Курортный роман. Приключившаяся фантасмагория

У Романова было в распоряжении минут пять не больше, прежде чем в этом кабинете окажутся бойцы спецподразделений, он торопился. А Малышинский все продолжал поскуливать и тянуть время. Алексей направил ТТ в сторону огромного лица, напоминавшего сейчас капризного ребенка, и дважды выстрелил. Холоднокровно прострелив Малышинскому обе ключицы, и тем самым обездвижив его окончательно, Романов посмотрел на видеокамеру в углу и после еще двух выстрелов вместе с клочьями белого гипсокартона оттуда полетели осколки пластмассы.

Отбросив пистолет в сторону, он склонился над огромной горой плоти и звонкой пощечиной привел Малышинского в чувства.

– Говори, я все равно узнаю,– заорал Романов, стискивая обеими руками нож, направленный лезвием в горло Малышинского.

– Ну, у « Аркаши» она. Знаешь кто такой «Аркаша», а, утырок? Ты же за мной следом отправишься. Тебя до отдела не довезут даже. Тебя же прямо в машине повесят, как…, – Малышинский не успел договорить и лишь засипел что-то булькающим горлом, дергаясь всем телом в предсмертных конвульсиях.

Алексей подошел к отрытому ноутбуку, достал из внутреннего кармана куртки флэшку и сигареты, закурив, сел в кресло Малышинского…

Человек открыл глаза и яростно закричал, наполняя несмолкаемым воплем, как громом, пространство вокруг себя. Планета отреагировала, словно медведь, разбуженный посреди спячки. Поднялся ураганный ветер, вначале глухо порывисто ухая, стал переходить на свист, звенящий и отдающий неприятной дрожью в ушах. Километровые волны стали ближе подходить к берегу и уже просматривались их, отливающие кровью под светом взошедшего спутника, изогнутые твердыни, будто возгоняемые к звездам каким-то невидимым поршнем.

Разбиваясь у берега мириадами мельчайших брызг, стены красноватой воды грозят затопить песок, на котором стоит человек, но он не унимается. Человек продолжает неистово заполнять своей злобой планету. А над ним в ярком мерцающем зареве отражающих и преломляющих свет капель, идущих горизонтальным от урагана дождем, как через покрытое тонким инеем стекло, видно, что с небесами тоже что-то происходит. Алая зловещая «луна» мелко-мелко дрожит и изменяется в размерах, становясь то меньше, то больше. Об этом можно догадаться по пульсирующей оранжевой кромке, появившейся вокруг нее. Далекие звезды мигают очень контрастно, напоминают новогоднюю гирлянду.

Человеку опять кто-то неведомый и навсегда покинувший его, ненадолго возвращает воспоминание о далеком и странном мире, о смехотворно коротком отрезке времени, именуемом в этом мире жизнью. В этом воспоминании нет ничего кроме злости, злости отравляющей, иссушивающей все до дна, побуждающей люто ненавидеть любое проявление чего-то целого и цельного, порождающей лишь желание разрушать.

Отдаваясь этому растущему и неукротимому, как лавина, потоку, берущему началу в нем самом, человек продолжает кричать. Невообразимые массы воды, подошедшие в плотную к берегу, уже обрушивают свои белые пенистые шапки прямо на его голову. До того момента, как он вновь откроет глаза на теплом сухом песке, человеку теперь дано знать чем в очередной раз все закончится. Это злит его еще больше, его поместили сюда, чтобы злиться. Человек уже чувствует биение почвы под ногами и застигаемый потоком воды он отбрасывается далеко от берега. На мгновение ветер стихает и все замирает: и волны, и вибрация небесных тел над головою; человек снова закрывает глаза…

…– В себя его приведите,– сказал средних лет мужчина в белой накрахмаленной сорочке и черном галстуке в горошек, глядя на заплывшее от гематом лицо задержанного.

В допросной без окон и дверью, сливавшейся неразличимо со стеной, было душно. На стуле, намертво прикрученному к полу, скованный наручниками за спинкой, без сознания, подавшись всем телом вперед, сидел Романов. На сером потрескавшемся потолке нудно гудела вытяжка вентиляции и лампа дневного света. Кроме стула в кабинете стоял стол с креслом, а у стены на цепочке, как в поезде, была откинута скамейка, на ней сидели двое в черных масках.

