Чёрное пятно. Сборник хоррор-рассказов

– Блюйте не здесь, пожалуйста, – сдавленно попросил один из полицейских, и я послушно отвернулся в коридор.

Должно быть, лицо у меня было действительно траурное, когда я вернулся домой, поэтому Лиля, вопреки обыкновению, не стала задавать множества вопросов, а молча принесла мне сигареты и мы вышли на балкон. Во дворе провожали машину скорой и полиции местные кумушки, уже обсасывающие новую сплетню, и я подумывал было пойти покурить в кухонное окно, чтобы они не напоминали мне увиденное, но замер, услышав одну единственную вещь:

– Говорят, она сына своего съела. Спятила, и съела! – громко возвестила одна из сплетниц, высокая тучная бабушка с румяными щеками, – но никто этого так и не доказал. Вот она и сбрендила!

– Не слушай, глупости болтают, – неловко вставила Лиля, и мы все-таки вернулись к кухонному окну.

Кто знает, возможно, если бы в тот день мы послушали этих старух еще немного, если бы мы были чуть более суеверными и доверчивыми, не верили так безоговорочно в науку и истину, если бы мы не были бы столь узколобыми…

Наука изменила нашу жизнь к лучшему, мы познаем мир все глубже, дальше, шире. Но на многое мы, дети двадцать первого века, закрываем глаза. Ведь все уже доказано, прописано и опровергнуто. Существует только то, чему есть определение в энциклопедии.

Мы закрываем глаза на все, что выходит за рамки нашего восприятия, за рамки нашей новой религии – науки. Но иногда полезно быть атеистом.

Сейчас я это понял, сейчас я вижу гораздо дальше и вижу гораздо больше…

Но не в ту ночь. В ту ночь я не мог уснуть, а Лиля, напротив, спала как младенец. Я завидовал ее способности спать в любой ситуации, позе и в любое время суток. А мне страшно хотелось курить. Я просто не мог без этого уснуть.

Сигареты, как назло, закончились.

Оделся я кое-как, и уже в темном подъезде мне стало прохладно. Ощущение, что кто-то стоит на дальнем пролете, в темноте, наблюдая за мной, было невыносимым, и я, фальшиво напевая под нос, вылетел из подъезда. Рука из тьмы должна была схватить меня, но не схватила.

Старуха, мертвая, разлагающаяся, должна была стоять у подъезда, но там никого не было. Лишь в темноте, в неясном свете уличного фонаря, шуршали листья под теплым летним ветром.

Сонная недовольная продавщица сунула мне пачку, и я закурил прямо на улице, неторопливо подходя к дому. Дверь подъезда была открыта нараспашку, а мне казалось, что я закрыл ее, но мало ли кто еще мог открыть ее. Я рассеянно курил, чувствуя расслабление и подступающий сон, когда скользнул взглядом по темным окнам нашей квартиры. Сухонькая невысокая фигурка стояла в темноте, высвечиваясь нечетким силуэтом. Я моргнул. Фигурка, слишком широкая для Лили, продолжила стоять в окне, а затем неловко, точно сломанную, вскинула неестественно длинную руку в странноватом приветствии.

Фильтр сигареты обжег мне пальцы, но я даже не заметил этого, лишь неловко отбросил его в сторону, влетая в подъезд, гостеприимно распахнувший темные объятья. Первый этаж, второй, третий, гулко бьющееся сердце и медный привкус во рту, я ворвался в квартиру, рванув на себя незапертую дверь, которую я запирал, исцарапанную дверь, исцарапанную точь-в-точь как дверь старухи.

– Лиля! – крик застрял у меня в горле плохо прожеванным, сухим куском, и я бездумно, с пустыми руками вбежал в квартиру, не разбирая дороги, ударяясь плечом о косяк, почти ничего не видя перед собой.

Лиля лежала на полу нашей спальни, в обрывках своей нелепой пижамы и улыбалась, уставившись пустыми глазами куда-то в стену, безвольно запрокинув голову, и ее медно-рыжие волосы сплелись с черно-алыми разводами.

Старуха сидела на корточках, склонившись над ней, отвратительно обнаженная, и между валиками жировых складок сочился гной. Она склонилась над животом моей Лили, распоротым, точно мешок, и погружала когтистые пальцы в горячее нутро, черпала, зажимала бледными ладонями кровавую мешанину и жадно прихлебывая – жрала. Она обернулась не сразу, точно давая мне разглядеть все в деталях, точно желая, чтобы я запомнил это все четко для своих будущих ночных кошмаров.

Она обернулась, качнув ссохшимися мешочками грудей, между которыми проступили зеленые гнойные язвы, и улыбнулась. Между передними ее зубами застрял кусочек плоти.

– Я тебя съем, – сообщила она с радостью ребенка, и рассмеялась, громко, радостно, переходя на визг.

А я закричал.

Мне кажется, я кричал несколько часов. Наверное, я прекратил только когда мне вкололи убойную дозу успокоительного и увезли прочь.

Полиция, допросы, врачи, все это прошло мимо меня. Я не мог говорить с ними, зачем, когда весь мир перевернулся? Когда я понял, как эфемерно, шатко наше восприятие мира, как быстро все, во что мы верим, может рухнуть?

Откуда мне знать, что там, в темноте? Ему, там, в глубине, плевать, верю я в него или нет. Оно просто придет за мной снова.

