Курортный роман. Приключившаяся фантасмагория

Для кого мне быть богатым?

Думу горькую-у

Думаю я думаю-у».

Закончив петь, Алексей облизал распухшую нижнюю губу и поморщившись приложился, поставив после бутылку обратно на стол. На душе у него было также чернО, как и за окном. Каким-то невообразимым волевым сверхусилием Алексей смог загнать свои бредовые галлюцинации в те закоулки рассудка, откуда они явились, но от былой радости и уверенности, благодаря свалившимся на голову деньгам, не осталось и намека. Все же ключ к ответу на один из вопросов он подобрал. Алексей намеревался позвонить завтра утром своему одногруппнику по Медакадемии, тот теперь практикующий врач, и он уж точно сможет объяснить хотя бы действие этих препаратов, которые в огромном количестве находились когда-то в аптечке Алексея. Но и сам он кое-что помнил из курса фармакологии и психиатрии, и эти осколочные знания не давали ему сейчас покоя.

У него сложилась очень убедительная версия, что кто-то очень сильно хотел, чтобы Алексей смог забыть несколько месяцев своей жизни, но каким образом этот кто-то не оставил даже следа воспоминания о себе, оставалось не понятным, и совсем лишало здравого смысла такой ход рассуждений. Но Алексей чувствовал, что причина в этом, его хотели заставить что-то забыть и добились-таки своего.

Твердо Алексей помнил себя ровно до того момента, как напился после своей несостоявшейся помолвки с Алисой. Потом череда каких-то черных и схожих между собой, как две капли воды, дней. Он даже не мог сказать с уверенностью, покинул ли тогда Челябинск или остался, топил ли дальше свое горе в вине или нет. Одним из последних воспоминаний было то, в котором Алексей у входной двери Алисы, прямо на стене карандашом написал ей прощальное стихотворное послание. Он напряг свою зрительную память и смог увидеть ее лестничную площадку, железную, облагороженную лакированной сосновой вагонкой, дверь, наполовину окрашенные темно-синей краской и наполовину зашпаклеванные белым стены. Закрыв глаза, он сначала все же вспомнил, а потом увидел эти строчки:

« Моя к тебе вела дорога,

С нее мне было не свернуть,

Но холод твоего порога

Меня толкнул в обратный путь.

Ах, как же просто была ты не моя,

Но иногда тебе казалось,

Что боль и нежность утая,

Ты с трепетом души моей касалась.

Я жил тобой и верил в чудо,

Что страх, ты свой преодолев,

Ко мне из нравственного блуда

Придешь, весь прошлый прокляв блеф.

Но снова ветры, снег и пепел,

И луны полные тоски,

Когда никто уже не светел

И сталь предчувствуют виски».

Печально улыбнувшись своим наивным стихам, Алексей, однако, смог утвердиться в мысли, что хоть это он все-таки помнит, и от этой точки можно будет вести отчет. Снова сделав пару добрых глотков, он почувствовал, как навалившееся изнеможение, словно обернуло его тяжелой истомой, не уносившей прочь переживания и тревоги. Едва опустив голову на локти, он уснул прямо за столом.

Глава 20.

Грунтовая дорога с глубокими колеями и рытвинами, темнеющая черноземом среди высокого бурьяна, вела к невысокой и длинной хате накрытой камышом. Свежая побелка стен даже в этот предрассветный час была на удивление яркой,– постройка выглядела празднично, напоминая красивый сувенирный пряник. Хата стояла на отшибе в пологой низине, приникнув к склону, на краю узкого, но глубокого оврага. Серая дымка – отголосок прошедший ночи, окутала облачный горизонт и, слившись с туманом, тянулась бесконечной хлябью, изредка в своих разрывах, оголяя выгоревшую за лето степь. Откуда-то свысока и вдалеке, прокукарел один из первых вестников нового дня и ему тут же ответил с подворья хаты другой. Обильная роса легла белесой пеленой, скрывая настоящие краски затерянного в степной глуши уголка.

Из сенцев вышла хрупкая невысокая старушка с седыми, как лунь, волосами до пояса в темно-серой домотканой рубахе по щиколотки. Ступая босыми ногами по росе, она подошла к большому деревянному чану, стоявшему под высокой акацией у самого забора. Заглянув в чан, наполненный водой, старушка стала водить руками по поверхности, подбирая опавшую листву и насекомых. Подняв лежащие около бадьи ведра, она зачерпнула воды в оба и без видимых усилий понесла их в дом. Трижды возвращаясь к бадье, старушка, не согнув спины и не расплескав ни капли, носила воду в хату.

