Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая

В доме равви – радостный переполох. Бедные старики не могут опомниться от постигшего их счастья. И сейчас, принимая Иошаата с Мириам и усаживая их за стол, они с трогательной забывчивостью в третий, пятый и седьмой раз пересказывают им свою историю.

Как-то, давно, Саб-Бария проснулся от ужасного видения во сне, до того напугавшего его, что у бедняги после этого отнялся язык. Человек без языка – это беда. Равви без языка – это беда вдвойне, это горе, ибо язык дает ему кров и хлеб насущный и место среди соплеменников. Бедные супруги не знали, горевать по этому поводу или радоваться тому, что старая Элишева почувствовала себя в тягости!

– Наконец, родился он, долгожданный Иоханнан, – и что ты думаешь, почтенный Иошаат? Речь вернулась ко мне снова!

Верую, о Господи!

– Сын! – гремит Саб-Бария, словно проверяя крепость своего голоса. – Иоханнан!

Иошаат просит хозяина дома узаконить словом равви их брак с Мириам. Саб-Бария благословляет их, Элишева обнимает на радостях Мириам.

– Бедная, ты вся дрожишь! Уж не заболела ли ты? – она заботливо склоняется к Мириам. – О, Адонай, твоя шерстяная накидка промокла насквозь!

– Как она могла промокнуть, если на дворе сухо и нет дождя? – удивляется равви Саб-Бария.

– Ночь холодная. Может быть, роса? – рассуждает задумчиво старая Элишева.

– Ничего, все в порядке, – с досадой говорит Иошаат. – Завтра – домой, в Назиру.

А Саб-Бария начинает в девятый раз рассказывать о своем чуде. Выпитое вино добавляет новые детали. Язык ему отнял не страшный сон, а Ангел Господень, за малодушие и неверие в зачатие собственного сына! Конечно, Ангел – кому же еще быть? Это ли не чудо? А в чуде этом – не Господня ли рука, милующая и карающая всех нас? А рождение Иоханнана – самое большое чудо.

– Чудо! – возглашает Саб-Бария.

Воистину верую!

За столом Мириам вдруг становится дурно. Она бледнеет и зажимает рот рукой. Все взволнованы. Иошаат извиняется перед хозяевами за Мириам, пытаясь сказать о каких-нибудь известных ему женских хворях. Элишева уводит Мириам из-за стола на женскую половину дома. Уводит надолго.

О чем, о Адонай, можно столько говорить?

Наконец, женщины возвращаются. Элишева сияет, как всякая женщина, утолившая свое любопытство сполна. Она садится за стол, но, как истинный ценитель настоящей, неподдельной новости, не спешит.

– Где мой Иоханнан?

Иошаат передает ей сына.

У этой ровесницы Евы появились нотки лукавства и даже какой-то игривости! Говори же, не тяни.

Вдоволь наигравшись с Иоханнаном, Элишева, наконец, с улыбкой встречает встревоженный взгляд Иошаата.

– Ну, если хворь твоей Мириам такая же, что была у меня последние десять месяцев[11 -

Имеются в виду лунные месяцы, принятые для времяисчисления в то время.], тогда благословен будешь ты, Иошаат, еще одним сыном!

Иошаат потрясен.

Дева?

Он растерянно поворачивается к Мириам:

– Как же так! Мириам, ведь ты… Ведь твой отец сказал мне, что ты…

Равви Саб-Бария прерывает очередной свой рассказ о чуде. Любопытные взгляды ощупывают Мириам с разных сторон.

Мириам встает. Лицо ее – каменной бледности, бледности базальта, но Иошаат не знает, что у смуглокожих племен бледность лица соответствует гневу или необычайному волнению.

– Перед Господом нашим Истинносущим, и равви, толкующим нам, простым смертным, премудрости Его, и перед всем Израилем, от Дана до Вирсавии[12 -

 Т. е. «весь Израиль»; Дан – крайний северный город Палестины, в Галилее, Вирсавия – крайний южный, в Иудее.], клянусь, что сохранила девство свое в целостности, и не порушила его ни впусканием к себе мужчины возлежанием под ним, ни прикосновением мужским к чреву моему, ни взглядом мужским на наготу чрева моего, ни впусканием к себе мужчины возлежанием на нем, ни прикосновением своим к чреслам мужским, ни взглядом своим на нагие чресла мужские. Если же я хоть в чем-то нарушила эту свою клятву, пусть Господь вырвет из народа Израиля двенадцать колен рода отца моего и двенадцать колен рода матери моей и развеет по пескам сорняками злостными.

Мириам садится. Глаза ее закрыты, она дрожит.

Иошаат изумлен и напуган этой вспышкой Мириам.

Надо быть очень… Да нет, – надо быть воистину праведницей, чтобы иметь смелость произнести такую страшную клятву!

– Верю тебе, дочь Израилева! – воодушевленно восклицает Саб-Бария.

– Верю тебе, Мириам! – Иошаат взволнованно оглаживает бороду.

– Никогда мы не слышали о таком, – лукаво улыбается Элишева, – и никогда мы не слышали такой страшной клятвы. Надо верить. Такой клятве надо верить. Но если это так, тогда Господь воистину всемогущ, а милость Его воистину велика, если Он являет нам такое чудо.

– Чудо! Чудо! – подхватывает Саб-Бария.

Снова Ты явил мне Себя!

– И если это правда, – продолжает улыбаться Элишева, – то благословенна будешь ты, оставшись девой, во всех женах Израильских во веки веков!

– Чудо! – трубит захмелевший Саб-Бария.

– Два чуда, – успокоенный Иошаат великодушно оглядывает Мириам и младенца Иоханнана на руках Элишевы.

Словно спохватившись, равви Саб-Бария встает и, указывая на своего сына, объявляет:

– Младенец сей явился нам всем первым чудом, чтобы возвестить о грядущем втором чуде. Осанна тебе, дева!

– Осанна тебе, Мириам, – шепчет растроганный до слез умиления Иошаат.

– Если это правда, – улыбается старая Элишева.

* * *

Мириам, это правда

Мириам, это правда.

Это правда, Мириам.

Это правда, Мириам, что срок твой