Сионская любовь

Добрые Тамар и Тейман не любили пакостника и драчуна Азрикама. “Сей отрок чужд и враждебен моему дому, – думает Иядидья, – удалю его до поры до времени, пусть воспитуется в поместье отца своего. Не хочу, чтобы теснил моих деток. И, наверное, если отделить его, то доброе сердце Тамар с годами забудет детские обиды и не ожесточится к нареченному”. Иядидья призвал Ахана, домоуправителя Иорама, и просил его забрать к себе Азрикама и беречь дитя, как зеницу ока, и пестовать его, а лишь по субботам и праздникам возвращать домой. Ахан подчинился, ликуя втайне, а Иядидья весьма оценил сей поступок и поставил его в заслугу Ахану.

Азрикам в доме Иорама – все тот же колючий терновник. Он рос, и с ним росла его неприглядность. А Тамар с годами становилась все прелестней, и красота и душа ее расцветали. Как разнились они меж собой! Азрикам со слугами жесток, и с людьми скуп, и даже нищему не подаст. Тамар, само милосердие, любезна всем домочадцам, и сердце ее болит болью бедняка, покуда не поможет тому. Азрикам бахвалится богатством и знатностью своего рода, а якшаться с юношами низкого звания почитает за постыдное. Скромная Тамар не чурается девушек из неродовитых семей и со всеми проста и добра. Лицом и сложением Азрикам похож на грубую деревянную статую, которую неумелый скульптор покрыл золотом, чтобы скрыть худую работу. А знатность Тамар – словно драгоценное обрамление алмаза – ничего не скрывает и даже не украшает, а лишь оттеняет чудо сияющих граней.

Азрикаму шестнадцать лет, и он мал ростом, лицо веснушчатое и в рытвинах, и голова с волосами соломенного цвета неуклюже возвышается над широкими плечами. Тонка и стройна, как пальма, шестнадцатилетняя Тамар. Совершенна красота ее и благороден нрав. Всякий, кто видит ее – не в силах глаз оторвать. Иядидья и Тирца, любуются на свое чадо, и сердца родителей ликуют.

Излишни слова – решительно и во всем противоположны Азрикам и Тамар, и ничто в мире их не роднит. Лишь в голове Иядидьи нерушима эта связь, как нерушим союз его с Иорамом. А скольким достойным отцам, озабоченным женитьбой сыновей, он отказал! Тот, у кого на уме и на языке одни лишь белые кони в яблоках, тот и во сне видит белых коней в яблоках.

Зимри и Азрикам

Письмо Хананеля хранилось в комоде у Тирцы. Как-то раз, Тамар, уже девица, наряжалась в материнских покоях, и увидала письмо и прочла его. И чудный дедов сон вскружил голову Тамар. Все стоит у нее перед глазами статная фигура с мечом и в шлеме. И вот уж не деду, а внучке снится, что она – невеста прекрасного всадника. И сколь любила она того юношу в своих снах, столь отвращал ее Азрикам наяву. Увидит его – и содрогнется.

Азрикам – не слеп. Вот призвал он к себе Зимри.

– Это по твоей вине, любезный, избегает меня Тамар, и враждою полны глаза ее. Все снится ей черноволосый красавец, который и на свет не родился, небыль пустая. Письмо, тобой привезенное, – яд, деготь, что чернит мой лик в голове девицы. А теперь потрудись-ка расположить ко мне Тамар. И сделай это незаметно, тонко, с умом. Я щедро тебя награжу, все получишь, – сказал Азрикам.

– А я знаю, что Тамар тебе дороже всех богатств мира, и знаю также, что не завоюешь ты ее любовь ни за какие сокровища. Здесь лукавство требуется, мой юный господин! Но я не пущу в ход свою хитрость и уловки, на которые горазд, покуда не уверюсь всей душой, что ждет меня достойная награда. А пока дай мне три дня на размышление: дело не простое, – ответил Зимри.

Миновали три дня.

– Что надумал? – вопрошает Азрикам.

– Прежде всего – совет: доверься мне целиком. Если принимаешь это, то перед нами два дела. Первое – придумать, как заставить девицу забыть зловредный сон. Второе – умудриться обратить тебя из отвратного в глазах Тамар в желанного ее сердцу. Причитается с тебя триста серебряных монет. Я отдам их верному человеку, и тот поступит по моей указке. Не сомневайся – добьемся своего! – ответил Зимри.

