Курортный роман. Приключившаяся фантасмагория

Рев мотора неподалеку от ее двора заставил Хавронью Никитичну встрепенуться, она действительно задремала, и с радостным волнением она поспешила за порог.

Черная 29-ая «волга» увязла в грязи, сев «на брюхо», и водитель пытался, раскачивая машину задним ходом и первой передачей, выехать из колеи. Еще больше зарываясь в грунт, он оставил тщетные попытки и выключил зажигание. Открылась задняя дверь и из автомобиля вышла пожилая женщина, держа на руках какой-то большой сверток в ярко-красном одеяле.

Хавронья Никитична узнала подругу и поспешила ей навстречу. Между машиной и ее двором не было и двухсот метров, половину из которых Раиса Васильевна уже преодолела. Одетая в черный пиджак с пузырившимися плечами поверх белой блузки и серую юбку сильно ниже колена, она запачкалась в непролазной грязи почти по эту самую юбку так, что обувь на ней разглядеть было невозможно. На голове ее тоже был повязан белый шелковый платок, но элегантнее, чем у подруги, вокруг длинной и тонкой шеи. Ее, не утратившее еще былой красоты, лицо, бросалось издалека пронзительным взглядом огромных голубых глаз. В них отражалась несгибаемая воля и врожденный ум.

– Никитична, стой! Выгвоздаешься вся, грязища вон какая. Я сейчас, ужо!– прокричала хозяйке гостья, и та остановилась у своего забора.

Чем ближе, тем явственнее и громче из свертка Раисы Васильевны был различим детский плач.

– Неужели согласилась Марусенька? Ну, вот и дождик, знать богоугодное дело,– тихо произнесла старушка, опираясь рукой на заборный столб.

– Согласилась?– не выдержала, закричав, Хавронья Никитична.

– Тише, Никитична!– с улыбающимся лицом, радостно сказала гостья, уже подходя ко двору.

В комнате хаты вновь появилось наполненное водой корыто на своем прежнем месте, но теперь еще в красном углу горела прозрачная лампада с розовым маслом, и пахло ладаном. На столе на красном одеяле извивался и без устали кричал спелёнатый младенец полугодовалый на вид, а рядом с ним лежало несколько церковных свечей и маленький медный крестик на тонкой капроновой нитке.

Пока Раиса Васильевна распеленала внука, Хавронья Никитична принесла неизвестно откуда белый монашеский фартук и белые нарукавники, и детскую светлую распашонку. Она перекрестилась и, облачаясь в приготовленную одежду, вся просияла. Молчаливая торжественность нарушалась диким криком будущего маленького православного, но, наконец, Раиса Васильевна сняла с него пеленку и он ненадолго затих. Действительно не по возрасту развитый младенец, перевернувшись на живот, казалось, с большим интересом наблюдал за происходящим.

Обойдя импровизированную купель, Хавронья Никитична окурила ее ладаном из небольшой синей лампадки и вручила Раисе Васильевне, заранее подожженную свечу. У той на руках уже был нагой младенец, который испугавшись, а может, обжегшись растопленным воском, снова неистово закричал. Не обращая на крик никакого внимания, Хавронья Никитична, встав между корытом и крещаемым, тонким и срывающимся голосом начала Таинство:

– Благославенно Царство Отца и Сына, и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков.

– Аминь,– подхватила на распев Раиса Васильевна под аккомпанемент горластого внука.

Далее Хавронья Никитична стала читать мирную ектимию, где вместо хора вступала Раиса Васильевна. Прося в своей молитве для крещаемого вечных благ и нетленного Царствия Божьего, причастия его к смерти и воскрешению Христа, неопороченного обручения с Духом Святым до времен Страшного суда, Хавронья Никитична со светлой улыбкой изредка поглядывала на шумное дитя.

Затем последовала молитва, в которой она приобщала и себя, и крестившегося младенца, и всех православных к великому Таинству. Зайдясь в искреннем духовном экстазе, Хавронья Никитична не заметила, как между распахнутых настежь дверей, появился еще один невольный свидетель священного обряда. Большой черный козел, забредший откуда-то с вольного пастбища, стоял в сенцах и обнюхивал дверной косяк. Раиса Васильевна, стоявшая к двери боком, видеть его не могла, и он никем незамеченный еще долго оставался на пороге.

Заканчивая торжественную евхаристию, обе женщины переводя дыхание после длинного и многословного служения переглянулись. Младенец больше не кричал, а лишь изо всех сил вытягивался руками и ногами в сторону двери. Погрузив ладонь в «купель», Хавронья Никитична на мгновенье застыла, но размашисто и быстро перекрестив корыто, пригоршней зачерпнула из него воды и плеснула на порог со словами:

– Да сокрушатся под знамением образа Креста Твоего все вражеския силы!

Перепуганный ее резким и неожиданным движением козел, зацепившись копытом об порог, кубарем вылетел прочь из хаты и с жалобным блеянием, встав на лапы, пустился наутек.