Один из них поднялся и, взяв из угла белое пластиковое ведро, окатил Романова с головы до ног его содержимым. Алексей громко застонал. На стяжке бетонного пола повсюду выступили, намоченные водой и навсегда въевшиеся в цемент, темные островки крови. Романов, неслушающимся ртом заматерился и сплевывая черные сгустки, закашлялся. Открыв узкие щелки глаз, он водил безостановочно головой, подрагивая ей каждый раз, когда направлял ее в обратную сторону.

– Вот тебе и карачун корячится, Романов,– сам собой заговорил мужчина в галстуке, и уже обращаясь к тем, что были на скамье с досадой рявкнул. – Я же просил, чтобы в сознании был, чтобы разговаривать мог. А это что за мясо? Мне обвинительное уже надо в комитет, а он еще не подписал ничего, а уже не мычит.

– Да нормально у него с башкой. Он нас так обкладывает, что можно стенографировать для пособий,– сказал тот, что вставал за ведром.

– Пусть выйдут! Пусть выйдут!– вдруг завопил Романов, подпрыгивая и беснуясь.

– Да выходили уже! Ты опять свой фуфломицин про «Аркашу» мне будешь вкручивать?– повышая тон к концу фразы до крика, спросил галстучный.

– Ты понимаешь, что все – тю-тю твоего Аркаши, сдулся он. А девочка твоя дома, мы ее уже неделю как забрали из особняка Аркашиного. И никто ее там насильно не держал. Слышишь Романов? Не прокатил Армагеддон с твоим запилом кавказским?– продолжил он уже тише, но все же раздраженный бесполезностью вопросов. И склонившись прямо перед лицом Алексея, застыл, изучая его реакцию. Романов перестал дергаться, и, видимо, улыбаясь синюшного цвета лицом, смотрел сквозь него.

– Что? Позвонить опять дать? Не хочет она с тобой разговаривать. Понимаешь ты, Романов, не хочет! Ты у нее бога карманного из-под носа, можно сказать, спугнул. Ты своей резней лишил ее всех благ земных, понимаешь ты это или нет? И твои мотивы, которые ты мне впариваешь, не пришью я к делу, не числилась твоя Ланская у Малышинского в «Штурме». А мне мотивы нужны, понимаешь? – размахивая перед Романовым ладонью, снова возбужденно обращался к нему человек в галстуке.

Алексей перестал улыбаться и с недоверием, сузив и без того сейчас куцый разрез глаз, посмотрел на галстучного, а затем на людей у стены. Очень медленно переваривая смысл услышанного, Романов, напрягаясь всем телом и стараясь высвободиться из наручников, захрипел с каким-то змеиным придыханием и вдруг расхохотался.

– Дай позвонить. Будут тебе мотивы! Дай позвонить, слышишь?! Слышишь, дай!!!..

… Человек вновь открывает глаза, а вокруг него к двум бушующим стихиям вот-вот добавится третья. Почва планеты вся сотрясается и уже слышен ужасный треск ее коры, очень скоро ее раскаленные внутренности вырвутся из глубин. В нем тоже клокочет ненависть, теперь абсолютно конкретная и ясная. Ненависть к человеку, которым он из-за чего-то дорожил больше, чем тем самым мгновением, которым все дорожат в том абсурдном мире, о котором он теперь зачем-то знает все. Эта ненависть сильнее той предыдущей бессмысленной злобы на все гармоничное и совершенное, она концентрирует всю эту злость, она ищет ей выход и у нее есть лицо, лицо с большими темно-зелеными глазами. Человек больше не кричит, он только улыбается страшным кровожадным оскалом и хохочет в лицо урагану, срывающему своим острым песком с него кожу кусок за куском.

И вот уже от человека остается лишь остов с остатками плоти, а его смех, в тысячи децибел, слился с какофонией светопреставления происходящего уже по его воле. Песчаная буря раздувает его ненависть и становится ее частью, послушной и управляемой. Очень скоро этой ненависти места будет мало и во всем чуждо-планетном океане, куда разносит ее ураган. И грохочет и стонет каменный каркас это странной древней планиды, и извергается повсюду желто-красная жижа лавы, испаряя гигантские волны, словно капли на раскаленной сковороде.

