Курортный роман. Приключившаяся фантасмагория

Обхватив свою голову руками и присев посреди кухни на корточки, Алексей закричал в бессмысленном и безотчетном страхе. Срывая связки и не слыша себя, как во сне, когда во что бы то ни стало нужно закричать, он видел, как на кухню вошла какая-то посторонняя женщина, а ему так сейчас нужна была его Алиса.

Глава 18.

Желто-зеленые стены сотрясались от гула проходящих составов, а в зарешеченном окне можно было рассмотреть небольшой кусок железнодорожного полотна. На подоконнике в серой замусоленной пижаме с закатанными до локтя рукавами сидел, прислонившись щекой к стеклу, субтильный, взъерошенный и крайне неопрятный человек. Из четырех больничных коек, находящихся в палате, одна пустовала, на двух других лежали двое в таких же пижамах, как и у пациента на окне, но с заломленными под спину руками и перетянутые широкими кожаными ремнями. На койке у двери в разительно чистой, по отношению к остальным, пижаме спал гладко выбритый и, также в сравнении с другими, ухоженный мужчина.

Вся палата вновь заходила ходуном от проезжавшего мимо поезда, и пациент возле двери проснулся. Его открытое мужественное лицо можно было бы, наверное, назвать красивым, но страшно скошенные к переносице глаза придавали ему не то злобное, не то жалкое выражение. Уставившись своим косым взглядом вверх, видимо, на потолок, а может и сквозь него, он долго пытался сглотнуть, шевеля языком и открывая рот. Увидев пробежавший по потрескавшемуся потолку солнечный зайчик, он улыбнулся и, нехотя, перевел себя в сидячее положение. Не нащупав босыми ногами больничные тапки, он наклонился и заглянул под кровать, а после поднял голову и хищно уставился на того, что сидел на окне.

Шум койки кривого пациента привел больного на подоконнике в невероятное возбуждение, тот повернулся к кривому и словно макака запрыгал у окна. В руках у него были тапочки, одетые на кисти, которыми он то радостно хлопал, то опирался на них при очередном скачке, но, главное, вторая пара была там, где нужно – на ступнях.

– Алися пхоснулась. Алися даст мне сигаэту? – инфантильным, или скорее дебиловатым, тоном шепелявя и картавя, спросил любитель чужих тапок.

– Алися, ешли не даст мне сигаэту, то я ей тапоськи не отдам – улыбаясь, продолжал юродствовать субтильный идиот.

Кривой молниеносно встал и в два прыжка оказался возле подоконника. Молча сорвав тапки с рук, застывшего в страхе, убого шантажиста.

– Алися, ну дай сигаэту. Я видел, ты пацьку в матхас спьятал – заныл больной у окна.

Кривой уже снова сидел на своей койке и смотрел куда-то на пол.

– Алися, ну дай сигаэту. Ну дай, ну дай, а то я сестъе хассказу– не переставал канючить субтильный.

– Алися, ну дай сигаэту. Алися, ну хоцесь, я тебе зад вылизю? Дай, позалуйста – на губах тощего пеною засохла слюна, и он при каждом слове быстро облизывал свой беззубый рот.

Кривой не обращал на тощего никакого внимания и, видимо, ждал, когда тот замолчит и успокоится. Но субтильный больной все не унимался.

– Алися, ну дай сигаэту… Алися, ну дай. Алися, ну дай – все ныл тощий пациент.

Видя бесперспективность своих попыток добиться желаемого, тощий замолчал, и, оставаясь сидеть на подоконнике, подобрал свои колени к лицу. Кривой поднял глаза к окну и почти сразу отвернулся. Через пару минут комната наполнилась зловонием человеческой утробы, и тощий вновь оживился.

– Алися – слюха, Алися – патаськуха. Алися – слюха. Алися-патаськуха – загундел тощий, ровно тем тоном, которым в детстве маленькие задиры дразнят своих чем-то им не угодивших сотоварищей. Но теперь, он еще кидал в кривого шариками из собственного кала.

– Заткнись, сука – прорычал кривой.

– Алися – слюха. Алися – патаськуха – с еще большим азартом заголосил тощий.

Ровно через секунду кривой, тяжелым наотмашь ударом, угодил тощему в нос и верхнюю губу, превратив их в кровавое месиво.

– Сестхаааа! Сестхааа!– жалобно и истошно завопил тощий, но второй удар пришелся ему в подбородок и он моментально затих.

Снимая умолкнувшего больного с окна, кривой явно брезгая, пытался схватить тощего так, чтобы не испачкаться в его экскрементах. Ему удалось поставить того на пол, держа сзади за пижаму в районе подмышек. И в этот момент в палату влетели двое дюжих санитаров в сопровождении мужеподобной медсестры и молоденькой симпатичной девушки-врача. Кривой отпустил тощего, и тот растянулся на полу, весь окровавленный и изгаженный. Санитары живо скрутили кривого, завязав рукава пижамы у него за спиной, и бросили на койку рядом лицом вниз.

– Так, этому три кубика аминазина – скомандовала доктор, подавая медсестре шприц и ампулу с лекарством.

– А с этим что? Господи, он его убил что ли?– врач склонилась над тощим, с выпученными от страха глазами, и нащупывала у него под челюстью пульс.

