Тамерлан. Война 08.08.08

Васико передала ему то, что с утра набрала на компьютере с моего рукописного текста.

– А что так мало? – Кантемир взвесил в руке плод моих трудов.

– Две главы. Как договаривались, – напомнил я.

– Главы, значит, маленькие, – Кантемир перелистал страницы.

– Двенадцатым шрифтом.

– Ну, ладно, – сказал он примирительно и поинтересовался у Васико. – И как?

– Нормально, – ответила она.

Кантемир с сомнением еще раз прошелестел листами. Бросил бумаги на стол.

– Ну, нормально, так нормально, – согласился он. – Вечером покажу специалисту. Он разберется.

– А сами? – удивился я. – Не будете читать?

– А зачем? – в свою очередь удивился Кантемир. – Я в этом ничего не смыслю. Я не писатель. А специалист он в газете работает – редактор – много всякого перечитал, сам пишет. Вот он глянет на твое «писсэ» и расскажет мне, что ты за писатель.

– А аванс?

Кантемир всплеснул руками.

– Ты вымогатель! Ты как нохчи! – он воззрился на меня с искренним недоумением. – Сколько? – спросил у Васико.

– Ну, хотя бы тысяч сто.

– Сто? – Кантемир аж на ноги вскочил от ее нахальства. – Хотя бы? Да у меня мастера спорта столько не получают! Ты что, Васо, совсем рехнулась?

Он отсчитал и всучил мне тридцать тысяч и замахал на меня руками.

– Давай, иди. Пиши, работай, нохчи… не мозоль глаза!

Я покинул дом Кантемира переполненный негодованием. Тридцать тысяч в кармане жгли мне ляжку, как тридцать серебряников жгли душу Искариота.

А Васико осталась.

Добравшись до квартиры Васико, я еще терзаться гневом, ревностью и разочарованием. Но я уже знал, что надо делать, когда на душе скребут кошки. Я сел за стол. Взял ручку, положил перед собой бумагу. И сердобольная муза снизошла ко мне.

В тот вечер я написал о том, как, спасая самое ценное, теряют то, что не имеет цены. Я написал о том, как в смертельном бою Эмир Тимур Тарагай спас свою славу, но потерял нечто большее – жизнь своего возлюбленного сына.

Омон Хатамов. Литературные наброски к сценарию без названия

Ее вынесло на берег на равнине, там, где Терек из горного ручья превращался в раздольную реку. Девушка была совершенно растерзана. Новое платье, в которое ее облачили накануне, изодралось в клочья. На теле ее не осталось ни одного живого места. От макушки до пят сплошь в ссадинах и ранах. Каждый мускул ее ныл от нестерпимой боли. А в животе выла голодная волчица и рвала внутренности на части. Если не считать одной виноградной ягоды, она провела без пищи уже четыре дня.

Что ее спасло? Всевышний, каким бы именем его не называли? Случай, который служит мячом в состязании бога и дьявола? Или ее ловкость вкупе с ее физической силой?

Ее носило по перекатам, било в бурлящем потоке, бросало на скалы. А берег, до которого было рукой подать, оставался недосягаемым. Стремительное течение несло ее, как щепку. И когда казалось ни сил, ни воли цепляться за жизнь не осталось, взбесившаяся река вдруг угомонилась и вышла на равнину.

Первое, что Васико поразило, это открывшийся простор. Взгляд, не находя преград, уносился в самую даль, туда, где земля смыкалась с небом. Для размашистых саженок у нее не осталось сил, поэтому она доплыла до берега по-лягушачьи. Коснувшись разодранными коленями илистого дна, она на четвереньках выбралась на сушу и там огляделась.

Теснина гор остались позади, и по обоим берегам растелилась раздольная степь: плоская, как тарелка и голая, как колено. «Здесь негде укрыться», – пронеслось у нее в голове. И негде ставить засаду, как учили ее братья, чтобы добыть себе пищу. А пища требовалась: кусок сочного мяса, насекомое, съедобный корень, что угодно. Ее выворачивало наизнанку от голода.

Она поползла к чахлому кусту ракиты, который на пустынном пляже единственно мог послужить укрытием. Добралась до деревца и под ним забылась.

Проснулась оттого, что затряслась под ней затряслась и загудела. Еще во сне она услышала отдаленный грохот, который все нарастал и нарастал и в конце стал напоминать обвал в горах, или то, как в половодье вспухшая река, неся в тесном русле бурливые воды, сокрушает скалы на своем пути.

