Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга вторая

Служка поднял на него преданные глаза.

И Гаиафа ударил его в лицо, вложив в удар всю свою злость и раздражение.

* * *

Жалко.

Жалко на пороге смерти понимать, что жизнь прожита зря.

Семья? Дом? Добро в нем?

Все это – земные вехи на жизненном пути, не более того.

Вестим ли вехам путь?

Знает ли камень, что в нем заключено, – жертвенник или гроб?

Знает ли железо, кем оно станет, – лемехом плуга или ножом разбойника?

Знает ли дерево, для чего оно срублено, – для колыбели или распятия?

Камень? Железо? Дерево?

Без души все это – прах и тлен.

Жалко душу.

Скрипнули ворота. Во двор вошли Суламитт и Ииссах. Суламитт сразу подошла к лежащему на скамье у очага отцу, Ииссах сел в углу двора на корточки, опираясь о стену.

– Как ты, отец?

Иошаат помолчал. Что тут скажешь? Он протянул дрожащую старческую руку, чтобы погладить дочь.

Из дома вышел Осий.

– Пришли?

– А где остальные? – спросил Ииссах из глубины двора.

– Мать с Хаддахом пошли в горы за целебными травами для отца, – сказала Суламитт и после паузы добавила: – Встретить бы их – устали, поди…

– Ох, и набегался я за день за овцами, – сказал Ииссах, потягиваясь и зевая.

И встретил недоумевающий взгляд Осия.

– Ииссах… Овец пригнал я!

– Мы оба набегались, – согласился Ииссах, выдерживая взгляд.

Осий опустил голову.

– Овечка оказалась резвая, – сказала Суламитт в сторону, поджав губы.

– Это была не овечка, – сказал Ииссах, добродушно улыбаясь.

Суламитт посмотрела на него.

– Бодливая козочка, – закончил Ииссах, все так же улыбаясь.

– Схожу за ними, – Суламитт порывисто поднялась с места.

– А кто нас накормит? – спросил Ииссах.

– Иди, сестра, – быстро сказал Осий, – я управлюсь.

Иошаат чуть слышно застонал.

– Что с тобой, отец? – Суламитт снова склонилась над ним.

Иошаат молчал, часто моргая, чтобы скрыть предательскую слезу.

Накрывать на стол – занятие ли для мужчины, его сына?

А уходить под вечер в горы на поиски родных – занятие ли для слабой женщины, его дочери?

Он снова застонал.

Когда это началось?

Где, в каком месте ровный, гладкий, поющий под инструментом брус моей судьбы, который я обстругивал собственными руками, перешел в перевитый, в сучках и узлах, дуплистый обрубок?

Когда я шел в Иевус, собирая последние силы, не ведая того позора и унижения, что меня ожидают в Храме?

Раньше, раньше!

Когда был распят Галилеянин на поспешно сделанном кресте, а здесь, в том же самом углу у стены, жалобно блеяла беленькая овечка?

Раньше, раньше!

Когда я холодел под взглядом члена Санхедрина с глазами снулой рыбы?

Раньше, раньше!

Когда Мириам лишилась чувств во время жертвоприношения при обрезании младенца? О Исаия, о Иезекииль, ведь я тогда уже знал, что у нас поселилась беда!

Так когда…

Ведь я…