Курортный роман. Приключившаяся фантасмагория

Безвольно опустив руки, Ланская широко распахнула глаза и умоляюще смотрела вверх на Богородицу с Христом на руках. Внутри Алисы вместе с предчувствием какого-то гадкого недоразумения поселился страх, беспричинный и абсолютно аморфный.

И вдруг этот младенец с печальными и умными глазами, глядевший на Ланскую с фрески, покинул свой хлев, окруженный волхвами, направившись к ней навстречу, проделывая свой страшный и предрешенный земной путь. И вот он уже красивый юноша, длинноволосый и стройный, входит в коричневые илистые воды пустынной реки. Вот является он народу и творит свои чудеса. И наконец, изуродованный и истерзанный восходит на Голгофу, волоча свой ужасный крест. Он смотрит все тем же взглядом младенца с фрески, но уже прибитый к кресту, и все это сделано ради нее, ради Алисы. Его жертва безмерна, но чего же тот хочет взамен? Его взгляд больше не печален – он пронзает и видит насквозь, его взгляд умоляет верить…

Верить не обращая внимания на весь этот фарс, придуманный и разыгранный людьми, верить несмотря на духовную нищету и скверну, несмотря на глупость, фарисейство и алчность, царящие вокруг. Он просит верить в его любовь, в любовь заполняющую каждую частицу этой Вселенной…

– О том, чтобы вода послужила ему купелью возрождения, и прощения грехов и одеждой нетления, Господу помолимся.

О том, чтобы Господь Бог услышал голос нашей молитвы, Господу помолимся,– начиная вскрикивать в конце каждого стиха, Дьяк вывел Алису из ее странного видения.

Опустошенным и бессмысленным взглядом Алиса уставилась на купель, откуда-то зная, что именно сейчас произойдет то, что навсегда укоренит в ее душе страх и сомнение.

По толпе прокатился недовольный ропот, а затем раздался сдавленный смешок. Епископ, подняв левую бровь, неодобрительно повел поверх голов, а Дьяк, подкатывая глаза к потолку, продолжал, как ни в чем не бывало, читать молитву.

– Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже твоею благодатию. Пресвятую, пречистую, преблагославенную, славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию, со всеми святыми помянув, сами себе и друг друга и весь живот нашу Христу Богу предадим,– монотонно оборвав концовку, Диакон перевел глаза с потолка на Батюшку.

– Тебе Господи,– тоненько запел хор.

Вдруг по цепочке от выхода из баптистерия к купели донеслось, что кому-то плохо и собравшиеся в конце полукруглого зала недовольно загудели, а кто-то уже в голос смеялся. Батюшка ринулся к источнику всеобщей сумятицы, и протиснувшись своими тучными телесами сквозь крещаемых, оказался возле седого немощного старика.

Его кривые и иссохшие старческие ноги были облачены в широченные и длинные до колен трусы, в которые была заправлена, тоже не по размеру большая, нательная рубаха. Выпирая из трусов огромным пузырем, рубаха просвечивалась сквозь трусы, темнея вместе с ними влажной линией от паха до колен,– старик обмочился. С ним не было сопровождающих, и он беспомощно озирался, потряхивая почти лысой головой с редкими пучками седых волос на затылке.

В глазах старика было искреннее раскаяние и мольба. В силу возраста, наверное, он не понимал что происходит, и чем привлек всеобщее внимание. Сообразив все же что с ним что-то не так, он стал, заискивающе улыбаясь, заглядывать каждому в глаза, и с наивностью ребенка пытался угадать, чем развеселил до того почтенную публику.

Ланская, поддавшись всеобщему любопытству, сделала несколько шагов вперед в сторону выхода. Разглядев и старика, и ухмыляющихся рядом с ним адептов, она зажмурившись отвернулась, сообразив для себя в чем причина всего конфуза.

