыть родной махорочки и взглянуть заодно на народец свой – страсть соскучились, прямо мы не знаем… – был бесхитростный стеснительный ответ.

– Ну и что, скажите, разглядели там?

– Да маленько посмотрели… Ой, как, братцы, хорошо! Но нима, нима (беда) махорочки: бедно. Жалко…

Вот и встретились они со своей спасенной Родиной, с истовой, непоказной любовью к ней ее сынов. С глазу на глаз.

XVIII

С каждым днем, как для всех, демобилизованных солдат, отстукивались километры к Москве, маленький и бойчившийся поначалу солдат, называемый всеми Васей, пьянствуя без продыху, все больше опускался внешне и желтел, чем заметней выделялся из всех, как выделялись собой, например, желтевшие гроздья придорожной рябины среди полной еще зелени листвы. Верно говорится, что в семье не без урода. Он спустил (не без чьей-то небескорыстной помощи) все шмотки, какие имел, и немалые деньги, которые при демобилизации тоже получил за весь срок военной службы; остался лишь в том, в чем был; уже не брился (даже бритву продал), ничего почти не ел сутками и бредил порой, так как разучился и нормально говорить – голос потерял – лишь сипел от перепоя. Бранливый, бубнящий что-то, в измятой донельзя форме, с измятым и заросшим лицом, со спутанными и неопределенного цвета волосами, с помутнело-блуждающими глазами, с трясущимися руками, он перестал и мыться, чаще всего валялся на нарах или прямо на полу; уже мало кого узнавал и даже мочился под себя, хотя еще где-то помнил, что трясся в теплушке, среди товарищей.

Вот горе-то горькое! Типичное. Но ведь такое будто бы неделикатное, когда мы пишем о Великой Победе, когда прославляем ее героев.

Все-таки было непонятно, было дико Антону видеть, что прошедший муки мировой войны с фашизмом и награжденный фронтовик опустился столь противно-омерзительно (дальше некуда): он вызывал в нем, кроме стыда видеть, физическое отвращение и еще моральное мучение вдвойне – и за его детей, которыми он хвалился как-то. Разве дело тут в обычной человеческой слабости, некой поблажке себе? По-моему, дело в привычной распущенности, позволяемой себе взрослыми. Ишь какой великий праздник закатил он себе на радостях! Да сущее это издевательство над здравым смыслом. И домой-то невредимым вернется, да одно мытарство и позор будет с ним навсегда. Каково же близким! Можно только ужаснуться.

К сожалению, товарищи, от которых многое зависело, поздно ужаснулись, спохватились – поздно почувствовали вроде бы ответственность за своего собрата. Пробовали Васю пристыдить и урезонить как-то. Но куда там! Ничего не действовало на него. И тогда (летним сияющим утром) один вслух сказал рассудительно:

– А ведь не годится нам, служивые, привезти его таким в столицу. На показ москвичам. Опозоримся все сами… Там же народ нас, победителей, встретит. В том числе и, может, его жена…

И уж мигом стихийный совет состоялся:

– Пожалуй, вот что нужно сделать нам… Давайте для начала хотя бы побреем его, одичавшего…

– Точно: будет упираться – связать и побрить. Баста! Нима делов.

– И больше не давать ему ни грамма этого добра-зелья, как бы ни выпрашивал он, согласны?

– Разумеется! Еще помыть и накормить… А то разгеройствовался весь, что петушок, – не подходи к нему… До ручки докатился. Тьфу!

– Да мы, ребята, сами хороши: сначала вроде б забавлялись им…

С этим согласились все. Посерьезнели. И впрямь малость оплошали: заметили безобразие рядом лишь тогда, когда уже стали начищаться и прихорашиваться и собираться внутренне, готовясь наилучшим образом въехать в родную Москву.

Антон не знал, чем закончилась потом эта история с непутевым Васей. Подъезжали уже к Вязьме, и Антон, заволновавшись, приготовился выйти здесь. Только видел, что Васей уже занялись ветераны и что он покамест не шибко засопротивлялся, почувствовав, что попал в ухватисто-твердые мужские руки, этот премудрый для себя ёрш-мужичок. Он пока слабенько мычал от того, что делали с ним, как бывает иногда во сне.

Отчего же взволновался Антон опять? О, извечное это волнение! Извинительно, однако: с ходу, хотя только что вышел с вещами из теплушки, стал решать сам с собой проблему, как быть дальше. Ломал над этим голову.