Тамерлан. Война 08.08.08

И вот она в огромном шатре хромого воина сделанного из стали. Сидит на подстилке и ждет повелителя.

Подстилка под ней теплая и мягкая, ворсистая. Застилает весь пол шатра. В глубине за прозрачным пологом ложе, составленное из перин и тюфяков. Рядом доска на ножках в восемь граней, украшенная резьбой и костью. А на доске в золотых и серебряных чашах душистые фрукты и сласти, каких она никогда не ела. Она сорвала с тугой кисти продолговатую ягоду янтарного цвета, сквозь тонкую кожицу которой просвечивались маленькие зерна. Поднесла ко рту, принюхалась. Пахло вкусно, заманчиво. Надкусила, и в нёбо брызнула сладкая струя. Язык обволокло терпким, колючим соком, и от этого она испытала пьянящее блаженство. «Пища людей, – подумала она, – сладкая и хмельная. Оттого и мясо у них сладкое на вкус».

Она потянулась за второй ягодой, но не успела сорвать. За спиной раздался голос:

– Это виноград.

Васико обернулась. У порога стоял хромец.

– Его привезли из Азербайджана. Понравилось?

Васико не поняла его слов. Тогда воин пояснил:

– Виноград Азербайджана хорош для вина, но не годится, чтобы употреблять его в пищу. Но что поделаешь, здесь другого нет.

Васико не отрывала от него глаз. Не понимая свистящий и рубящий язык ордынцев, на котором изъяснялся воин, она пыталась по выражению его лица и жестам понять, что он от нее хочет.

– Сдается мне, что ты, по привычке, с большей охотой отобедала бы мной.

Воин был не молод и не стар, в тех же годах, что ее дядя Самхерт. Он был сухой и высокий – выше всех людей, каких она видела, – острый кончик его стального шлема упирался в свод.

Он распоясался, повесил меч на жердь. Снял шлем и бросил на пол. У него оказались вьющиеся волосы цвета высохшей полыни, с проседью. А лицо было плоское, как у ордынцев, но не круглое, а вытянутое, с прямым костистым носом.

Когда он шагнул от порога, Васико увидела, что он сильно припадает на левую ногу. Она была заметно короче другой и не сгибалась в колене. Васико уже видела колченогих – ее братья поймали одного такого на дороге. Тот был попрошайкой, и жалобно ныл, когда братья готовились его зарезать. Он вопил и грозился перед самой смертью, что аллах покарает нечестивцев за пролитую кровь аллаяра[9 - Аллаяр – дословно «любимец аллаха»; дервиш.].

Представить, как этот железный хромец молит о пощаде, было трудно. Попрошайка был жалкий, само ничтожество, а этот – преисполнен силы и достоинства. Этот привык повелевать, а не просить. Пронзать, как стрелами, свистящими словами и рубить ими так, как меч с лязгом крушит доспехи.

Он скинул одежду, указал Васико на ложе, и она безропотно поднялась с подстилки и прошла за полог. Разоблачившись, она легла, раскинула ноги и решила, во что бы то ни стало, понравиться хромому.

Ее тетя Науруз учила: чтобы дать и самой испытать истинное блаженство, надо смотреть в глаза. Не в переносицу, как делают трусливые, не в рот, как жеманные, не в чресла, как похотливые, и не в себя, закрыв глаза, как глупые и стыдливые. А в самые глаза мужчины, в зеницы ока, вцепившись в них и не выпуская до самого конца!

Васико очень хотелось понравиться воину. Но если ей это не удастся, решила Васико, она перегрызет стальное горло, доберется клыками до главной жилы и, что бы ни текло по ней – кровь или что-то другое, Васико высосет жизнь воина без остатка, всю до последней капли.

Она вцепилась в маленькие, пронзительные, как булавки глаза и поразилась их желтому, огненно-желтому цвету. «Так, должно быть, полыхает огонь в преисподней», – подумалось ей. И она пожелала, чтобы это пламя ожгло ее сильнее.

Вначале пронзила боль. И ее внутренности сжало в холодный кулак. Она едва удержалась, чтобы не отвести взгляд от желтых, безжалостных глаз безжалостного воина. А потом тонкой, тягучей струйкой, будто масло побежало по ее телу тепло. И боль сделалась желанной. Совсем, как во время пытки.

Когда Нилюфар хлестала ее прутком по пяткам и приговаривала при этом поучения, Васико, также, не отрываясь, смотрела в глаза своей тетки, и каждое ее слово врезалось с каждым ударом в память. И боль переставала казаться страшной. Она делалась сладкой и наполняла тело жгучим теплом.

Стальной клинок воина пронзал ее вновь и вновь. И с каждым ударом клинка ее тело наполнялось жгуче-сладкой истомой. И в самом конце, когда боль подступила к горлу, и показалось, что сейчас она захлебнется ею, Васико не выдержала и закричала. И, что удивительно: закричал и он. Вскинул голову, изогнулся полумесяцем и взвыл раненным зверем. А, выплеснув вопль, рухнул на нее всем телом и засопел, уткнувшись в ее плечо. И зашептал жаркими губами, зашептал ласковые и добрые слова, щекоча и обжигая дыханием кожу.