В него никто не верит, и это его защита. Он будет убивать снова и снова, а люди будут винить других людей. Как обвинили меня в смерти Лили.

Я сижу в этой белой палате, запертый за замками и решетками, но я не защищен.

Когда-то человек, только обретя разум, придумал религию, придумал сказки и мифы. Чтобы хоть как-то объяснить реальность вокруг себя, создать смысл жизни, придумать смысл смерти. Чтобы не сойти с ума от неизвестности и пустоты, что окружала его жизнь.

Человек придумал все это, искусство, науку, религию, и спрятался за ними, как за щитом. Но что, если существует что-то еще?

Иногда, я верю, что я просто сошел с ума.

Иногда, я разговариваю с врачом, и я верю, что я просто сошел с ума и убил Лилю. Что-то перемкнуло в моих мозгах, этом супермощном компьютере, таком сложном, что никто и никогда еще не смог разобраться в нем до конца. Перемкнуло пару проводков, застряло пару нейронов, оборвалось пару сетей, и я спятил. И убил Лилю. Вспорол ей живот и пил ее кровь, как дикарь.

Иногда я верю в это.

Но иногда, по ночам, выглядывая в окно, я вижу ее. Старуха стоит и смотрит в мое окно. Я не вижу ее лица, но знаю, что она улыбается.

Кинотеатр

История этого рассказа проста, мне сказали: «напиши про кинотеатр». Я написала. У него и название такое, просто и по факту.

На самом деле, это моя дань любви к кинотеатрам, к которым я глубоко привязана с раннего детства. Очень жаль, что сейчас их становится все меньше.

Мне всегда нравились кинотеатры. Большие, с огромными залами и современными креслами, и маленькие уютные кинозалы, в которых едва помещается два десятка человек. Новые, в сияющих торговых центрах, похожих на стеклянные многоуровневые муравейники, и совсем другие, неловкие и застенчивые кинотеатры, прячущиеся в старинных каменных зданиях, скрывающие пестрые афиши за монолитными колоннами.

В кинотеатрах приятный полумрак, и всегда стоит теплый запах попкорна. Я закрывала глаза, предвкушая его соленый хруст и холод стаканчика колы, который вот-вот небрежно замрет в подставке подлокотника.

Мне нравились красочные рекламы и трейлеры, что пускали перед показом фильма, когда ты замираешь в предвкушении, основной свет погас, но лампы горят, и тебя медленно и неотвратимо затягивают истории, торопливо сменяющие друг друга на экране.

Мгновение, еще одно, и свет гаснет, погружая тебя в приятную темноту, и мир замирает вокруг, отключаются телефоны и забываются проблемы, ты уплываешь.

Не важно, хорош фильм или плох: ничего иного не существует, ты – в нем.

Я любила ходить компаниями. Когда весело и шумно, и ты можешь находиться в двух мирах одновременно, и было с кем поделиться впечатлениями.

Я любила ходить вдвоем, только вдвоем, когда отодвигались ручки кресла и мы сидели так близко, тесно прижавшись друг к другу, лишь иногда молча обмениваясь поцелуями в темноте, и разделяя одну историю на двоих.

Я любила ходить одной, утопая в истории, становясь ее частью.

Сейчас я всегда только одна, здесь, в пустых кинозалах.

Я хожу по гулким пустынным коридорам между залами, провожу пальцами по огромным цифрам на их дверях, сижу на каждом потертом кресле, разглядываю свое отражение на блестящем стекле машины для попкорна.

Ночью, когда кинотеатр закрыт, я здесь единственная гостья, и все здесь принадлежит мне. Можно даже постараться и запустить какой-нибудь фильм, занять кресло на самом последнем ряду в третьем зале, закинуть ноги на спинку кресла впереди. Провести пальцем по обивке, почти такой же, как и на других креслах, но чуть светлее, чуть… новее. Старую, покрытую бурыми пятнами моей крови, быстро заменили. Никто не знает, что когда-то я умерла здесь, на его кресле, которое он всегда занимал, когда мы ходили в кино вдвоем.

Мы любили поздние сеансы, когда билеты стоили неприлично дорого, а других людей в зале почти не было, и любили ранние, когда ты еще толком не проснулся, но сразу ныряешь в красочные кадры.

Мы любили друг друга до тех пор, пока он не перестал.

Мне бывает одиноко, и иногда, в выходные, я скольжу среди людей. Родители с детьми, сжимающими нелепо большие ведерки попкорна. Парочки, что всегда сидят в обнимку и, порой, даже не видят фильма. Шумные компании подростков, сосредоточенные ценители, замученные офисные работники. Все торопятся, в спешке шарят по карманам в поисках билетов, роняют колу и рассыпают попкорн. Рассаживаются по местам, точно непослушные школьники, опаздывают, проскальзывая в зал уже после начала и отбрасывая длинные призрачные тени на экран.

Я скольжу среди них бесплотным призраком когда-то умершей в этом кинотеатре девушки и чувствую себя почти живой, почти ощущаю биение сердца, почти вдыхаю ароматы кинотеатра и его шум и жизнь.

Я занимаю свое кресло, в котором умерла, в котором сидела, впившись в глаза в экран и не видя ничего, не слыша шороха оберток, хруста чипсов и шепотков, не ощущая боли в растерзанных запястьях, из которых медленно, будто во сне, скользили черные капли.