Дыши

Мой второй друг – милый толстячок, который носил очки и любил рисовать. Этот мальчик на три года младше меня, он мой сосед по лестничной клетке. С детства у него плохое зрение, но это никогда не мешало ему дни и ночи проводить с кисточкой в руках перед мольбертом. Для моего друга неважно было что и как нарисовать. Бывало на него находило вдохновение, либо же он видел какой-то прекрасный кадр и тут же доставал то альбом, то дневник, и начинал рисовать.

Примитивизм – направление в искусстве, в основе которого лежит упрощение художественных образов и выразительных средств, ориентация на формы примитива, наивного искусства. Художники обычно стремятся приблизиться к чистоте и ясности народного сознания, попробовать увидеть мир «детскими глазами».

Анри Руссо. Нико Пиросмани. Тадеуш Маковский. Мой маленький пухлый друг в очках.

Каждый день, что я заходил к нему в гости, он что-то рисовал, выводил, чертил, расписывал. Я окликал его, он махал мне, затем возвращался к рисунку. Порой мне приходилось ждать, пока он закончит, и мы сможем чем-то заняться. Мы не так часто с ним виделись, но каждый раз всё повторялось. Он увлеченно рисовал, я ждал, читая книжки, или слоняясь по его комнате без дела. Именно так мы и дружили, и порой в моей голове звучал вопрос:

«Дружили бы мы, не живи он со мной на одной лестничной клетке?»

Синдром ленивой дружбы – это дружба, заведённая между случайными люди, которые просто живут рядом, работают, учатся. Основной плюс этого синдрома – экономия времени и отсутствие лишних движений. Тебе не нужно ехать в другой конец города, чтобы с кем-то встретиться, поговорить или же просто весело провести время. Тебе достаточно лишь сделать пару шагов в квартиру к другу.

Этот синдром – самая распространённая болезнь. Девяносто процентов людей в мире имеют его.

В него входят:

– общение

– дружба

– любовь

Ты дружишь и любишь, потому что это удобно. Ты убеждаешь себя, что больше ничего и не нужно. Тебе лень искать кого-то ещё.

Мы все больны. Это нормально. Это и есть синдром ленивой дружбы.

Побочный эффект этого синдрома – недолговечность отношений. Если кто-то из вас переедет, сменит работу или школу – вы перестанете общаться, либо ваши отношения сильно изменятся. Со временем ты найдёшь нового друга поблизости, а со старым будешь реже встречаться. Заведёшь друга в школе, на работе, в собственном многоэтажном доме, или в соседнем доме этой же улицы. Не нужно тратить часы на дорогу, чтобы встретиться или дожидаться неделями встречи с другом в соседнем городе. Гораздо удобнее, если твой друг живёт где-то поблизости. Обычная практика, которой бессознательно следуют все.

Этот мой маленький друг в огромных очках с роговой оправой жил скучно, как я и многие другие люди. Каждое утро он исправно заправлял постель, тщательно чистил зубы, доедал овсяную кашу до конца. Затем он шёл в школу, в которую никогда не опаздывал. Возвращался домой, обедал, делал уроки, а затем рисовал.

Писал.

Чертил.

Размазывал краску по холсту, оставлял следы грифеля на бумаге, измазывал все пальцы в чернилах и красках.

Затем он ужинал, принимал душ, чистил зубы и ложился спать.

Мы все больны. Это нормально.

Однажды, как он говорил, он станет великим художником, потому что всецело посвящает себя делу всей своей жизни. Однажды он разбогатеет и обеспечит достойную жизнь себе и своим родителям.

Он напрочь отказывается признать, что талант не делает тебя знаменитым, а хорошие картины не ведут к славе и не приносят величия, не говоря уже о деньгах. Поэтому всё свободное время он проводит за рисунками, которые копятся в толстенных папках на полках его высоченного книжного шкафа, в котором нет никаких книг. Только рисунки.

Эта история не про осуществление мечты.

Я спрашивал, почему он хочет стать великим, он отвечал, что только в этом он видит смысл своей жизни.

Ему девять. Он маленький, толстенький очкарик, который толком не научился завязывать шнурки, и он видел смысл жизни в собственном величии.

Мы часто сидели у него дома и болтали о всяком. Во время разговора он что-то рисовал, я помогал ему. Я часто собирал красивый стол для натюрморта и держал лампу для нужного ему освещения. Иногда я сидел неподвижно, пока он учился писать людей. Во время моего позирования мы часто спорили обо всём на свете. Большинство тем ему были безразличны, и он со мной во многом соглашался, но если разговор заходил об искусстве и давно умерших великих людях, его было не остановить.

– Ну вот станешь ты великим, – говорил я, пока он меня рисовал.

– Как кто? – перебил он меня.

– Не понял.

– Великим, как кто? – он посмотрел на меня и нахмурился.

– Как Микеланджело.

Он улыбнулся, кивнул и вернулся к картине.

– И что потом? – спросил я.

– Жизнь изменится, – ответил он, не отводя взгляда от мольберта, – сиди ровно пожалуйста.

– Твоя?

– Не только.

– А для того, чтобы изменить жизнь, обязательно становиться великим?

Он посмотрел на меня исподлобья, его очки немного сползли вниз, он поправил их тыльной стороной руки, немного измазал нос серой краской и сказал:

– Единственное, что обязательно в данный момент – не двигать головой.

Я неподвижно замер, он вернулся к работе.

– Великим можно быть по-разному.

– А каким великим хочешь быть ты?

– Самым величайшим, – ответил он и подмигнул мне.

Этот мой маленький толстый друг, который боялся переходить дорогу в одиночестве, твёрдо верил, что его картины изменят мой взгляд и взгляды миллионов других людей. Когда я спросил, почему он так в этом уверен, он ответил:

– А почему нет?

Он сделал пару мазков кисточкой и сказал:

– Готово.

Он немного скривился, оценивая собственную работу.

– Очень красиво, – заметил я, – как живой.

Он усмехнулся.