Его слова заглаживали, зализывали нанесенные им раны.

Вот как усмиряются стальные воины, подумалось ей, вот в каком огне расплавляется их крепкая воля и стальная упругость.

– Теперь я женщина, – спросила Васико, – я больше не девица?

Шепот воина оборвался. Стальной клинок, утратив в ее огне прежнюю твердость и былую силу, выскользнул из нее наружу. И обессиленный воин завалился на бок.

– Ты говоришь на фарси, – выразил он удивление, уставившись в свод шатра. – Ну, конечно же, ведь ты из Мазандерана.

За пологом шатра гулко ударили в щит. Васико вздрогнула.

– Это отсчет восхождений страсти, – объяснил ей воин на ее родном языке. – Сегодня щит прогремит еще не раз, – пообещал он, повернувшись к ней.

– Ты меня сожжешь? – спросила Васико.

Воин навалился на нее.

– Лучше испепели меня страстью. Делай это каждую ночь. Я не хочу на костер.

Щит в эту ночь прогремел одиннадцать раз, совершив священный круговорот. Одиннадцать раз Васико погружалась в желтое пламя и не выпускала его полыхающих глаз до самого конца. Одиннадцать раз ее пронзал стальной клинок и расплавлялся в ней, теряя упругость и силу. И одиннадцать раз их крики сплетались узлом обоюдной страсти.

Одиннадцать – священное число лунного круговорота. За одиннадцать солнечных месяцев Луна совершает годовой обход. Одиннадцать домов Зодиака открывают двери, а с двенадцатого начинается новый обход.

Если страсть одиннадцать раз восходит на вершину и оттуда рушится в пропасть, она совершает полный круг. И тогда исток страсти смыкается с устьем, и страсть поглощает самое себя и тем освобождает душу. И та воспаряет в небо. И нет душе после того дела до бренного своего вместилища? Воспарившая душа не велит карать и запрещает молить о пощаде.

– Ты умеешь плавать? – спросил воин, освободив свою душу от страсти.

– Я плаваю, как рыба, – похвалилась Васико.

– Тогда тебя скинут в реку. Если в твоем грешном теле осталась хоть малая частица Бога, ангелы Господни спасут тебя.

Он не послал ее на костер, а она не перегрызла его стальное горло. Она не узнала, какого цвета его кровь, но сполна напоилась его жизнью, одиннадцать раз приняв горячие извержения чревом. В ней жизнь воина соприкоснулась с ее жизнью, и зародилась новая. «Кровь Тимура», – произнесла она. И повторила на языке ордынцев: «Кан Темир».

Омон Хатамов «Меня звали Тимур»

– Откуда ты знаешь про брата Вахтанга? – спросила Васико.

Этот вопрос волновал ее больше всего.

– Тебе, кто-то сболтнул?

Что я мог сказать? Что ходил и собирал по городу сплетни?

– Я здесь никого не знаю. И ни с кем не общаюсь. Я два дня сидел взаперти, пока ты пропадала у Кантемира? Лучше скажи, понравилось тебе или нет? Я про писанину.

– Писанина понравилась, – призналась Васико, – Только зря ты девушку моим именем назвал. И непонятно зачем ты сделал ее людоедкой? Странно.

Стало ясно, мои опусы не произвели впечатления. И от этого сделалось грустно. Я испытал сильное разочарование. Более сильное, чем, если бы выяснилось, что я Васико абсолютно безразличен.

Интересная игра эмоций наблюдалась. Получалось, что я готов спустить ей шашни на стороне, но не могу смириться с ее равнодушием к продукту моей графоманской страсти. Я готов примириться с тем, что провожу ночи в одиночестве, но с непониманием моего таланта примириться не готов. И получалось, что несколько испачканных чернилами листов для меня значат больше, чем ко мне отношение любимой девушки.

Два дня трудов были подобны акту творения. Бог за считанные дни создал мир, а я накропал свой на бумаге и заселил его рожденными в моей голове образами. Я создал свой мир в потугах, в муках, подобных родовым. Пусть то, что я выдал, полная галиматья, но мать любит и рожденного ею уродца. И всякая мать любит свое дитя больше, чем самоё себя. Можно обидеть ее, но нельзя покушаться на ее чадо. Я бы простил Васико все: и шашни, и измену, что угодно, если бы она восхитилась моим ребенком, если бы у нее нашлась хоть пара лестных слов о моей работе. Но ни восторгов, ни лестных слов не прозвучало. Я был унижен и оскорблен.

У Кантемира я сидел надутый, как индюк. Он только глянул на меня и заподозрил:

– Что за кисляк? Не написал ни чего?