Курортный роман. Приключившаяся фантасмагория

– До конца дней сыночка моего будешь вспоминать, ирод!

– Получил, гнида! Таких к стенке надо ставить!

– Чтобы ты вечно там мучился, тварь!

– Ты еще, сука, пожалеешь, что тебя не расстреляли!

Но, наконец, вмешалась судья.

– Попрошу соблюдать тишину и всех покинуть зал судебных заседаний.

Но не все выпустившие пар свидетели этого громкого процесса прислушались к ее требованию, и многие уже на ходу продолжали сыпать на голову Романову свои проклятья.

Он стоял одной рукой, прикованный наручниками к «стакану» – решетчатой клетке для подсудимых, и смотрел на Алису. Его сердце обливалось кровью от того, что он видел. Ланская, вжав голову в плечи и вздрагивая от очередного проклятья, как от удара, не могла подняться из кресла. Ее бледное лицо осунулось, и впавшие от бессонницы и голодания глаза светились нехорошим тревожным блеском.

Через минуту его отведут в другой «стакан», поближе к выходу из здания суда, а через пять он будет уже в «автозаке» и, если Алиса сейчас не придет в чувства, они даже не успеют попрощаться.

– Алиса!– не выдержал, наконец, Алексей и тут же пожалел о своем возгласе.

Алиса, вздрогнув от его окрика еще сильнее, чем от проклятий, залилась слезами, сначала тихо, а потом навзрыд. Повернувшись к Алексею и не выдержав его горящего любовью и нежностью взгляда, она отвернулась и зашлась в самой настоящей истерике. Алексей, не веря своим глазам, был прожжен от макушки до пяток, словно огнем, слезами Алисы – это были слезы стыда. Она стыдилась его, стыдилась своей сопричастности к его преступлениям, стыдилась их связи, из-за которой и случилось все то теперь бессмысленное и непоправимое, то почему он оказался здесь…

Уже выходя из будки «автозака», нагнутый лицом до земли спецназовцем из УФСИН, он почувствовал, как в карман его куртки кто-то опустил конверт. Его вели в Следственный изолятор, где он провел полтора долгих и черных года, в ожидании приговора по делу об убийстве семерых человек. Это была последняя ночь Романова здесь, а дальше «этап» и колония, из которой он не выйдет никогда.

Его завели в одиночную камеру и, сняв наручники, спецназовцы, выходя, оставили тяжелую металлическую дверь открытой, со словами « не дергайся». Алексей посмотрел на пустой проем в надежде, что сейчас его мучениям придет конец и «торпеда», заказанная с воли, своим длинным шилом пронзит его печень и сердце. Но вместо проигравшегося заказного убийцы в камеру вошел старый авторитетный вор с большой клетчатой сумкой в руках.

– Давай присядем на дорожку,– хриплым голосом сказал сутулый старик, одетый в черную твидовую тройку, сшитую в Италии.

Они сели на железные нары. Романов не глядя на старика, внимательно рассматривал нацарапанную нецензурную надпись на противоположенной стене. Вор же, не обращая внимания на столь холодный прием, с каким-то отеческим теплом и заботой посмотрел на Алексея.

– Пацаны тебе «грев» собрали. Тут все, что для «этапа» понадобится. Благодарят тебя все за «Мультика» и псов его, он хоть уже и не мент был, но крови свернул многим на две жизни вперед,– промолвил старик рассеяно глядя на сумку, и будто вспоминая что-то.

– Да, забыл совсем. О девочке мы твоей позаботимся, в обиду не дадим родственникам «жмуров» твоих.

–Скажи честно из-за нее все?– хитро прищурившись, спросил старик.

– Спасибо, «Бурый»! Но потом, как все уляжется, дайте ей своей жизнью жить, больше не о чем не прошу,– вяло выдавил из себя Алексей, не ответив на вопрос.

– Что ты, дорогой! Не один волос с ее головы не упадет, пока я жив,– заверил старик.

– Слушай, Михал Иваныч! Я же знаю, ты подчищать за кем-то сюда заехал! Наверняка и на меня пару торпед есть. Дай ты им зеленый свет, пусть убьют меня, а,– тихо сказал Романов, уводя разговор подальше от подробностей своих преступлений и личной жизни, оставшейся теперь в прошлом.

– Дурак – ты Леха! Чтоб я на себя такой грех взял! Отсидишь четвертак, а там глядишь по УДО и выскочишь, жизнь – она длинная,– сам не веря в то, что произносит, сказал «Бурый», и под конец закашлялся.

Алексей молча кивнул, а «Бурый» протянул ему пачку желтого кэмэла, и они вдвоем закурили.