Раиса Васильевна застыла и была ни жива, ни мертва. На ее благообразном лице была гримаса удивления, граничащая с ужасом. И она лишь крепче прижала к себе внука, не заставившего себя долго ждать, чтобы вновь проявить свой буйный норов. Хавронья Никитична еще дважды повторила слова о знамение креста. Раиса Васильевна, воодушевляясь непреклонно радостным, несмотря на такое пугающее предзнаменование, ликом подруги, передала ей младенца.

– Крещается раб Божий Алексей. Во имя Отца, Аминь. И Сына, Аминь. И Святого Духа, Аминь!– на каждом слове «Аминь», Хавронья Никитична, закрывая младенцу ладонью рот и нос, полностью погружала его в воду.

Раиса Васильевна, взяв в руки распашонку, принесенную подругой, готовилась одеть ее на ребенка. Она взволнованно трепала ее рукавчик и, проявляя нетерпение, переминалась с ноги на ногу.

– Облачается раб Божий Алексей в ризу праведности во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь!– с этими словами Хавроньи Никитичны маленького Алексея облачили обе старушки, помогая друг другу. На младенца они сразу после одели крест.

– Подая мне светлую ризу, Ты, одевающийся светом, как ризою многомилостивый Христе Боже наш!– пропела запоздало еще не совсем оправившаяся Раиса Васильевна, держа на руках неумолкающего внука, закончив тем самым святое и праздничное Таинство.

Обе женщины радостные и возбужденные, мешая одна другой, пытались запеленать новокрещенного Алексея, который яростно сопротивлялся, не переставая оглашать хату своим криком. Справившись с этой, простой на первый взгляд, задачей, старушки без сил плюхнулись на топчан.

– Васильевна, не хворь то была,– многозначительно посмотрев на дверь, Хавронья Никитична, опять улыбнувшись, вся сияла праведным покоем и блаженством.– Я, конечно, не врач, но детки с «пороком» сердца так не орут. Он же без умолку второй час белугой ревет.

– Я давно поняла, что ошиблись врачи. Марусе только не говорила. А Алешенька сутками кричать может, хоть бы раз губы посинели,– продолжая кивать головой после фразы Хавроньи Никитичны, сказала Раиса Васильевна.

И в ее глазах тоже можно было прочесть несказанное удовлетворение и тихую светлую радость. Расцеловав плачущего Алешеньку, она крепко прижала его к своей груди, взрастившей семерых детей, переживших войну и голод. Украдкой сняв с руки золотой перстень с большим изумрудом (подарок Маруси), она незаметно положила его на стол за иконой.

Глава 21.

За южными воротами большого красивого храма, в пристроенной крещальне было многолюдно. Не смотря на то, что пристройка отапливалась, собравшиеся стояли поеживаясь. Кто-то был одет в банные халаты, кто-то поверх халатов и нательных рубах накинул верхнюю одежду. Всего несколько человек, видимо, были сопровождавшими или крестными родителями; детей среди принимающих православную веру не было.

Баптистерий пестрил новомодной отделкой. Яркими натяжными потолками и квадратными колоннами, отделанными нержавейкой храмовое сооружение больше походило на простой круглый зал с бассейном, нежели на крещальню. Хотя стены и низкие арочные своды этого большого помещения были украшены фресками и иконами. Среди собравшихся в нем витало беспокойное ожидание, и лишь на некоторых лицах была улыбка. Переговаривавшись между собой все громче и громче, потихоньку обвыкнувшиеся в незнакомой обстановке адепты начинали терять терпение.

В нескольких метрах от купели, небольшого выложенного голубой плиткой резервуара с поручнями и ступенями, между отчимом и матерью стояла Алиса, одетая в бледно-розовый махровый халат. Непринужденно улыбаясь, она с интересом рассматривала фрески и отпускала короткие замечания по поводу присутствующих.

– Странно, такое ощущение, как будто в очереди за колбасой стоим,– спрятав ладони подмышками, Алиса глядела на болезненного вида мужчину, который огрызался с пришедшей поддержать его супругой.– Я, наверное, утрирую, но что-то есть во всем этом потребительское.

– Алиса! Ну, зачем ты так!? Просто повальная безграмотность и утерянная связь поколений,– поспешил вмешаться отчим, склонивший Алису к этому духовному выбору.

– Володя-ааа! Она права! Посмотри ни капли искренности, ни какого благоговения перед Таинством!– бросилась мать на защиту дочери, словно ту обвиняли во всех смертных грехах.

– Нет! Все верно! Для большинства это все-таки осознанный выбор, но им не хватает веры что ли. Да и мне самой, по-моему,– сказала Алиса, рассматривая сцену крещения Христа Иоанном в водах Иордана.

Между ними воцарилось молчание, наполнившееся смутным раздражением и пробежавшей тенью непонимания. Остальные, как ни в чем не бывало, разговаривали уже в голос, и все явственнее выказывали свое недовольство по поводу затянувшегося ожидания начала обряда.

Наконец, в сопровождении певчих, державших в руках нательные рубахи, и дьякона, несшего свечи, вошел батюшка с дымящимся кадилом и сосудом с миррой. Моментально в крещальне все смолкло, и десятки глаз воззрились на батюшку. Алиса поистине с детской непосредственностью разглядывала Епископа и его прислужников.

