Высшая мера наказания

Он сплюнул противный сгусток и осколки зубов. Хотелось пройтись, размяться. Но не тут-то было. А ведь до этого всё было сносно. Пришлось сесть. Опять послышался шум отпираемого замка. Это было отверстие для подачи пищи. Протянули тяжёлую буханку непропеченного, липкого, темного хлеба и наполнили кружку кипятком. Частью воды умылся. Остатком запил скудный тюремный завтрак, – первый с момента ареста. Немного хлебных крошек бросил в пискливый угол. Свет сюда не пробивался. Но было заметно, что стена напротив какая-то тёмная и блестящая. Из неё сочилась вода. Стены плакали. Они, буквально, истекали крупными каплями. Вспомнились слова Вовы, что «в этой стране по нему точно колокол не зазвонит…». Улыбки опять не получилось:

«Зато есть, кому оплакивать. Но откуда эти «слезы»? Специально, что ли? Чтобы сырость довершала работу палачей. Но всё же, – как я сюда попал?».

Подошел, дотронулся. Посмотрел на пальцы, ставшие влажными. Ничего. Никаких ассоциаций. «Слёзы» пахли отсыревшим бетоном. Узник вновь отошел к табурету. Сел и попытался вспомнить.

Память обладает одной уникальностью, – человек не помнит начала! Первая страница всегда принадлежит вечности. Как, впрочем, и последняя. Люди должны быть благодарны, что допущены к этой второй. Могла бы быть десятая, двадцать вторая, сотая… Или, вообще, никакой. Узник не считал себя центром вселенной. Старый вор открыл ему, что человек лишь заполняет пустоту, любезно предоставленную. Некто слегка потеснился. Уступив чуть-чуть пространства. А люди уже претендуют на большее. Им трудно согласиться с тем, что они сами и жизнь их со всеми составляющими, – это как мысль! Ведь никто не станет утверждать, что помнит начальную мысль. И ни один человек, в здравом уме, даже не попытается копаться в этом направлении. Для сознания это безначальный поток, – возникший из абстракта, без первичных предпосылок. Мысли не существовало и вдруг… Некто захотел, чтобы она потекла, мчалась, летела. Философ расправил плечи. Спина была как одна сплошная рана. И сильно болела. Он кое-как прислонился к нарам:

«Мысль. Ну вот, она в моей голове. Кто думал её до меня? В каком виде она пребывала прежде? И куда улетают те мысли, которые не воплощаются в наше время, в каких-то идеях, действиях?.. А жизнь! Её могло не быть. Но Некто захотел иначе. Мужчина полюбил женщину. Любовь породила ребенка! Вот так! Неожиданно! Вдруг! Случилось Чудо и человек стал мыслить! А ведь такое происходит непрерывно, как сама мысль. Но люди ничего не замечают. Всё превратилось в рутину. В основе реальности всегда лежит чья-то выдумка. И наоборот. Когда человек оказывается в одиночестве, пусть и вынужденном, – значит, что он либо намного опередил всех. Либо безнадёжно отстал».

Важно было вспомнить многое. Но он даже не знает собственного местонахождения. Опять, как в день ареста, – пространственно-временной сдвиг. Только на этот раз с провалом в памяти. Но и такое случалось, – с детскими воспоминаниями. Это тоже боль, – боль памяти, души. В ночном пламени свечи Дед рассуждал о матери. Узник ничего не ощутил. Ни мамы. Ни первого крика в этом мире, детского лепета, слова, первых шагов.

«Где всё это?», – узник хотел услышать через года свой счастливый детский смех.

Но… Пыль, дым, туман. Какие-то фрагменты, эпизоды. Ничего связного, достоверного. Одни осколки детства:

«Конечно, можно привыкнуть ко всему. И к боли в том числе. Но это всё равно… больно. Тут уж точно, чётко и достоверно. Осколки детства и… Ты плачешь кровавыми слезами. Или плачут другие. Близкие, чужие, многие. За что?»

Опять вспомнил тот повторяющийся сон. Всегда пробуждался с криком и в поту. Якобы, бежит по какому-то лабиринту, населённому чудовищами. На руках пятилетний мальчишка. Существа не подходят, боятся. Он видит себя со стороны этаким великаном, спасающим ребенка. И понимает, что таким же его видят те твари. Но вдруг кто-то кричит: «Да он вовсе не великан!». И спящий видит себя обычным человеком. Тут на него нападают. Наваливаются со всех сторон. Парень успевает выпустить ребенка из рук. Подталкивает, чтобы тот бежал, спасался. Откуда-то появляются ещё дети. Но их лица неразличимы. Тогда он кричит: «Уходите! Уходите!». И пробуждается. Очевидно, что тем ребенком был он сам. И спасал сам себя, своё детство. Ресницы дрогнули:

«Да. Осколки жизни разлетелись во все стороны. Зона поражения длиною в вечность».

Острая режущая боль и душа истекает кровью. В глазах – печаль. Раненый, искалеченный ребенок хочет жить в любом возрасте. У каждого свой путь и все на этом пути одиноки. Миллиарды дорог, столько же веков одиночества. Но когда осколки… Ты будто слатан из сотен отдельных кусков. Заключённый открыл глаза:

«Старый вор оказался провидцем. Мир разлетелся на части, множество кусочков. Сколько же здесь эпизодов, фрагментов, непрожитых дней? Бабушка! Мама! Почему в ответ только холод? Ведь, несомненно, и я был когда-то ребёнком. И любил их той естественной детской любовью. Вот только где эти чувства, нежность, ласка, восторг?».