– Ладно, пора мне. На воле дел скопилось, невпроворот. А ты, Леха, помни одно – правда она за тобой была, за правду и помирать не страшно. Может когда еще и свидимся,– сказал старик и действительно медвежьей хваткой обнял Алексея и пожал ему руку.

Романов еле дождался, пока за его единственным в этих стенах приятелем закроется дверь, чтобы достать конверт и поскорее прочесть прощальное послание Алисы. Он, пытаясь как можно аккуратнее открыть конверт, долго возился с ним, пока в итоге его не разорвал, потеряв всякое терпение и разволновавшись, как ребенок. Неровный мелкий подчерк, такой знакомый и до боли бередящий душу, на этот раз обдал Алексея таким холодом, что ему вдруг стало все равно, где закончить свои дни. Содержание письма было следующее:

« Здравствуй. Я никогда не произносила твоего имени, и уже, наверное, никогда не произнесу.

Я долго думала прежде, чем написать это. То чувство вины, которое ты нехотя возложил на меня, вся эта ужасная трагедия, произошедшая из-за нас с тобой – это все результат твоей необузданности и упрямства. В том, что случилось винить, конечно, нужно нас обоих, но если бы ты, хоть раз услышал меня, хотя бы один чертов раз сделал так, как я тебя просила, то ничего бы этого не произошло. Смерть семерых, и шестерых из них ни в чем не повинных людей, теперь будет до конца наших дней терзать нас и мучить. Ты понимаешь это?!

Ты понимаешь, что наши с тобой отношения – это была лишь игра, причем навязанная тобою? Я сотни раз говорила тебе, что не хочу быть с тобой, но ты с упрямством осла продолжал настаивать и добиваться. Где были твои глаза, о чем говорило тебе твое сердце, когда рядом с тобой я чувствовала себя загнанной в западню, из которой нет выхода? С чего ты взял, что в праве, решать за нас обоих, как нам стать счастливыми? Теперь ты понимаешь, что ты натворил?

Пойми, я не пытаюсь оправдать себя, я хочу донести до тебя, что твой поступок – это не месть во имя любви и жертва ради меня, это ради себя, ради своего уязвленного чувства гордости и собственного достоинства ты пошел на это. Вместо того чтобы получить такую нужную мне сейчас поддержку, я сама должна носиться с этими осточертевшими «передачками», переживать сможешь ли ты когда-нибудь выйти из этой проклятой тюрьмы и не убьют ли тебя там. Думал ли ты об этом, когда шел на свой «праведный» суд, задумывался ли, легче мне станет от того, что ты убьешь там кучу народу?

В общем, закончить хочу следующим. Мне, конечно, очень жаль тебя, но если тебе завтра дадут пожизненное, не надейся, что я буду мчаться к тебе через всю страну на свидания и каждую неделю слать посылки, а сама уйду в монастырь – этого не будет. Ты был сам кузнец собственного счастья. Прости и, вероятнее всего, прощай!»…

По спазмирующим позывам бронхов, не дышащих легких, Романов понял, что возвращается в собственное тело. Приводя в порядок, едва теплящиеся пульс и дыхание, он продолжал упорно рыскать в своей памяти.

Еще много лет назад, Алексей научился, не теряя концентрации над этими жизненно важными процессами, оставлять часть сознания для любых других, в том числе и мыслительных. И это позволило выйти своим существом за все известные ему дотоле границы и физические, и метафизические, и любые другие. Оказалось, что нужно было лишь захотеть. А он хотел, ох, как хотел, но не верил, что такое возможно.

Несколько лет подряд занимаясь различными духовными практиками, перепробовав в итоге все ему доступные, он довел контроль над своим телом до совершенства. Романов мог часами, не прерываясь ни на секунду, отжиматься от пола, приседать и делать отжимания «на пресс», не испытывая ни усталости, ни боли в мышцах. Для него очень скоро не составляло труда поднимать и понижать свою температуру тела, а затем и управлять более сложными функциями своих внутренних органов, а главное мозга. И, в конце концов, каждая клетка его организма, каждая митохондрия стали для Романова послушным и отлаженным инструментом.

Однажды занятый тем, что старался замедлить свой пульс до одного удара в минуту, Алексей понял, вернее, услышал, что параллельно часть его самого находится в воспоминаниях об Алисе, при чем, погруженная в них до утраты границ с внешним миром. То есть, отслоившаяся грань самого себя, действовала независимо от его воли, но очень жизнеспособно и устойчиво. До полной свободы ему оставался всего лишь шаг, и, не побоявшись раздвоения личности, Романов переместил все свои устремления и желание оказаться рядом с любимой женщиной, в эту новую для него реальность.

