Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День второй. Опять настоящее

– А то сам не знаешь! Забыл всё наше совместное прошлое, что ли?

– Хочу услышать из твоих уст! Каждый из нас помнит о разном.

– Ну, мол, что я помогла тебе трон захватить, префекта претория Аквилу Тимесифея на тот свет спровадить, а вслед за ним – и императора Гордиана III…

– А разве нет? Разве муж и жена не одна сатана? Разве ты мне в этом не помогала?

– Нет! Я не такая-сякая-разэтакая! Я страдающая! Я тонко чувствующая! Хоть и противоречивая, но добрая! Я – настоящая римская матрона!

– Да и я, признаться, ничего пока не слышал про злые языки. Я всего-то второй день в Риме…

– Однако если такие языки объявятся, драть их надо тысячами, не убоясь! Драть, как сидоровых коз! Вырывать! С корнем!

– Ты помогала мне, а я помогу тебе!

«Я не помогала! – мысленно закончила свою мысль Отацилия. – В делах сердечных и в делах тайных державных я не бываю на вторых ролях! Да, я не помогала! Я взяла твою и свою судьбу в собственные руки! Я сама умерщвляла! В таких делах даже мне помощники без надобности. А уж я и подавно ни у кого на посылках бегать и бывать не стала бы. Я сама знала, куда, когда и что всыпать: какой порошок, в каком объёме, в какое время и в какой кубок. Чёрная королева Екатерина Медичи, родившись много позже меня, будет мне завидовать, брать с меня пример, но никогда не сгодится мне даже в подмётки… сандалий!»

…За стенами дворца запели горны, словно призывая бойцов к приступу цитадели.

*****

– Ну, ладно! – потёрла руками и уже вслух словно подвела итог жена Филиппа. – Энергии на целый день я в тебя влила! И джоулей, и калорий, и эргов, и лошадиных сил! Заодно и сама с себя её сбросила, израсходовала, растратила… попутно ею же на всю катушку зарядившись. Я люблю антиномии и парадоксы!.. Покажи, где в этом дворце теперь мои покои?

– Выбирай любые! Нынче тут всё твоё, моя родная! Счастье ты моё! – обрадовался супруг тому, что его самого наконец-то оставляют в покое, подумав: «А кстати, что это за чертоги? Чьи они? Въехал я сюда в спешке и ни у кого даже не спросил, куда вселился! Может, у недвижимости, что мне с ходу так сильно приглянулась, живой хозяин имеется? Уверен, что если он мне и не подарит этот дом, то продаст за символическую цену. К примеру, на один денарий!»

Марция Отацилия долго бродила по палатам чертогов, выбирая себе место уединения, а когда её взгляд облюбовал удобное помещение, приказала принести ей туда стол, стул и побольше чистых пергаментов, чернил и палочек для письма.

Женщина до самого обеда засела не диктовать, а своею собственной рукой писать послание проживающему на далёком Ближнем Востоке Оригену Адаманту, великому эллинскому философу, учёному, математику, астроному, теологу и прочая, и прочая, и прочая, а ещё… основателю библейской филологии.

Матрона долго думала над первым после приветствия содержательным предложением и, наконец, каллиграфическим почерком вывела:

«О святой отец, учение твоё всесильно, потому что оно верно! Но в твоей “Гексапле” я, кроме того, что это синхронизированные изводы Ветхого завета, ничего больше не поняла. Заумь какая-то! Похоже на бред сивой кобылы, хотя я знаю, что это совсем не так. Я в курсе, что не права и что всё тобой измысленное – это великое мудрствование, но… но будь другом, пиши всё же проще и люди к Христу потянутся! Ты человеческим языком растолкуй мне всё, что открыл и теперь знаешь о Богочеловеке и о конечном спасении всего сущего…»

Отацилия водила стилом по пергаменту много часов, а закончила словами без витиеватостей:

«А коли не можешь растолковать письменно, не упрямься и срочно приезжай из-за моря в Рим! Так даже лучше будет! Я пришлю за тобой корабль и карету! В личной беседе изложишь мне всё устно. Своими словами. Передо мной не надо будет стоять во фрунт, можно будет сидеть в курульном кресле. Тут тебе будут не только рады, но и созданы все условия для системного и систематического изложения учения Иисуса нашего Христа. Когда ты будешь читать моё письмо, я уже вероятней всего стану полноправной императрицей, мне всё будет подвластно, а посему мы с тобой сможем понаделать столько великих дел, что потом и Константину Крестителю ничего не останется. Поторопись, пока Фабиан, папа Римский, не собрал все сливки и лавры, ибо сегодня я намереваюсь отыскать его в городе и позвать пред свои светлые очи. То, что Фабиан в столице империи, я знаю наверняка. Я не имею точных сведений, где ты находишься, поэтому пишу на деревню дедушке. Однако я вас обоих очень люблю: и тебя, и папу Римского…»