У деревянного низенького крыльца, тоже крытого камышом, появился огромный рыжий кот с забавной и хитрой мордой. Несколько раз, громко мяукнув, тот стал тереться об подпиравшие навес бревна. Не дождавшись появления хозяйки, кот прошмыгнул в незакрытую дверь и уселся перед порогом в темных сенцах. За серой дощатой дверью сквозь щели можно было рассмотреть свет керосиновой лампы и часть ее самой. На небольшом куске стола, накрытого полосатой красно-белой скатертью, была видна икона казанской Божьей Матери с младенцем Христом на руках. Перед столом на отполированной временем деревянной скамье стояло большое овальное корыто, высокие края которого скрывали его содержимое.

Старушку, жившую в этой хате, звали Хавронья Никитична Лебедянская. Хавронья Никитична была женщиной одинокой и глубоко верующей, и не смотря на почтенный возраст абсолютно и намеренно целомудренной. Она все свою сознательную жизнь, за исключением времени Великой Отечественной Войны, провела в служении простой монахиней при тбилисском женском монастыре. Но смерть ее отца, а затем и матери, еще десять лет назад в далеком 1973 году заставила вернуться на свою малую родину в пригород Ставрополя. Сейчас ей шел уже 77-ой год, и о возвращении в монастырь она уже и не помышляла, и к тому же здесь в ней нуждались в этом маленьком и забытом богом селе. Не смотря на официальную линию партии простой советский народ, продолжал отпевать своих покойников, крестить своих детей и венчать свои браки; ее участие в проведении крещения и отпевания было незаменимо и неизменно.

Впустив кота, Хавронья Никитична налила ему из глиняной крынки вчерашнего молока в железную миску у двери, после накрыла крынку марлей и поставила ее за угол большой русской печи. Подойдя к умывальнику возле окна, занавешенного желтой тюлем, она еще раз за утро умылась перед утлой оловянной лоханью. Скудное убранство комнаты сильно отличалось от нарядного и ухоженного фасада. Его составляли плохо оштукатуренные серые стены, правда с высокими и большими окнами, деревянный крашенный скрипучий пол и обшитый фанерой потолок; из мебели были два стула, скамья и стол, и низкий топчан с двумя стегаными одеялами. Остальные четыре комнаты некогда шумного и людного дома пустовали, заколоченные досками.

Хавронья Никитична, одевшись, подошла к иконе на столе и, перекрестившись три раза, встала на колени, начиная долгую утреннюю молитву, лишь изредка шепча ее отрывки вслух. На ней была одета простая коричневая сатиновая юбка до пят, штапельная черная рубаха без пуговиц, а поверх, простая без выточек, темно-серая ситцевая кофта с пуговицами точно в тон. Лишь на голове ее был повязан батистовый платок с неброским цветным узором, ноги были обуты в светло-коричневые чувяки – кожаные низкие тапки с задником и тонкой подошвой.

Уже несколько раз, она, за время молитвы, наклоняясь, касалась своим лбом пола. Заканчивая «заутреннюю», Хавронья Никитична трижды поклонилась таким же образом, перекрестившись, она встала. Подойдя вплотную к стоящему посреди комнаты корыту, она снова осенила себя тремя перстами и глядя на прозрачную отстоявшуюся воду начала обряд ее освящения.

В руках Хавроньи Никитичны появился большой православный серебряный крест, украшенный крупными красными александритами по одному на каждую сторону. На столе была открыта старая, с истрепанным корешком, сдвинутым от центра, книга Священного писания.

– Боже великоименитый, творяй чудеса, имже несть числа,– окрестив воду знамением, Хавронья Никитична услышала как рыжий разбойник громко и страшно зашипел. Изогнувшись дугой и вздыбив шерсть, став похожим на большой огненный шар, кот с ужасными подвываниями выскочил из хаты.

– Господи прости! – яростно прикладывая пальцы, собранными в горсть, поочередно сначала ко лбу, затем к пупу, к правому и левому плечу, Хавронья Никитична прочла про себя «Отче наш» и лишь после этого громко продолжила.

– Прииди к молящимся рабам Твоим, Владыко!– снова осеняя крестом корыто, она вздрогнула, услышав как на улице надрывно закричал петух.

– Поели Дух Твой Святой и Освяти воду сию, и даждь ей благодать избавления и благославления Иорданова! Сотвори ю источник нетления, освящения дар, грехам разрешение, недугов исцеление, бесам погибель, противным силам неприступну, Ангельския крепости исполнену! – в третий раз, окрестив посудину, Хавронья Никитична услышала, как задребезжали стекла в оконных рамах и раздался громовой раскат прямо над крышей.

Святый Боже! Святый Крепкий! Помилуй нас!– запричитала испуганная старушка, но набираясь смелости глядя на икону продолжала. – Яко да вси почерпающий ю и приемлющий от нея имеют на очищение души и тела, в изменение страстем, во оставление грехов, в отгнание всякого зла! – дом снова сотрясли, словно пушечными выстрелами, звуки разбушевавшейся грозы.