То, что открылось перед ним, не поддавалось его пониманию, но восторг и удивительное умиротворение, с лихвой покрывали противоречивое чувство чего-то чуждого и неестественного. В этой ипостаси Алексей оказался демиургом, он мог управлять абсолютно всем, что мог себе представить. Люди, события, явления, да в общем, всё, о чем имелось хоть малейшее представление в разуме Алексея, всё это могло возникать и существовать по его желанию в любом порядке и последовательности. Это чудо стало тем, что на время затмило собой любое воспоминание о жуткой и суровой действительности.

В последующем Романову пришло в голову, что можно попробовать отделить от сознания еще часть, словно оторвать от листа клочок, чтобы записать на нем что-нибудь, и это сработало. И тут его посетила мысль, что сознание это гораздо больше, чем он может себе представить. Проверяя свое предположение, Алексей потерял счет своим сущностям, не переставая создавать все новые и новые. В итоге сотворив тысячи миров, населенных своими фантазиями, мечтами и помыслами, Романов среди этого бесконечного множества потерял ту часть сознания, которая хранила его настоящие воспоминания, его настоящую любовь и те переживания, которые и делали Алексея тем, кем он был.

На помощь ему пришел его же организм, потребовавший через два с полови-ной месяца, хотя бы какой-то энергии извне, эту цифру он выяснил по возвращению из этой плохо поддающейся объяснению плоскости бытия. Как только Романов захотел есть, все его бесчисленные «я» разом схлопнулись и оказались заключены в одном единственном теле, которому требовалось немного пищи и сна. Назвав такое свойство или способность человеческого сознания «осознанной шизофренией», для простоты собственного восприятия этого факта, Романов больше не увлекался созданием бесчисленных копий, по сути одного и того же явления.

Теперь создавая внутри себя новую сущность, он обязательно маркировал свое настоящее сознание воспоминаниями об Алисе и том месте, где он находится, то есть в остальных мирах даже упоминание об этом не допускалось. Да ему и не требовалось теперь больше одного собственного «я». Лишь изредка он вновь погружался в это состояние для того, чтобы получить ответ на интересующий его вопрос или просто отвлечься. Так сознание стало его лабораторией, в которой существовали все возможные реактивы, инструментарий, где экспериментальное поле могло сузиться до частицы размером меньше ядра, а при желании он мог ставить и наблюдать опыты поистине вселенского масштаба.

Именно там у него получилось прийти к мысли, что, наверное, возможно отделить сознание от тела, почти разорвав с ним всякую связь, но все же оставить этот причал для того, чтобы вдоволь напутешествовавшись по мирозданию вернуться к какой-то исходной точке. И опробовав это утверждение на своем воображаемом полигоне, он преступил к практике. Но то, что в его сознании выглядело увеселительной прогулкой, на деле оказалось действием, абсолютно лишенным каких-то волшебных качеств и последствий.

В самом начале, отделяясь от тела у Романова не получалось даже покинуть стен своей одиночной камеры, в которую его поместил начальник мордовской «единички» подполковник Еремеев. Это произошло как раз после того, как Романов провел два с половиной месяца в «поисках себя», просидев неподвижным изваянием посреди ледяного карцера. Дошло до того, что охрана, решившая, что Романов умер, вызвала тюремного врача, который констатировал его смерть. И если бы не бдительный фельдшер, заметивший, что у него все не появляется «кошачий глаз» и не падает температура, то лежать бы Алексею на столе патологоанатома с распиленным черепом и вынутыми внутренностями. Но к счастью, фельдшер догадался проверить его пульс и дыхание тщательнее, чем доктор, и, удостоверившись, что они у Романова все же есть, сообщил об этом начальнику колонии. В этом коматозном состоянии заключенный провел еще месяц, а очнувшись, нес какую-то белиберду о многоуровности сознания и бытия.

Посоветовавшись со своими подчиненными, Еремеев сделал запрос в управление о назначении Романову новой судебно-психиатрической экспертизы. К всеобщему удивлению, приехавшие из Саранска медики, признали заключенного№12141 вменяемым. После чего и было принято решение о помещение его в одиночку, под постоянный надзор. Но со стороны охраны на «зека» из группы риска, посыпались постоянные жалобы о грубых и методических нарушениях режима колонии, что всей тюрьме грозило бунтом. Еремееву пришлось лично увещевать Романова, когда тот изредка «приходил в себя», чтобы Алексей вставал на ежедневную побудку с расчетом и выходил на общие досмотры, когда всех заключенных выводили из камер. Романов нехотя соглашался, хотя он предпочел бы штрафной изолятор, где его вообще никто не трогал, а только прибавлялось время пребывания в нем за очередное нарушение. И даже попросил об этом подполковника, но Еремеев может из принципа, думая, что Алексей хочет быстрее свести счеты с жизнью, а может просто от греха подальше отказал в такой странной просьбе.