Батюшка вернулся к аналою и подозвал к себе дьяка и одного из певчих. Шепотом задав Дьяку несколько вопросов, Епископ после отдал короткое поручение служке, и тот очень торопливо зашагал к выходу. Из короткого разговора Алиса смогла расслышать только, что больше нательных рубах нет и мыть беднягу – старика негде. Через минуту в баптистерий вошли два дюжих охранника и, подхватив под руки, вынесли безропотного старика вон.

Священник подошел к купели, держа в руках огромное золотое распятие.

– Велик ты, Господи, и дивны дела твои, и никакое слово недостаточно для воспевания чудес Твоих,– поставленным громким голосом начал Батюшка молитву ко всеобщему одобрению растревоженных инцидентом со стариком крещаемых.

Трижды повторяя начало молитвы, Епископ размашисто крестился, а за ним и все присутствующие в крещальне.

Алиса же замерла, и вся ее поза и угасающий душевный огонь, говорили о замкнутости и отчужденности. Не глядя никому в глаза, Ланская чувствовала, что в зале вновь воцарилась эта фальшивая набожность. Ее сознание лишь краем зацепило мысль о том, что фальшь эта вызвана страхом и неумением полностью открыться и раскаяться. Но ее мучил другой вопрос: вошла бы она в купель после старика, смогла бы она перебороть свою брезгливость и отвращение ради спасения своей души? И несколько секунд сомневаясь угнетаемым состраданием рассудком, она утвердительно и категорично ответила себе – нет!

Вдруг у Батюшки зазвонил где-то в подряснике мобильник. На секунду замешкавшись, он глядя на Дьяка и продолжая песнопение уже вместе с ним, с большим трудом вытащил из одеяния телефон. Отвернувшись как можно от большей части присутствующих, он замолчал и поднес к уху трубку. Через секунду помрачнев, Батюшка беззвучно процедил губами: «Как умер?»

Только Ланская в этом зале смогла прочесть по его мимике этот вопрос и догадаться, что речь идет о старике. Снова подхватив слова молитвы, читаемые Диаконом, Священник невозмутимо продолжил Таинство.

« Господи! Что за трип!?»,– Алису, словно бичом ударила эта мысль о странной несообразности происходящего, и она готова была зарыдать.

Все священнодействие разом превратилось для нее в противоестественный абсурд, нелепый сон, – и Ланская кинулась было прочь. Но поймав умоляющий и растерянный взгляд матери, словно у того умершего старика, Алиса остановилась и нерешительно вернулась к купели…

Новокрещенная Калиса вместе с отчимом и матерью, сидела в уютном ресторане недалеко от того самого красивого храма, в коем ей и было взято новое имя в честь мученицы Калисы Коринфской. Разглядывая всей семьей в смартфоне отчима фотографии, где Ланская погружается в купель, родители наперебой восторгались таким искренне счастливым выражением ее лица и не могли нарадоваться столь удачным кадрам. У всех троих на лицах была сдержанная благостная улыбка, вызванная, наверное, чувством выполненного долга.

Глава 22.

В окрестностях села Киряй Мордовской АССР, по узкой просеке, вырубленной для лесовозов, советский внедорожник ВАЗ 2121« Нива», медленно взбирался на крутую гору. В салоне из кассетной магнитолы громко голосила разбитная девица, расхваливая своего бухгалтера. В машине, кроме водителя, находился только один пассажир, явно не привыкший сидеть на первом сидении. Все время, поправляя свой бежевый деловой костюм, и упираясь в потолок какой-то невообразимой по высоте прической каштановых волос с редкой проседью, рядом с водителем сидела на вид лет сорока, чопорная и осанистая женщина.

Под покровом густого леса было темно и сумрачно, хотя солнце только собиралось покинуть небосвод, и в редких просветах между деревьями можно было видеть его оплавленную красноватую медь закатных лучей. В салоне было душно, но стекла не опускали из-за гнуса и комаров. Легкий конденсат на окнах размывал и без того унылую и однообразную серость, тянувшихся бесконечной вереницей глухих чащоб.