– Ну, теперь можно и с Фабианом повстречаться! – вслух проговорила улыбающаяся Отацилия, словно отдавая сама себе приказание. – Он точно придётся мне ко двору! Заодно разрешим папе перевезти прах его предшественников, святых Понтиана и Ипполита, в столицу… если, конечно, он до сих пор не удосужился этого сделать… А завтра и дочка в столицу со своими няньками подтянется! Вот радость-то великая! Надо будет ей экскурсию по городу моего детства устроить, она должна вырасти истинной римлянкой! Моя кровь должна перешибить в обоих детях кровь их отца-рогуля!

*****

Как только супруга ушла из его опочивальни, император… перекрестился, ведь чуть свет – он уже был на ногах. Солнечное сияние теперь вовсю поливало лучами землю, без стеснений и смущений втискиваясь и во все окна дворца.

Филиппа вдруг осенило: «Даже если бы прежний собственник этой недвижимости всю жизнь питался исключительно любовью к Родине, он не смог бы объяснить происхождение своих средств на неё». Он подумал так не потому, что осуждал или одобрял бывшего владельца дворца, о котором по большому счёту знать ничего не знал, а потому, что эта формулировка, если её отточить и отчеканить, могла бы стать универсальной при предъявлении обвинений строптивым, засидевшимся в курии Юлия или просто вышедшим в тираж сенаторам.

Лучи восходящего солнца падали в окно, безо всякого смущения перебираясь по стене – вот парадокс! – всё ниже и ниже, чтобы поиграться-поразвлекаться с мозаикой пола, а если и не поиграться, то просто по ней побегать.

«Каждый мужчина, если он император, должен сделать в своей жизни три вещи: выпустить монеты со своим именем, построить город своего имени и… и… и… ну, хотя бы обожествить ещё собственного отца, установив ему бронзовый бюст в городе моего имени. Какой ещё бронзовый?! Что за бронзовый?! Золотой! На худой конец позолоченный! И не один!.. Ах, город… Не построить его, а реновировать!.. Или… или заложить новый град на месте прежнего селения. Шахба! Да! Шахба!.. На месте Шахбы вырастет новый мегаполис! И сей город будет назван Филиппополем. Он получит почётный статус римской колонии!» – помыслил арабский мужчина и как государь, и как частное лицо в одном лице. Один сразу за обе свои половинки подумал.

*****

…Чуть свет – и император уже был на ногах, а у его ног, вернее, в дворцовых предбанниках толпились, толкались, не пчёлами жужжали, гудели и зудели те, кто жаждал стать царскими опричниками, лизоблюдами, блюдолизами или хотя бы придворными меньшей степени значимости, но важного пошиба: множество магистратов, родовитых и безродных богатеев, а также куча понаехавших и невесть откуда взявшихся новых сенаторских лиц (или, и правда, прежде вечно в провинциях околачивались, а сейчас вдруг на ловлю счастья и чинов примчались, или же всегда жили в Риме, но вчера до прояснения ситуации просто спрятались, вернувшись обратно сегодня).

О, Боги (или: о, Боже! – один Боже в трёх лицах!), сколько же кругом лиц! Не только тех, кого Филипп лицезрел вчера в курии Юлия. Глаза разбегаются от такого множества римской знати. Новые физиономии. Их столько, что уже знакомые теряются в этом общем потоке и перестают узнаваться.

«Почему же всей этой скотобазы не было намедни в здании Сената? Почему они хоронились, а нынче все из нор своих, как крысы, повылезали? – прошмыгнула подозрительная мысль в голове Филиппа. – Уж нет ли тут заговорщицкого подтекста?.. Эх, зачем я так? В людях следует видеть только хорошее, пока они не продемонстрировали тебе иное!.. Как же я, несмотря ни на что, обожаю римских сенаторов и как жажду со всей этой сенатской сворой не на шутку подружиться!.. эээ… Нет ли тут заговора?.. Подружиться… Заговор… Подружиться… Хорошее… Плохое… Иное…»

Каждый толкущийся, будто бы словом (без дела) опровергая смутные подозрения властителя Рима, соловьём разливался в славословиях и наперебой предлагал свежеиспечённому легитимному властителю не только дружбу до гроба, но и такие свои уникальные услуги, которых не было и нет ни у кого из его конкурентов, а если вдруг и есть, то жуть какого дурного качества.

– Все, кто реально хотел предложить державе подобные услуги, ночью написали мне или оду, или донос! Да-да! Кто-то сподобился написать даже оду! Всего один такой в наличии оказался! Остальные опоздали, хотя нет… опоздали только трое, остальные ещё могут успеть!.. Ведь государство – это я!