– Я с деньгами расстаюсь нелегко, но если вернешь мне Тамар, вдесятеро из моей руки возьмешь, – посулил Азрикам.

На дальней окраине Иудее нашелся верный человек. Дал ему Зимри печать от письма Хананеля, научил, что сказать Иядидье и науку подкрепил серебром, полученным от Азрикама. Так из корыстолюбия вырастает лжесвидетельство.

Выученик Зимри явился к Иядидье и говорит: “Слушай меня, господин. Я – земляк твой, житель Иудеи. Случилось мне быть в краю, где бедствуют изгнанники из Шомрона. Там говорил я с Хананелем, твоим тестем. Бедный старик лежал на смертном одре. Едва ворочая языком, он сказал мне: “Вот тебе моя печать. Если Богу угодно будет вернуть тебя в славный Сион, отдай сию печать зятю моему Иядидье и передай на словах, что сокровища свои я схоронил в надежном месте. Прежде, чем я назову тебе это место, поклянись, что не откроешь тайну никому, кроме Иядидьи”. И только я приготовился произнести слова клятвы, как изменил язык умирающему, и покинули его последние силы, и путы смерти связали его душу, и навеки умолк старик. И вот, с Божьей помощью, я вернулся на родину и вручаю тебе печать Хананеля”.

Заплакал Иядидья, услыхав рассказ. Позвал Тирцу, сообщил ей горькую весть и прибавил: “Говорят, со смертью сновидца умирает сон. Придется забыть о юном всаднике и сокровищах Хананеля”. Сомневается Тирца: “Не злоумышленник ли придумал эту ложь, чтоб заставить Тамар забыть о чудесном сне?” Но возражает Иядидья: “Мы гоним прочь бред безумных, а видениям спящих доверять?” И Иядидья уверил жену, что земляк не лжет, и Тирца принялась оплакивать отца.

Тамар не меньше матери горевала о смерти Хананеля и о чернокудром юноше из несбыточного сна, но ненавидеть Азрикама не перестала. Рассердился Иядидья на дочь, а та говорит: “Воля твоя, отец. Стану выказывать почтение Азрикаму и жить поселюсь в его доме, да только не в радость ему это будет, и не часто он захочет мне на глаза показываться. Ведь знает, что в сердце своем я презираю и дела и облик его. И что из этого выйдет, отец?”

Тут мать вступилась за дочь: “Оставь в покое нашу Тамар, пока не исполнится девице восемнадцать, а то и двадцать лет. Успеем еще поплакать над проделками Азрикама”.

А Азрикама охватила тревога: как бы Зимри, в надежде получить денег у Тамар, не открыл бы ей тайну сговора. И он дал Зимри тысячу серебряных монет, и тот стал поверенным всех его секретов. Весьма надеялся Азрикам, что доверие вызовет ответную верность.

Глава 4

Деревенские прелести

Весна пришла в Иерусалим. Волшебный месяц нисан – великий, волнующий праздник Пэсах. Тамар упрашивала отца позволить ей присоединиться к подругам и провести чудные дни в деревне, вдали от городского шума. Не в силах отказать любимому чаду, но и не уступая во всем до конца, Иядидья отправил дочь в Бейт Лехем к Авишаю, надзору которого воевода Иорам поручил свои стада. Родитель приставил к дочери молодую служанку-нянюшку Маху и наказал обеим через три дня вернуться домой. Сына Теймана отец отослал на Кармель к другому родственнику Иорама и брату Авишая, знатоку слова Божьего, Ситри. Тейману надлежит пребывать на Кармеле до появления первых гроздей винограда, и поручено ему доставить плоды эти в Иерусалим. В помощь дал ему Иядидья трех работников.

Бейт Лехем, колыбель царей Иудейских, выстроен на вершине величественного холма. С гор Иерусалима видны стены и башни Бейт Лехема. Вокруг всё колодцы-колодцы, родники и ручьи. Вода в них сверкает живым хрусталем, и прозрачнее, чище и слаще ее нигде не найти. Среди природных красот свежестью дышат рукотворные оливковые рощи и виноградники с их первыми багряными гроздями. Ликуют под солнцем вершины, а долины меж ними украшены кружевом полевых цветов. Там и тут пасутся стада. Медом и молоком течет благословенная земля. В давние времена царь Соломон вырыл здесь три пруда и собирал в них воду, и соорудил каналы, и напоил столицу свою, прекрасный Иерусалим. Берега серебряных прудов затенены деревьями, и голуби целуются в их ветвях. Тишиной одаряет мир молчаливый Бог.