– Так я в «процедурку», за нашатырём, а этого буйного после инъекции зафиксировать – уже выходя из палаты, протараторила красавица взволнованно.

– Не надо аминазин, – умоляюще прохрипел кривой. И медсестра молча засунула ампулу в карман халата и достала оттуда совсем другой препарат в стеклянном флаконе, на нем было написано « Галапередол ». Кривой благодарно улыбнулся, мудрой и многоопытной медсестре.

После укола санитары отнесли кривого на его койку и перетянули ремнями, как двух других, таких же бедняг, лежавших на соседних кроватях без признаков жизни.

Тощий на полу начал приходить в себя и опять заныл что-то нечленораздельное.

– Это тебя, козла, фиксировать надо. Вон из-за тебя уже троих сегодня утихомирили. Когда ты угомонишься уже, Кривцов? – глядя на тощего сама с собой заговорила медсестра.

– И зачем тебя доктор от «принудетельных» вытащила?– продолжала она рассуждать, вытирая тампоном его испачканное кровью лицо.

В дверях палаты возникла доктор и укоризненно смотрела на медсестру.

– Вы, что, не понимаете, Анна Семеновна?! Он же там повесился бы, если его от этих уголовников не уберечь– с пылом пионервожатой советской эпохи возмутилась доктор.

– Кто? Этот?– недоумевающе воскликнула Анна Семеновна, указывая пальцем на Кривцова. – Да он нас с вами переживет, Алла Андреевна.-

С ним, кстати, что делать?– Кривцов уже полностью пришел в себя, и даже вроде бы виновато улыбался, посматривая на врача и медсестру.

– Помыть и накормить. А то у него дистрофия скоро начнется – с состраданием отозвалась Алла Андреевна, и понимая некую свою некомпетентность быстро ретировалась из палаты.

Через два часа она сидела в кабинете главврача с насупленными бровями и зардевшимся от праведного гнева лицом.

– Вы, понимаете, Анатолий Михайлович, что это уже ни в какие рамки? Мало того, что Анна Семеновна мои назначения проигнорировала, так она еще и вам пожаловалась на меня!– чуть не подпрыгивая от негодования в кресле, громко возмущалась Алла Андреевна.

– Тише-тише, милочка! Это для вашего же блага. А если бы Романов убил этого Кривцова, вам разве удалось бы спокойно жить после этого? – тихо спросил пожилой доктор с густой серебристой бородой и богатой седовласой шевелюрой.

– Не убил бы, я велела этого Романова зафиксировать – совсем по-детски нахохлилась девушка.

– А, кстати, от кого вы узнали, что Анна Семеновна не выполнила ваши назначения, от Кривцова?– вкрадчиво вглядываясь в глаза Аллы Андреевны, спросил Анатолий Михайлович.

– Нет, мне санитары сообщили – еще сильнее раскрасневшись, отвечала Алла Андреевна.

– Санитары!?– улыбнулся себе в бороду Анатолий Михайлович.– Ну что ж, давно вас надо было ввести в курс дела, вы, у нас человек новый. Касаемо этих двух пациентов, конечно – он на секунду замешкался, как бы, собираясь с мыслями.

– Так вот, относительно Кривцова, там вообще банально все – распад личности на фоне наркомании, у него не 7Б даже. То есть он, в принципе, абсолютно вменяемый, условно, конечно же, – Анатолий Михайлович закашлялся.

– Да вы разве не знаете?! Его же там насилуют эти уголовники после принудительного лечения – снова вне себя от гнева, вспылила Алла Андреевна.

– Тише, милочка, тише – миротворчески выставив открытую ладонь, сказал Анатолий Михайлович. – Все там происходит сугубо добровольно, за сигареты, алкоголь и барбитураты.

–Да, как же вы допускаете такое?– снова негодуя, вскричала красавица-врач.

– Как бы вам, голубушка, это доступнее объяснить, гм– снова закашлялся седовласый доктор.– Понимаете ли, милочка, я здесь себе противоречу, но это упрямый факт – все эти люди здесь не по своей воле. И как в любой замкнутой социальной среде, у них существуют строгие иерархия и законы, которые позволяют им здесь выживать. Вне периодов обострения все пациенты добровольно подчиняются своим негласным правилам и по ним живут.

Мы же не можем постоянно обкалывать их лошадиными дозами транквилизаторов, так не то, что не будет ни одной выписки с ремиссией, а они будут, как мухи гибнуть от дистрофии. Да и изворотливость их просто феноменальна. Мы и так проводим досмотр палат ежедневно, но они умудряются прятать сигареты, выпивку и тому подобное, кто в прямую кишку, кто под линолеум, кто куда, в общем.

Все, конечно, от тяжести заболевания зависит, но в большинстве своем все наши пациенты нас, мягко говоря, недолюбливают. Мы для них, Алла Андреевна, их кара небесная и, вам, следует об этом помнить. Не стоит лишний раз усугублять их и без того страшное и болезненное состояние – Анатолий Михайлович внимательно посмотрел на собеседницу, гадая правильно ли та его понимает.

– Я вас поняла. Вы, кажется, об этом Романове мне что-то хотели сказать,– Алла Андреевна, развернув лицо вполоборота, смотрела на макет мужского тела в разрезе, стоявший в углу.

– Ах, да-да, его случай вовсе не уникален… – старый доктор замолчал, роясь в своей, уже начавшей подводить, памяти.