Не смотря на то, что время для Романова превратилось в ничего не значащую линию от одной точки к другой, все же какие-то маяки, указывающие, где он и как долго находится, еще были ему нужны. Овладев умением разрывать ткань бытия и оказываться, как бы с той стороны реальности, Алексей столкнулся с серьезными препятствиями. Явления и события, на самом деле происходившие и происходящие, здесь несли собой лишь энергетический след, на который он, в отличие от его «осознанной шизофрении», совсем не мог воздействовать.

Все в этом странном мире подчинялось таким же строгим физическим законам, как и в том от которого его изолировали навсегда. Чтобы отделять прошлое от настоящего, Романову было необходимо знать, в каком месте и в какой момент времени находится его физическая оболочка, лишенная сознания. А взаимодействовать с этими «тенями» настоящей жизни ему удавалось только при условии, что Алексей знал лично когда-то либо человека, либо предмет или географический объект с которым сталкивался. В остальных случаях перед ним были просто разноцветные пятна, подвешенные в пустоте. Именно так, а не иначе удавалось, заключенному в бетонный мешок человеку, покидать свое последнее пристанище. Иногда он осознавал, что скорее всего сошел с ума, но научившись все-таки влиять на свое нынешнее и ближайшее окружение, чем сильно облегчил себе жизнь, Романов перестал задаваться этим вопросом.

Как и должно было быть, существовала внутри него та вещь, которая ему не подчинялась, сколько бы ни бился он над этим. Это была его память. И именно в ней так нужно было разобраться Алексею. Еще до того, как он научился покидать свою бренную плоть, Романов позабыл, что такое боль и страх, унижение и скорбь, зиждущиеся на призрачной надежде когда-нибудь выйти отсюда. Он с трудом мог вернуться в то время, когда только попал в эти, лишенные солнечного света и будущего, стены.

Этапирование сюда Алексея и уголовный процесс, сами преступления, послание Алисы были совсем стерты из его прошлого огромной жаждой жить. Да и само прошлое заигрывало постоянной подменой фактов действительно случившихся с ним и не имевших воплощений, кроме как в его фантазиях.

Тот оборванный кусок, почти без эмоций и мыслей, словно со слов другого человека, где он слышит свой приговор, а затем разговаривает с вором «Бурым» и читает прощальное письмо Алисы, был взят из воспоминаний Алисы и «Бурого», и двух спецназовцев УФСИН, прямо из их головы. Первой ниточкой была, естественно, Алиса, а сдержавший слово и присматривавший за ней «Бурый» был следующим звеном, у него же сохранились воспоминания о конвойных Алексея.

Эти чужие воспоминания Романову пришлось неизвестно сколько времени складывать и раскладывать, словно пазл,– они были настолько обрывочны и туманны. У Алисы, например, так же как у него, большая часть была просто стерта. У древнего теперь старика «Бурого» расплывчаты, словно отражение на воде, покрытой рябью. А у бывших конвоиров настолько специфичны и безлики, что они виделись Романову просто горстью камней на ладони, едва отличавшихся друг от друга, где один камень это он, а другой письмо в конверте. Все многолетние усилия не привели Алексея ровно ни к чему, он не знал ни из-за чего пошел на эти страшные преступления и совершал ли их вообще. Вот и сейчас сидя на бетонном полу изолятора, только вернувшись из своих безрезультатных блужданий по разнообразным эфирам, Алексей все перебирал свою головоломку из чужих событий, выискивая какие-нибудь крупицы для себя.

Не размыкая век, Романов видел, как к двери его камеры подходит «новенький» – 40-летний сержант, только устроившийся на службу в «единицу». Представлялся он Алексею, зелено-фиолетовой кляксой из субстанции похожей на плесень, но приложив некоторое усилие, заключенный №12141, смог разглядеть низкорослого мужчину в темной камуфляжной форме.

Предугадав дальнейшие действия сержанта, путем несложных сопоставлений со своим многолетним опытом пребывания в ШИЗО, Романов повысил свою температуру тела до 38 градусов и укрылся в одной из своих ипостасей, играя на бильярде с Достоевским и одновременно продолжив недоигранную партию в шахматы с Булгаковым. Скрипнул тяжелый засов и на двери в квадратном отверстии «кормушки», появилось круглое румяное лицо в зеленой армейской кепке.

– Заключенный двенадцать сто сорок один! Встать! Приготовиться к досмотру!– прокричал уничижительным тоном сержант.