В этих самых местах Авишай назначил Амнону пасти скот отца его Иорама. Пастухи думали, что Амнон – сын пастуха. Любили его за красоту и добрый нрав, а еще за умение сладко играть на арфе и складной песней веселить сердца.

Своею прелестью весенний Бейт Лехем выманил из шумного Иерусалима многих богачей и их чад. Вот и Тамар поселилась у Авишая. Ах, как хороша девица, глаз не оторвать! Вместе с Махой вышла она на луг и зашагала по траве, там, где Амнон пас, и дивились пастухи вышитому пурпурному ее платью.

Говорят пастухи меж собой: “Какова, однако, красавица, прекрасней всех девушек Сиона!” Лишь Амнон среди всех благоразумен: “Что глядеть на недоступное? Девушка эта – из самых знатных, не про нас с вами. Не будем-ка задирать высоко голову, лучше опустим глаза долу да присмотрим за стадами”. Но охота пуще благоразумия, и глядит Амнон украдкой вслед легким девичьим шагам.

А солнце заливает золотыми лучами зеленые пастбища. Прозрачен воздух, чуден аромат весенней травы. Легкий ветер чуть шевелит молодые листы на ветвях. В тишину врывается то птичья трель, то блеяние стад. Красою божьего мира упивается душа пастуха. Вот сладкие звуки флейт раздались и достигли ушей Тамар, и не устояла она, и повернула назад вместе с Махой, и уселись обе на берегу ручья поближе к нежным звукам. Тут зазвенел над полем чистый голос. Это Амнон запел:

Бог услаждает людей без разбору,

Люди себя ублажают не так:

Сильному – лучшее, это – без спору,

Радость познает не всякий бедняк.

Поровну светит простым и вельможам

Солнце весеннее в небе высоком,

Милостью Господа утром пригожим

Всякий становится счастья пророком.

Уличный шум опостылел за зиму

Им, городским, с тугою мошной,

Ищут спасения. Где же? Вестимо:

Мчатся скорее в деревню весной.

Скромный пастух полевыми цветами

Встретит избранницу пылкой мечты,

Лес и река. Тишина над лугами.

Слышно лишь робкое: “Ты, только ты…”

Сон оказался явью

– Ах, Маха, если глаза твои зрячи, и уши внемлют – дивись, смотри и слушай, – говорит служанке Тамар, и голос взволнован и тревожен.

– И верно, госпожа, дух захватывает, как красиво тут! И веселье, и радость вокруг. Нам, городским – тут душой отдыхать от шума и суеты. Поднимемся на гору, Тамар, где девушки знатные собрались и ждут, как пастухи с пастушками затеют пляску в два ряда, и песню хоровую заведут, и барабаны застучат. Выучимся веселиться.

– Оставь, Маха, другое у меня в голове. Никуда не пойду, словно цепью к этому месту меня приковали. Насилу развеселиться нельзя.

– Случилось ли что, госпожа?

– Ночные видения передо мной наяву. Ведь этот юноша снился деду моему Хананелю. Тот же облик и та же стать, точное повторение. Взгляни на пастуха-певца. Как он ладно сложен, а кудри его чернее вороного крыла. Румяные щеки и красные губы. Кожа, как чистый снег бела. И нежный голос голову кружит. Лук и стрелы при нем, вот наденет шлем и доспехи – и выйдет воин герой!

Тут и молодая служанка получше разглядела Амнона, и смутилось девичье сердце, и подумалось ей: “Чем не пара мне этот красавец пастух?” А госпоже своей Маха так говорит: “Ах, Тамар, сны дурачат людей, видения ночные сводят с ума. И Хананель уж умер, и сон его – тщета. А то, что лук и стрелы у пастуха, так тому причина простая. Весна сейчас, и вода в Иордане поднялась и гонит из зимних убежищ леопардов и львов. Злы и голодны хищные звери, того и гляди, унесут из стада овцу или быка, а то, сохрани Боже, на человека нападут – разорвут и сожрут. Себя и стада свои пастухи охраняют. А потому пойдем отсюда, госпожа, по добру, по здорову, поднимемся на гору и будем любоваться на пляски и хоровод”.