– Миша, долго еще? Четвертый час трясемся,– голосом громким ровно настолько, чтобы перекричать магнитолу, без тени какой-либо эмоции спросила женщина.

– В скорях, Евдокия Дмитриевна. Если не размыло за перешейком дорогу, за час доберемся,– громко и радостно сообщил усатый водитель, одетый в модный свитер с иностранными аббревиатурами и в бейсболке перевернутой козырьком назад с эмблемой клуба NBA, о котором он и слыхом не слыхивал.

Водитель, хорошо знавший немногословность своей спутницы, хотел было что-то добавить, но взглянув на нее в зеркало заднего вида передумал. Евдокия Дмитриевна, повернувшись к боковому стеклу, с раздражением поправляла прическу. На ее коленях лежал увесистый портфель с длинной лямкой, свисавшей до пола. На очередном ухабе машину сильно тряхнуло, и лямка вновь больно ударила Евдокию Дмитриевну по голени маленьким железным замочком. Женщина с неистовым упрямством каждый раз терпела эти болезненные удары, вовсе и не думая поправлять, так раздражавшую ее петлю, предназначенную для удобства.

Конечно же, не лямка столь сильно нервировала эту очень миловидную и волевую женщину, причина была, ой, как серьезнее. Позавчера Евдокия Дмитриевна узнала, что у Станислава, ее бывшего гражданского супруга, недавно родилась дочь, и это обстоятельство просто разъярило ее непоколебимую и во всех смыслах железную натуру. Эта новость означала лишь одно – Стас, оставивший ее три года назад, был, совершенно прав, утверждая, что она, Евдокия Дмитриевна, совершенно точно бесплодна.

А ведь, сволочи, все-таки врачи! Она же три раза проходила обследование в областном диагностическом центре, все делалось при помощи новейшего оборудования, купленного в ФРГ. Ведь ее каждый раз заверяли, что с ее репродуктивной способностью все в порядке. Может, конечно, врачи это делали, зная, что в противном случае она обрушит на них весь свой гнев, ежегодную диспансеризацию-то Евдокия Дмитриевна никогда не пропускала. А именно в диспансере давным-давно должны были выявить какие-то отклонения. С этого момента Зам Здравоохранения Мордовской АССР, назначивший ей эти обследования, для Евдокии Дмитриевны становился заклятым врагом. Такого рода мысли занимали голову высокого чиновника, трясшегося по ухабистой лесной дороге.

Черт побери! Ведь именно Станислава она обвиняла в том, что у них нет детей, и именно он мешает ее простому женскому счастью. Хотя Евдокия Дмитриевна Гурина и тогда понимала, что мешает ее личной жизни вовсе не он, а ее работа в республиканском кабинете министров. И ребенок этот долгожданный был вовсе не таким уж желанным. И отношения их со Стасом неузаконенные не то чтобы приходилось скрывать, но все-таки жить с постоянной оглядкой.

К слову сказать, Стас был почти на десять лет младше нее, и до романа с ней подавал большие надежды в области кибернетики или электронно-вычислительной техники, или чего-то в этом роде. Евдокия Дмитриевна мало интересовалась его работой, и этот факт из его биографии вспомнился ей даже как-то некстати. Некстати ей вспомнились сейчас и его добрые карие глаза, при взгляде на которые в первый момент могло показаться, что он или немного не в себе или несказанно рад всех и каждого видеть.

– Выключи, ты, эту дрянь новомодную!– недовольно поморщившись, сказала Гурина, повернувшись к водителю лицом, но вперив глаза в магнитолу.– Неужели кому-то может нравиться эта ерунда?

Водитель молча вынул кассету, и салон наполнился ревом двигателя и гулом шин, бьющихся о неровную и заросшую молодой порослью дорогу. Михаил вставил другую кассету, и через несколько секунд из магнитолы слезливо затянул свою серенаду знаменитый французский шансонье, которого Евдокия Дмитриевна с полчаса назад назвала « французским мурлыкой ».