Символ духовного покоя и отрешенности от мирской суеты – ряса и подрясник священника, были сшиты из серебристо-белого сукна. Ниспадавшая в пол ряса, скрывала ноги Батюшки, а длинные ее рукава закрывали ладони, одета она была поверх наглухо застегнутого подрясника. Украшенные нашитыми парчой узорами крестов и замысловатых повторяющихся орнаментов, оба одеяния Священнослужителя обвивала широкая, тоже суконная, епитрахиль. Эта длинная лента, свисавшая с шеи обоими концами, своей золотой бахромой тоже стелилась по полу. На ней было вышито семь крестов, как символ семи Таинств, но видно было только шесть,– седьмой был сзади на шее священника. Под ногами Епископа уже лежал бордовый с золотым орлец – коврик в виде ромба с вышитым на нем орлом. На длиной золотой цепи, почти на пупе Батюшки висела круглая, размером с ладонь, панагия из белого золота. На ней было изображение Иисуса с Божьей Матерью, инкрустированное бриллиантами. Но больше всего в одеянии священника притягивала и радовала глаз бело-красная митра, одетая на его голову почти на брови. Густо усыпанная жемчугом и рубинами, митра поражала тонкой работой и изяществом. Нанесенные эмалью миниатюрные изображения святых, Богоматери и Христа были выполнены с потрясающей художественной точностью, и вложенной в них возвышенной духовностью. Ажурный золотой крест, покрытый небольшими сапфирами, венчал ее макушку и блистал фиолетово-голубым сиянием.

Ланская стояла в метре от Батюшки и могла рассмотреть все до тонкостей. Ее профессиональный взгляд быстро различил «новодел» панагии от средневековой руки мастера, выполнившего замечательную митру. Алиса перевела взгляд с Епископа и аналоя на суетившихся вокруг священника Диакона и служек. Она с тем же интересом изучала их внешний вид.

Эти церковнослужители были тоже облачены в честь Таинства крещения в белые одежды – стихари с длинными широким рукавами. Стихари были абсолютно одинаковы, и Дьяка отличало от служек лишь нахлобученная на глаза белая шерстяная скуфья, а певчие стояли простоволосые. Поверх стихарей на всех были орари – длинные ленты, одетые на левое плечо, а на рукавах стихарей были зауженные нарукавники – поручи. Узоры и кресты, украшавшие стихари, были заметно проще и гораздо в меньшем количестве, чем на рясе священника.

Запах амбры и ладана, и тонкий трудноразличимый чего-то животного – может мускуса или жира, торжественные приготовления и сакральная таинственность момента подталкивали Алису проникнуться чудесным смыслом Таинства. Она пришла, подготовившись к обряду, досконально его изучив.

Церковнослужители зажгли свечи на аналое возле купели и стали одевать поручи на Епископа. Глядя на дрожащее пламя свечей Ланская представила средневековую Русь: набожных далеких предков, собравшихся в этом храме, их священный и благоговейный трепет перед каким-нибудь Первопрестольным празднеством. И наконец, всей душой она ощутила свою принадлежность к этому Великому телу Православной церкви, к этой вере, за которую ее пращуры пролили реки своей крови. Смутный восторг и верность своего выбора неуклонно подводили Алису к душевному раскаянью и освобождению ее гнетущегося духа от злодеяний чужих и собственных, к душевному осознанию, что Бог – есть любовь.

– Благославенно Царство Отца, Сына и Святого Духа, ныне, и присно, и во веки веков,– громогласно запел дородный Батюшка.

– Аминь,– затянул хор певчих.

– Миром Господу помолимся,– гнусавым голосом подхватил Дьяк.

Начало Таинства для Алисы стало столь неожиданным, что та вздрогнула от этих громких песнопений и лишь смущенно оглядывалась вокруг.

Со всеми адептами произошло что-то странное, еще минуту назад все с негодованием озирались по сторонам и исходились желчью и злостью, а теперь в глазах каждого из них был покорный фальшивый испуг и такое же фальшивое благоговение. Стараясь вернуть то благостное ощущение умиротворенности и веры, Алиса перестала рассматривать крещаемых и сосредоточилась на словах Евхаристии.

– О том, чтобы ниспослано была благодать избавления, благославления Иордана, Господу помолимся.

О том, чтобы пришло на эту воду очистительное действие пресущественной Троицы, Господу помолимся,– через нос все гнусавил Диакон, поправляя свою скуфью на аналое возле открытого священного писания.

Быть может, в его заученном речитативе, и не было столь явного намека на рутину, но и подобающего праздничному Таинству радостного рвения или хотя бы искренней осмысленности Алиса не почувствовала. Ланская с надеждой взглянула на Батюшку. Оттопырив верхнюю губу, уже без митры на голове, священник, помахивая кадилом, обходил по кругу купель, глядя куда-то перед собой. Важно надувая щеки, он иногда искоса поглядывал на свою будущую паству. Алиса обреченно посмотрела на родителей и разглядела в их глазах все ту же фальшивую пелену, они были заняты лишь своевременным осенением себя крестным знамением, как впрочем, и большая часть присутствующих в баптистерии.