И когда последний прах его скелета уносится серым песком, человек становится духом, духом лишенным оков и пределов. Этот дух теперь и есть сама ненависть, сама злость, само разрушение. Этот дух теперь часть пространства, и с каждой секундой он ширится и рано или поздно заполнит собою все. Его сила безгранична и беспощадна. Словно птичье яйцо с тонкой скорлупой разлетается планета, приютившая это бесконечное зло. А за ней следом и все видимое вокруг не минует этой участи. Сюрреалистичным фейерверком взрываются звезды, бесчисленные черные дыры, появляющиеся на их месте, утаскивают в свое бездонное чрево остатки когда-то задуманного и воплощенного.

Духу потребуется не одна вечность, чтобы добраться до той Вселенной, где еще остается память об этих зеленых глазах, где еще жива многократно переродившаяся их сущность, и дух не может ждать, да и на полвечности у него еще недостаточно сил. Разрушение прекращается. Духу нужны еще воспоминания того жалкого существа, которое кричало и хохотало несколько тысячелетий назад где-то в ближних галактиках, от которых нет теперь и следа. И ненависть в последний раз обретает совершенное воплощение…

… В комнате для свиданий с зарешеченными окнами и сизо-синими стенами стоял сумрак. За железным столом под светом дико архаичной лампы накаливания, седая женщина доставала из своей сумки нехитрый провиант, выкладывая его на блестящую от царапин столешницу. Одетая в черный, из чего-то наподобие кожи, комбинезон, женщина походила на байкера, только шлема при ней не было. Ее круглое и детское, совсем без морщин лицо, светилось улыбкой надежды, а темно-зеленые глаза любовью, той диковинной и чистой любовью, какую можно разглядеть только у юных наивных девочек во взглядах, еще не знавших никогда горя. Закончив с провизией, женщина достала из дорожной сумки красное из органзы платье, и помещение наполнилось запахом ее холодно-цветочных немного терпких духов.

Женщина стояла спиной к двери в красном, открытом до талии платье, с платиновыми волосами, заплетенными в ассиметричную косу, в терракотовых туфлях с высоким каблуком, со скрещенными на груди руками и опущенной головой. Ее фигура пребывала в статичном напряжении ожидания. Гулко и мерзко, пробирая до нутра, заскрипела тяжелая дверь, и в комнату, громыхая подошвами тяжелых ботинок, вошел конвойный. Не в силах повернуться и ощутив на себе ледяной взгляд, женщина пошатнулась и уперлась обеими руками в острые края стола.

На пороге стоял лысый старик в темно-серой полосатой робе, скованный наручниками по рукам и ногам, накинув на обе ладони свою тюремную шапку. С выцветшими карими глазами и застывшими скорбными складками морщин у рта и лба, его лицо походило на безжизненную маску. Медленно без всякого интереса он переводил свой тяжелый взгляд с охранника на женщину и обратно, оставаясь неподвижным. И как будто, пресытившись отсутствием всякой динамики в позах двух этих нескончаемо чуждых ему людей, он развернулся и шагнул в темноту коридора. Остановившись лицом к стене рядом с дверью, заключенный №12141 закрыл свои утомленные, отвыкшие от любого света, глаза.

– Сержант, в карцер отведи,– атрофированными связками прохрипел заключенный и, как паясничающий клоун, заковылял, стреноженными ногами, к выходу из тюремного коридора.

– Алексей!!!– закричала женщина с той безнадежностью, как будто мужчина вышел не в коридор, а исчез в какой-нибудь тихоокеанской пучине.