– Да отымется всяка нечистота, да избавит от всякого вреда, неже да выдворяется дух губительный, да отбежит всякое мечтание и навет крыющагося врага. Яко да благославися и прославися имя Твое, Отца и Сына и Святого духа ныне и присна и во веки веков. Аминь! – последние слова Хавронья Никитична прокричала, пытаясь услышать собственный голос сквозь оглушительный рев стихии. Последний раз, перекрестив воду, она положила крест на дно посудины и вышла во двор.

Бледный рассвет утонул в черно-синих низких облаках, и загостившиеся сумерки снова набросили на степь свой серый саван. Всполохи грозы, обходя стороной поселок, были видны уже далеко за холмами, к которым если идти пешком будет с полдня пути. Не проронив ни капли грозовой фронт все продолжал недовольно рокотать, сотрясая воздух гулкими взрывами. Хавронья Никитична озабоченно вглядывалась в этот небесный катарсис, но с водой, кажется, темная облачная рать расставаться не спешила.

Знак, конечно, ей был недобрый, но поддаться суеверию значило усомниться во всепобеждающей вере в Господа своего всемогущего. Потому склонив голову и прочитав заступническую молитву, она скрестила руки на груди и стала ждать.

Хавронья Никитична повернулась лицом к дороге и, напрягая зрение, высматривала, не едет ли кто, но вокруг не было ни души. Вытирая кончиком завязанного под подбородком платка, слезящиеся большие карие глаза с воспаленными веками, она, снова разволновавшись, неосознанно осеняла правой ладонью дорогу, водя ей как бы по кругу.

Ей вспомнилась война, и ее скуластое морщинистое лицо с крючковатым носом на миг омрачилось. В ту страшную пору во фронтовом госпитале под Сталинградом Хавронья Никитична познакомилась с Раисой Васильевной, и именно ее сейчас ждала бывшая монахиня. Во время войны обе они были медсестрами, и как оказалось, их родители были родом из одного села. Очень сблизившись с тех пор, Хавронью Никитичну та почти каждую неделю навещала, помогая по хозяйству и скрашивая одиночество, несильно, впрочем, тяготившее старую послушницу.

Но сейчас у Раисы Васильевны случилась беда. Меньше двух месяцев назад у нее родился внук с врожденным недугом, врачи, кажется, поставили «порок» сердца. С того момента они виделись однажды и очень мельком. Раиса Васильевна вкратце рассказала о постигшем их семью несчастье, и взяв трехлитровую банку «свеченой» воды, второпях уехала в город к недавно родившей дочери. Из короткого разговора Хавронья Никитична уяснила, что Раиса Васильевна очень желала окрестить внука, но категорически против этого была ее дочь Маруся.

У Хавроньи Никитичны была еще твердая память и абсолютно трезвый рассудок, но, сколько ни старалась, она не могла вспомнить, кем же работает Маруся.

«Может быть, в Крайкоме или Райкоме?»– морща свой высокий лоб, старушка сложила сомкнутые ладони на животе и быстро вращала большими пальцами вокруг друг друга.

Причина отказа от крещения младенца была в том, что Марусю выгонят с волчьим билетом в случае чего. Хавронья Никитична не сомневалась в этом, но должность Маруси вспомнить не могла. И с невесть откуда взявшимся упрямством, она перебирала в памяти все известное о родне Раисы Васильевны, но бес толку, лишь дальше по времени забираясь в анналы далеко не чужой ей семьи. Громовой грохот снова заставил Хавронью Никитичну вздрогнуть и вернуться из глубин далеких воспоминаний.

– Пресвятые угодники!– воскликнула она, увидев надвигающуюся градовую тучу.

Еще несколько секунд можно было рассмотреть лиловые и желто-зеленые оттенки огромного темного облака, а затем сплошная стена из града и дождя скрыла от взгляда все, словно заштриховывая пространство грифелем простого карандаша. Первые порывы ледяного ветра, обгоняя стихию, принесли ее устрашающие шипящие и завывающие звуки, закручивав в невысоких вихрях сухую листву и траву. Затем хлынул ливень с обильным и крупным, размером с вишню, градом.

Затрещали буковые щепки в печи, и по хате вместе со струйками дыма поплыл запах горящего дерева. Хавронья Никитична, набрав жестяным совком с длинной ручкой угля из кучи сложенной в сенцах, насыпала его в топку. Град давно кончился, но по-осеннему холодный дождь продолжал мелко моросить из непроглядного облачного неба. Запотевшие оконные стекла, скрывая унылый пейзаж, слезились изнутри избыточной влагой. Но вот от печки повеяло теплом и топленым жиром, и, подкинув еще угля, старушка закрыла дверцу, сев рядом на старый и шаткий стул со скрипящей спинкой.

Она уже успела собрать освященную воду в банки, убрала корыто, сходила в хлев и курятник, чтобы покормить скотину, и подоила корову Чернушку. Не зная чем теперь себя занять, Хавронья Никитична открыла ветхозаветное писание, которое знала наизусть, и рассеяно читала, будто в полудреме.