В грохоте, накрывшем равнину, различались удары великого множества копыт, скрип тысяч колес, ржание многотысячных табунов и окрики великого множества табунщиков. И над всем этим многоголосым хором, слышалось ритмичное дыхание. Вдох и выдох, как удары в бубен. Вдох и выдох из пасти тысяч животных и человеческих глоток, слившихся в единое дыхание. Это работали легкие многотысячного войска!

Васико продрала глаза и увидела гигантское облако пыли. Оно накрывало все пространство степи от края и до края. В его мглистой толще проступил силуэт двуколки. Следом она увидела то, как скрученный войлочный шатер свисающим краем трется об вращающийся обод. Дуновением ветра развеяло мглу, и на минуту показались люди и животные: суконные воинские кафтаны в один цвет, лошадиные хвосты и гривы одной масти, трепещущие кисти башлыков, подскоки стрел в колчанах за спиной у воинов; в небе – колыхание бунчуков, а у земли – перебор копыт.

А в другом месте увиделись черные от загара и грязи лица сотника и конных лучников. Сотник выкрикивал команду, а подчиненные хором вторили ему. На стальных доспехах и щитах вспыхивали блики от лучей случайно пробившегося солнца.

И всюду в серой пелене трепетали хоругви, удерживающие под собой хазары[10 - Хазара – отряд в тысячу воинов] всадников. Это бурливое, шумное море заполнялось потоками, стекающими с гор.

Васико хорошо видела, как по склонам стройными колоннами спускаются верховые воины и съезжают одна за другой обозные двуколки. Она хорошо различала цвета их кафтанов и масти их коней. Видела, как вооружены воины и жмурилась от блеска их стальных доспехов, когда в них отражалось солнце. И по этому самому слепящему блеску Васико вдруг поняла, что за войско спускается с гор. Блистательное войско! По неисчислимому множеству хоругвей догадалась, что за море наполнило степь – это стальное воинство хромого Тимура! Это те, кто покарал ее сестер и братьев. Это бесчисленные отряды беспощадных нукеров Железного Хромца.

Отряды шли десятками и сотнями, не перемешиваясь – под своими бунчуками и хоругвями. Десятки и сотни одного цвета, собранные в тысячные колонны. Тысяча черных кафтанов, тысяча красных, тысяча цвета неба. И в каждой тысяче лошади в масть: белые, саврасые, рыжие. И все это разноцветье в едином блеске стальных шлемов, щитов и нагрудников.

Из ближайшей колонны, которая уже спустилась на равнину и головой входила в пелену, вырвался воин. Он был в красном кафтане и на белой кобыле. Лихо, перемахивая через валуны и расщелины, он направил лошадь к реке, к одинокой раките, под которой затаилась Васико.

Поздно было прятаться и некуда бежать. Васико допустила оплошность, досадную и непростительную. Беспечно позволила себе забыться сном и пренебрегла главной заповедью, которую ей внушали с детства – оставаться невидимой! Оставаясь невидимой всегда и везде, не спускать глаз с врага! Враг вездесущ и неумолим, он изо дня в день, из года в год, всю жизнь ведет на нее охоту.

Враг мчался во весь опор. Он был уже близко. Васико могла различить его лицо: круглое, скуластое, с колючими глазами и глумливым, щербатым ртом. Он скакал, спустив поводья – кожаный ремешок уздечки бился о шею его коня. Глумливый воин удерживался в седле тем, что крепко сжимал коленями бока кобылы. Шагов за сто он начал сбрасывать одежду. Сперва отстегнул перевязь меча и повесил на высокую луку седла. Потом стянул кафтан и затолкал в переметную сумку. И уже, спрыгивая на полном скаку с лошади, снял шлем и уронил на землю.

Васико поступила так, как научилась в шатре у хромого Тимура – встретила врага на спине. Задрала подол платья и раскинула ноги. Глаза оставила открытыми.

И увидела, что враг опешил.

Этот воин привык быть прытким и резвым. Он привык быть первым там, где делят добычу. Ему очень нравилось брать то, что ему никогда бы не досталось, не поступи он в Блистательное Воинство Тимура. Брать и не бояться, что ему, как вору отрубят руку, ибо нет воров в войске у Сокрушителя Вселенной. Есть воины ислама, которым дозволено все! Он привык грабить и насиловать. Он научился делать это проворно. Но за три года походов бесстрашный воин ислама не научился брать то, что дается в руки само. Такого не было.