Вокруг совсем стемнело, и кроме извилистой колеи в свете фар, без ощущения горизонта, без звезд и ночного светила на многие километры вперед тянулась непроглядная глушь. В машине стало заметно прохладнее и стекла покрылись уже совсем белесой влагой. Михаил протер тряпкой лобовое стекло, включил его обдув, и в автомобиле запахло чем-то сладковато-молочным.

– Ты, что, Михаил, топленый жир с собой везешь? – брезгливо поглядывая на тряпку, спросила начальница.

– Никак нет, с улицы, наверное, пахнуло, – поспешил оправдаться водитель, убирая грязную ветошь под сиденье.

Вдруг невдалеке послышался словно бы гул поезда, а совсем рядом истошный женский крик, пробиравший до костей своим каким-то потусторонним ужасом.

– Ты слышал, Миш? – взволнованно, но без испуга спросила Евдокия Дмитриевна.

– То выпь, похоже, Евдокия Дмитриевна. Тут болото где-то неподалеку было. Не волнуйтесь,– спокойно ответил водитель.

– Да нет же! Я не про птицу. Звук поезда слышно было. Звук колес о рельсы, ты разве не слышал?– привыкшая, что подчиненные с полунамека ухватывают требуемую от них суть, она впервые с недовольством взглянула на своего водителя.

– Какой поезд, Евдокия Дмитриевна!? Послышалось вам, птицы они знаете как пересмешничают,– не уловив недовольства со стороны начальницы или сделав вид, также спокойно ответствовал Михаил.– Хотя то болото мы уж как час назад миновать должны…

Снова раздался крик, но такой силы, что обоим путникам показалось, что кричал кто-то или что-то в салоне их авто. Водитель резко ударил по тормозам и щелкнул выключатель лампы на потолке, осветившей два перепуганных лица. Михаил, обернувшись и осмотрев задние сидения, с большой неохотой вышел из машины, чтобы проверить багажник. И опять раздался женский вопль, но в метрах десяти поодаль. Удостоверившись, что в багажнике, кроме запасного колеса и пакета с продуктами ничего нет, он пулей вернулся за руль и сразу же поспешил тронуться в путь. В этот момент, Гурина, неуклюже вывернув руку, посмотрела на свои наручные часы, было начало двенадцатого.

– Михаил, ты же говорил, через час доберемся, а мы уже два едем. Что тут за представление ты мне решил устроить?– леденящем голосом вопрошала начальница, глядя в лобовое стекло и поправляя воротник на своей блузке.

– Клянусь вам, Евдокия Дмитриевна, ни сном, ни духом! Чертовщина какая-то! Дорога тут одна – проехать не могли,– и раздосадовано и оторопело, пытаясь убедить даже больше самого себя, отвечал Михаил.

– Смотри мне! Если что задумал – со свету сживу,– без угрозы, но полным уверенности голосом бросила женщина, сидевшая теперь неподвижно, словно каменное изваяние.

– Да что вы, Евдокия Дмитриевна! Да я ж. Да я же ради вас в огонь и в воду. Да вы мне как …– взмолился водитель.

– Как мать родная,– загробным неестественно низким голосом закончила она за него фразу.

Перед тем как Михаил сел в машину, она внимательно осмотрела его и в случае чего, готова была прыснуть ему в лицо из баллончика с надписью «черемуха 6», который она заблаговременно вытащила из портфеля. Этот презент от одного комитетчика, она всегда носила с собой. Но выходило, что всего-навсего заплутал человек, ну, с кем не бывает, хотя вопли, конечно, прямо театральные раздавались, под них только в преисподнюю на экскурсию. И Евдокия Дмитриевна, не теряя, однако ж, бдительности, уже абсолютно успокоившись, решила поразмышлять в который раз о цели этой поездки.