Императора вдруг острой нефизической болью пронзила мысль, что зал курии Юлия, где вчера проходила его публичная и официальная коронация, был полупустым. Или… или… об этом вообще страшно вспомнить… или там вообще никого не было? Ни единого живого человека? Он стоял и вещал там совсем один, аки перст! Коронация ему пригрезилась? Жизнь есть сон?

Стоп! Жизнь, конечно, есть сон, не до такой же степени! Сенаторы в зале всё же присутствовали.

Император в Колизее. С гидом…

«К заливу Таго

Иду по тропе, и там

Открываются

Белоснежные снега

Величавого Фудзи…»

Ямабэ Акахито

Солнце спряталось в каждую росинку природы и, словно сюжетами сказок, брызгало оттуда яркими ослепительными шпилями.

Трепеща крыльями, заливались, заходясь от утренней радости, птицы.

Филипп I верхом двигался к амфитеатру Флавиев, а советник из числа местных гидов-экскурсоводов, призванный этим утром прямо с постели на штатную державную службу в когорту изрядно поредевшей императорской свиты, тем временем торопливо и суетливо, чтобы ничего не пропустить и всё-всё успеть, рассказывал новому хозяину историю постройки грандиозной культурно-массовой махины.

«Несчастный Нерон!» – мысленно цокал языком и качал головой император, когда в очередной раз услышал, что арена амфитеатра была построена на тех выгоревших после грандиозного пожара местах Рима, где последний отпрыск династии Юлиев-Клавдиев учредил некогда озеро и сады для своего Золотого дома космических размеров.

– Перед началом постройки амфитеатра по приказу Веспасиана осушили Неронов водоём, дворцовые сады во многих местах повырубали. На расчищенном пространстве выкопали огромный котлован и на шестиметровую глубину заложили в него фундамент. Ширина фундамента оказалась в два с лишним раза толще, чем его глубина! Вот как строили наши предки! Не за страх, а за совесть! Производительней, чем древние укры, вырывшие Чёрное море! Посему дедов и пращуров нам ни в коем случае нельзя посрамить!.. – горделиво чеканил гид-советник: его словам было так просторно, а мыслям так тесно (или наоборот), что властитель Рима успевал улавливать и осмыслять, не говоря уж о том, чтобы запоминать, в лучшем случае десятину полезной (равно, как и абсолютно ему не нужной) информации. – Дворцовый же комплекс Нерона, что многочисленными постройками стоял перед высушенным озером и вокруг него, поначалу сохранился во всей своей красе и блеске! Ведь вместе с прилегающими парковыми территориями он раскинулся на ста двадцати гектарах! Потом сам собой постепенно стал запустевать, зарастать и разрушаться. Время ведь не только лечит, но и калечит. За прошедшие почти двести лет одни автономные части чертогов были снесены, другие перестроены под текущие нужды имперских учреждений. В общем, остатки, оказавшиеся не вовлечёнными в хозяйственный оборот, хоть и сладки, но стоят нынче заброшенными, неприкаянными, умирающими, как укор нынешним поколениям. Если мы недавние ошибки не исправим, наши потомки нам этого не простят! Надо засучить рукава и браться за работу…

Император слушал вполуха.

Гид же говорил, говорил, говорил, не умолкая:

– Бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу…

«Странно, – вдруг хмыкнул про себя Филипп Араб, начав размышлять в жанре дежавю, но закончив не за упокой, а экспансией и линейной эскалацией собственной ранее выработанной цитаты. – Курию Юлия стал стоить Цезарь, а завершил Октавиан Август. Тем не менее зовётся она именно курией Юлия. Термы начал возводить Септимий Север, строительство закончилось лишь при его преемнике, но названы они исключительно в честь Каракаллы. Колизей вот возвёл Веспасиан, а потом достраивали-перестраивали двое его кровных наследников. Поименован он, однако, в честь всех Флавиев скопом! Вся троица была Флавиями: и Веспасиан, и его императоры-дети – Тит и Домициан! Сплочённой была фамилия! Не разлей вода! Держались друг за дружку, как настоящая команда единомышленников! Молодцы!.. Ммм… Да это же не просто клановость, а семейственность! Против неё надо бороться! Выжигать калёным железом! Карьерный ход и социальные лифты для роста надо давать людям, не имеющим в верхах… мохнатой лапы. По их способностям, талантам и по труду!»

Однако тут император ненароком вспомнил о сыне и прочих родственниках и, осознав, что его занесло не в ту степь, изменил точку зрения. Не вообще изменил, а сугубо в частности: исключительно в отношении себя, кровного отпрыска и всей остальной своей семьи (а заодно и честной компании).