Услыхав свое имя впервые за 35 лет и впервые из уст этой женщины, старик остановился. Сотрясаясь всем телом от гнева, он вдруг обрушил свои проклятья на эту бедную женщину, которую столько лет призывал сюда всеми фибрами души и жил мечтой о встрече с ней. Он проклинал вернувшуюся память, не возвратившую ему былых чувств, свою участь, выбранную им самим так бездарно и нелепо. Он проклинал запоздалую любовь этой женщины к нему, заставлявшую его снова чувствовать жалость к себе. Он изрыгал последние слова в адрес своего создателя за всю несвоевременность своей жизни, за ее никчемность и бесполезность. И возненавидев его всей своей сутью, давно отыскав в Верховном Существе все первопричины, не дойдя до решетки двух шагов, старик назло Ему умертвил себя. В его потерянной, среди времен и бестелесных граней мироздания, душе уже не было место ни любви, ни раскаянью…

…Покидая такую противоречивую и несуразную оболочку, считающую себя то божеством, то былинкой на бескрайних просторах сущего, Дух обретает тот необходимый импульс, с которым не сравнится в силе ни одна стихия. В этом импульсе сила замысла и конечности, направленная вовнутрь, а не вовне. Только эти жалкие людишки в состоянии, сами того не подозревая, трансформировать энергию, которую Верховное Существо, давало им как прорастающее семя, на энергию, необходимую Духу, чтобы превратить все сущее в ничто, в прямо противоположенное бытию состояние. И Дух уступает место человеческому сознанию, больше не растворяя его, а предоставляя себя как инструмент для его деятельной осмысленной силы.

Теперь последнему союзу Духа и сознания не нужны ни черные дыры, ни темная энергия, ни антивещество. Нащупав нить временного пространства, они не разматывают клубок эпох и эр, а наоборот сворачивают его к самому началу. И все к чему прикасается этот губительный тандем, словно в бешеной пляске, приходит в странное движение. Метагалактики сначала превращаются в простые звездные скопления, затем в крохотные звездные системы, пока не исчезают совсем. Бесконечно растущее тело Вселенной останавливается в своем росте, а после начинает стремительно таять, будто стираемое ластиком.

И лишь перед тем, как вспышка давно потухших протогалактик осветит первое поле для уже отжившей свое жизни, возвращенной в свое зачаточное состояние, в человеческое сознание приходит первая за миллиарды лет назад мысль и воспоминание. Он все равно всего лишь часть Великого замысла. Так было и так будет бессчетное количество раз, только теперь ему никогда не перейти на другую сторону этого противостояния бытия и хаоса. Теперь это его ад, где он навсегда один, где не нужны его страдания и мучения, а нужны лишь ненависть и гнев, и то воспоминание из другой Вселенной будет навсегда при нем.

Взрыв гаснет, собираясь наподобие цветка кувшинки перед закатом, Вселенная превращается в точку. Остается только «белый шум» в бескрайней темноте. Скрежет медленно стихает. Абсолют пустоты пожирает и шум, и тьму без остатка. Пройдут триллионы лет прежде, чем человек снова почувствует своей щекой теплый сухой песок…

Глава 27.

Серо-зеленая рябь. Пятнами плавают какие-то разноцветные огоньки. Что-то звенит и пищит одновременно. Везде прямые линии: параллельные, пересекающиеся, изломанные острыми углами. Глазу не за что зацепиться. Все вокруг незнакомо. Картинка расплывается. Животная вонь, от которой во рту стоит сладкий привкус. Мутит. Темно…

Что-то желтеет, наощупь оно гладкое и холодное. В пещере или норе сильно пахнет скотиной. Желтое – это пол. Странные зеленые стены пещеры, на них какие-то линии и цветы. Их кто-то изрисовал, повторяя и повторяя один и тот же рисунок. Нужно пощупать стены. Мутит. В темноте подвешены огоньки, от которых тошнит еще сильнее…

Потолок неаккуратно заклеен квадратными пенопластовыми плитками, кое-где обвисающими, образуя пазухи с паутиной и черной плесенью. Это не пещера, это чья-то квартира. Нужно убираться отсюда. Какая ужасная вонища. Голова кружится. Тошнит и нужно присесть. Нельзя закрывать глаза. Только не закрывать. Проклятый смрад. Чертовы огоньки…

Сидя на кушетке, Романов, чуть не плача, разглядывал неизвестные ему предметы в чужой квартире. Сказывались последствия сотрясения, вызвавшие полную потерю памяти. Только после того, как его трижды вырвало, к нему вернулись элементарные знания о предметах и явлениях. Но с ними появилось ощущение безнадежности и беспомощности. Романов не помнил, где он находится, где его дом и кто он такой. По спирали сомкнутой в круг, бегала бесполезная мысль о необходимости что-то сделать, загоняя все глубже и глубже в неуправляемый штопор.

