Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга вторая

пляске пыльцы в столбе солнечного света,
деловитой суете неутомимых муравьев,
вспыхнувшей среди травинок, наискосок им, паутине.
Взгляд синих глаз охватывает исполинскую сосну
от корней до кроны,
но не внешнюю, изменчивую и поддающуюся распаду,
оболочку, а ту, исконную, нутряную,
составляющую прообраз или, вернее, пра-образ сосны.
Он, величественный, наличествовал век тому,
когда из набухшего крылатого семечка
проклюнулись навстречу солнцу
первая пара боязливых мягких иголочек.
Он, царственный, наличествовал тьму веков тому,
когда на месте этого леса
катились одна за одной волны доисторического моря,
ибо великая цепь перемен вела и привела
к его теперешнему воплощению.
И вот она стоит, в величавом своем спокойствии.
Но спокойствие это кажущееся,
потому что условна и зыбка граница между нею
и окружающим миром, и, составляя единое с ним целое,
она проникает, врастает, вживается в него,
ловя напряженными хвоинками малейшее биение
на границах своего существования.
И луч, пронзивший невообразимую холодную даль,
чтобы коснуться простершейся в дремотной неге ветви,
не кажется наградой дереву,
ибо не может быть наградой часть целого.
Вот тогда-то сосна оказывается чем-то большим,
нежели дерево,
и большим, чем воплощение своей сути, —
сила, вызвавшая ее существование, та надмирная сила,
что запустила мерное биение жизни в мертвом доселе прахе, явила в ней свой многажды изменчивый облик и ушла,
обратясь в другие пространства, оболочки и формы.
Но сосна —
сосна сохранила эту мерцающую искру,
и, отталкиваясь от праха и напрягая все силы туда,
куда зовет ее внесосновая, надродовая память,
она перестает быть деревом,
она – мост, перемычка,
пуповина между землей и небом,
хаосом и космосом,
прахом и Духом.

Ворон, расправив крылья, черным крестом наискосок падает сквозь напоенное солнцем зеленое пространство и летит дальше, вглубь уходящих вниз от трона деревьев.

Чжу Дэ вздрогнув, оглядывается. Раффи сидит, полузакрыв глаза, и губы его шевелятся.

– Что ты говоришь, Учитель? – спрашивает Чжу Дэ.

– Тебе ничего не показалось странным? – по-прежнему не открывая глаз, спрашивает Раффи.

– Нет, а что?

– Может быть, показалось, – Раффи открывает глаза и встает. – Пойдем?

Чжу Дэ кивает, и они уходят, – Учитель немного впереди, как много лет назад, когда вел маленького Иуджа к замерзшему озеру на испытание.

* * *

У опустевшего подножия трона какое-то время тихо, а потом тишину нарушают чьи-то голоса, смех, треск сучьев. Затем в ствол с силой врезается пущенный умелой рукой топор.

К подножию выходит Мардус со своими телохранителями.

– Отличное местечко, – говорит он, оглядываясь, – тут чувствуешь себя младенцем на руках у кормилицы.

– Вот с такой грудью, – подхватывает один из приятелей.

Компания хохочет.

– Посмеялись, жеребцы? – Мардус опускается на землю у корней сосны. – А теперь слушайте своего командира, отца-кормильца. Здесь будет наш временный лагерь. Один разводит костер, другой приводит сюда всех остальных, третий добывает еду, а то я от голода начну грызть кору… Двое неотступно находятся при мне, потому что, – Мардус потягивается и зевает, – потому что мои планы могут в любой момент измениться.

Люди расходятся. Оставшиеся двое усаживаются рядом со своим вожаком.

– Послушай, Мардус, – спрашивает один из них, – а то, что ты говорил насчет горы, – тебе не померещилось?

– Такое может померещиться только тебе, Малх, – говорит Мардус, сосредоточенно шлифующий лезвием кинжала свой любовно выращенный ноготь на мизинце, – а мне, если что и может померещиться, то красивая девушка, к примеру, царский трон или голова Калки Аватара на колу. Конечно, не померещилось! – он снова оживляется. – Вы только представьте себе – раз, два, и готово. Маленькая-маленькая коробочка – и большая-большая гора.

– Раз, два, и готово, – повторяют приятели, Малх и Хор.

– Заполучить бы ее, – мечтательно говорит Мардус, – и можно стать повелителем мира!

– Коробку унесла девчонка? – спрашивает Малх. – Кружным путем, по тропе мимо полей, она дойдет нескоро. Напрямик, через лес и обрыв, можно ее перехватить.

– Да, мой верный Малх, – Мардус презрительно сплевывает, – сообразительности у тебя не больше, чем у дохлого шакала. Она при виде тебя возьмет свою маленькую-маленькую коробочку, и большой-большой Малх проваливается в глубокую-глубокую преисподнюю.

Они смеются.

– Стрела летит быстро из-за куста, – цедит уязвленный Малх.

– Родной мой, – ласково говорит ему Мардус, – я прикажу отрезать твой язык и затолкать его тебе в задницу, если ты скажешь мне об этом еще раз. И вообще, хватит о ней!

– Ну, если о ней нельзя, тогда можно о глухонемой, к которой ты до сих пор крадешься по ночам? – ядовито спрашивает Малх.

Хор смеется.

Мардус, нахмурившись, тянется к кинжалу у пояса, но вдруг взгляд его затуманивается.

– Оэ? – говорит он. – Может быть, может быть…