Лошадь без всадника промчалась мимо, а воин, неуклюже перебирая кривыми ногами, наскочил на Васико. Навалился сверху и затрясся над ней всем телом. Трясся и рычал по-звериному. И пока зверь в нем утолял звериную похоть, он кротким агнцем глядел в ее распахнутые глаза. А, закончив, задрал по-волчьи голову и завыл в небо. Изрыгнув в крике из себя зверя, он агнцем припал к ее лону. И захотелось ему остаться подле нее навечно, чтобы вымаливать у нее прощение до скончания времен. Забыть, что он воин и искать ласки и утешения в ее материнском лоне день изо дня, пока не повзрослеет. Но он этого не сделал. Вскочил на ноги, быстро натянул штаны, устыдившись наготы чресл, и засеменил косолапо прочь от нее, без оглядки, только забурчал, ворчливо под нос: «Что она лопочет на своем подлом таджикском? Сейчас, как хвачу ее мечом, так вмиг замолкнет… шлюха… потаскуха… дрянь…»

Запрыгнув на лошадь, он увидел, что девка тычет пальцем в разинутый рот. Он натянул кафтан, вынув его из переметной сумки, пристегнул меч и потом достал из хурджуна узелок с куртом[11 - Курт – (тюрк) высушенная сузьма – особый вид творога.] и кулек толокна. Воин пятками врезал в бока лошади. Та, хрипнув, встала на дыбы. Воин отставил одну пятку, но другой продолжил давить, и лошадь, подчиняясь команде, развернулась в ту сторону, с которой давила пятка. Развернулась и скакнула на куст ракиты. В шаге от Васико, всадник вжал в бок лошади другую пятку, и та вильнула в другую сторону перед самым носом у испуганной девушки. А воин увернулся от ее жалобного взгляда. Куль толокна и узелок с куртом упали к ногам Васико. На прощанье лошадь хвостом обмахнула лицо девушки и с места взяла в карьер, а воин, перегнувшись в седле, успел подобрать с земли оброненный шлем. Через минуту всадник и его кобыла скрылись в серой пелене.

Тысяча, от которой оторвался воин, уже сошла с горы, и теперь следом за ней спускались по склону обозные бригады: повозки, вьючные лошади и огромные верблюды-нар.

Доедая добытый обед, Васико уже знала, как заработать на ужин. Она нашла способ, как выжить в мире людей без помощи сестер и братьев, без поддержки родных, которых она потеряла. Она смогла найти для себя надежное укрытие: за разверзшимся чревом не будет видно ее лица, не будет видно ее глаз, страха, навечно поселившегося в них. А когда враг видит чрево, а в ее щель не видит страха, тогда рука секущая становится рукой подающей. И голод уже не страшен.

Васико поднялась и уверенно пошла наперерез каравану, который, сойдя на равнину, начал головой входить в непроглядное облако. Когда и она оказалась в этой удушливой пелене, то подумала: «Вот я уже в войске. Теперь я не одна. Я буду идти за людьми, и кто-нибудь из них меня накормит».

Было плохо видно, глаза еще не приучились смотреть сквозь толщу пыли. Поэтому она не увидела хлыста, который просвистел над ней. Но почувствовала, как он обжигающей змейкой лег на ее спину.

– Прочь с дороги, оборванка! – раздался окрик.

Голос был дребезжащий, сварливый, как у рыночных торговцев. Васико обернулась, пригляделась и увидела, как из-за горба верблюда, вышагивающего прямо перед ней, смотрит на нее чумазый мужчина. Верблюд прошествовал и ее взору предстал всадник на долговязой кляче. Он был не то воин, не то маркитант. Вместо шлема на его голове красовался мятый колпак, схваченный жидкими витками грязной чалмы. Маркитант ли, воин ли взирал на нее со своей облезлой клячи с таким заносчивым и чванливым видом, будто под ним был породистый рысак. Еще один верблюд прошествовал мимо и заслонил своим горбом лицо чванливого всадника. Снова просвистел хлыст, но на этот раз лег на верблюда. И Васико догадалась, что всадник этот не маркитант и не воин, а погонщик.