Подорванная психотропными препаратами психика дала серьезный крен в сторону психоза, а добавившиеся органические поражения, после сотрясения мозга, пусть и обратимые, могли не оставить от нее камня на камне. И вдруг каким-то неведомым образом он смог услышать именно это рассуждение о своем психическом состоянии, словно эти строки вещал ему его внутренний голос. И он действительно слышал его. Сознание откликнулось моментально. Алексей, понимая, что это парадокс, сравнил его с эффектом матрешки, где его «я», сознание и подсознание, находятся по такому же принципу друг в друге, но могут, как ни странно, меняться местами. Не придавая значению такому вопиющему нонсенсу, как существование некоего независимого над ним наблюдателя, он решил прибраться за собой, потому как запах кругом стоял действительно тошнотворный.

Убравшись, Романов нащупал на затылке огромную шишку и перевел дух. Память возвращалась, но не фрагментами, а целыми пластами. То, что могло превратить его в бессловесный овощ, послужило толчком к полному восстановлению утраченных воспоминаний.

В течение нескольких секунд все недостающие звенья в цепи загадочных до того обстоятельств и событий заняли свое место. Но на Алексее не было лица и ему очень хотелось верить, что он все выдумал сам, как и этот распроклятый внутренний голос. Просидев неподвижно несколько минут на постели, Романов сорвался с места и подбежал к окну, одернув пыльную занавеску. На подоконнике стоял новенький музыкальный центр, который Алексею там хотелось найти меньше всего. В него была воткнута черная металлическая флешка. Он медленно потянулся рукой к вилке провода питания и, понуро опустив голову, вставил ее в розетку на стене.

– Никакой Алисы Ланской в твоей жизни не было. Ты ее выдумал, – противный и не сразу угадываемый в записи собственный голос Романова, не слишком умело передавал интонации гипнотизёра.

– Алиса просто тебе приснилась. Ты никогда и никого не любил.

– Ты, Романов Алексей Николаевич. Ты абсолютно свободен. Тебя ничего не беспокоит и не тревожит.

– Не снимай свои часы и не забывай на них смотреть. Каждые шесть часов принимай лекарства. И не забывай поесть после приема таблеток.

– Ты успешный человек. У тебя есть деньги и возможности. Никакой несчастной любви в твоей жизни не было. Тебя ничего не беспокоит и не тревожит…

Алексей выключил питание, нажав на кнопку, и без того уже припоминая, что на флэшке полный распорядок дня с элементами аутотренинга, который он слушал на протяжении целого месяца, находясь под воздействием фарм-препаратов. Как же Романову хотелось, чтобы все, что он сейчас услышал, было правдой, но он знал, это не так. Он вспомнил, как ездил два месяца назад в психоневрологический диспансер, где долго и нудно уговаривал седовласого врача, чтобы тот выписал ему рецепт на курс нейролептиков и транквилизаторов. Припомнилось, как он сочинил целую историю про младшего брата, которого не хотел отдавать в психушку, а готов был лечить на дому. Врач отказался от взятки, а в историю с братом почему-то поверил.

Романов присел возле ноутбука и открыл свой профиль в соцсети, где на главном фото было его щетинистое лицо и белая «импреза», хотя в его настоящем профиле должна была быть картинка голого торса без лица и черепной коробки. Над иконкой сообщений снова висела двузначная цифра. Он не стал открывать сообщения, потому что теперь знал об их искусственном происхождении, проще говоря, это была программа, а не настоящее приложение с его аккаунтом. Он вспомнил лицо прыщавого юнца за столиком какого-то кафе, где семнадцатилетний парень передает ему установочный диск с этой программой, а Алексей отсчитывает ему кругленькую сумму. Конечно, проще было бы завести еще один аккаунт, но Романов опасался и опасался не зря.

Он нехотя проверил сетевые подключения и журналы посещений, убедившись, что его ноутбук не подключен к сети интернет и в данный момент, и никогда не был. Закрывая ноутбук, Романов хлопнул им так, что дисплей разлетелся вместе с клавишами клавиатуры. Сделал он это специально, чтобы не доискиваться происхождения того видеоролика в бассейне с Алисой, который был создан тоже с его легкой руки.