С трудом встал и немного прошёлся. Не хотелось больше думать о том, чего не вернуть. Должен был приехать отец. И как-то, что-то должно изменится. Но гадать на кофейной гуще не стоит. Да и гущи-то никакой нет. Допросы не пугали. Хотя и не знал, как выкрутится. О содеянном тоже не думал. Возникли строки то ли из «Фауста», то ли ещё откуда, – «Я испугался, но не ужаснулся».

Преступление. А что вообще о нём известно? Как относятся к преступнику, – это он узнал. Имеет значение масштаб. Убивший одного, двоих – всего лишь убийца, подонок и мразь. Душегубство в большем количестве списывают на поломку в мозгах. Рангом выше стоят террористы. И с башкой у них нет проблем. А про тех, кто убил миллионы, даже молчат шёпотом. Люди живут бок о бок. Ходят по одним улицам. Посещают общие школы. Приобретают сравнительно одинаковые знания. И называются похоже, – людьми. Но это до поры, до времени. Взгляд натыкается на спину соседа. А это вызывает вопросы. Встречают, как водится, по одежде. Провожают – по уму. Но, без надлежащей поддержки, ум остаётся невостребованным в легальной сфере. Зато в теневой всё зависит, исключительно, от мозгов. Мораль требует сохранения безукоризненности внешних атрибутов. И это не так уж трудно. Живёшь себе, аккуратно стряхивая с рукава оседающие пылинки. Так и становятся человеком-невидимкой. Виден только костюм. Сбросив же и эти условности, человек вообще не воспринимается окружением.

Люди всегда боялись того, чего не понимали. И уничтожали всё необъяснимое. Где-то читал выводы психологов, что наказание действует лишь первое время, а потом человек адаптируется. Так и не понял, на чём основано это мнение. Но даже, в самом начале, осознаешь, что привыкнуть к страданиям и боли невозможно. Правда заключается в том, что жизнь гораздо больше, чем пресловутые «две стороны медали». Она многогранна. И, по счастью, не зависит от предубеждений специалистов. Человек – это единство материи и духа. Души и тела. Когда тяжело одной из этих составляющих, – другая страдает не меньше. Попытки разделить, обезличить, представить другого субъекта в качестве объекта с невозможностью проявления к нему сострадания (якобы он уже адаптировался и тому подобное) – просто, неэтичны. Легко сказать «адаптировался»! А что это, вообще, такое? Привык, сдался или забылся, забыл? Каждый день, лишенный радостей жизни, ударяет тебя по-новому! И не важно, сколько это длится. Потому что, ничего не повторяется. Отмеривается всегда той мерой, какой меряем. Проблема в том, что редко вспоминаем об ответственности за действия других в отношении нас. А ведь они возникают не на пустом месте.

Узник окинул взглядом темницу:

«С какой легкостью жил, – так же легкомысленно и всё потерял… Разве можно об этом забыть? Память-то уж точно не адаптируется».

Послышался гул голосов, спускающийся откуда-то сверху. Затем шум отпираемой двери. Потом ещё… Теперь голоса раздавались из коридора за дверью камеры. Сперва они удалились. Потом начали медленно приближаться, сопровождаемые руганью, издевательским смехом, звуками ударов и стонами. Узник ждал своей очереди. И в то же время хотел, чтобы она миновала. Но зазвенела цепь и к ногам протянулась светлая дорожка. Жмурясь от света, вышел наружу. С десяток тюремщиков обступили его полукругом. Высокий, худощавый, со смуглым лицом аскета, офицер спросил на русском:

– Новичок? Так это ты обругал начальника режима? Сильно борзый, да?

И чёрной перчаточной рукой попытался наотмашь ударить. Узник уклонился. Это их раззадорило. Со всех сторон посыпались удары. Кто, чем и как попало. Парень молчал. Кистями и локтями прикрывал наиболее уязвимые места. Били сосредоточено, словно выполняли работу. Каждый норовил внести свою лепту в общее дело. Ждали криков, стонов. Но молодость презрительно щурила глаза и стойко терпела.

Смуглолицый остановил избиение:

– А ты здоровый! Но надолго тебя не хватит. Продолжим в следующий раз.

Мрак вновь сомкнулся за спиной. Узник долго растирал ушибы на руках. Боль не проходила. Зато старые болячки притаились. Начал отжиматься от табурета, приседать. Стало легче. Захотелось пить. Но кружка была пустой. Прикоснувшись к плачущей стене, поднес руку к губам. Запаха не было. Но вкус отвратительный. Сел на табурет, положив голову на руки, сложенные на коленях. И провалился в сон. Шум отпираемого замка вернул в действительность. «Кормушка» загрохотала похлебкой из кусочков гнилой капусты и картошки. Кружка согрелась кипятком. Баланду отставил в сторонку. Умыл руки. Доел остаток хлеба. И запил кипятком. Тело уже не так болело, как утром. Узник усмехнулся:

«Похоже, адаптировался».

Потянуло на прогулку, размять затёкшие ноги. Шесть шагов от двери к окну. Потом обратно. Звон цепи вмешался и на этот раз. Пришли за ним. Вывели. Напротив другая дверь. Ступеньки наверх привели к третьей. Круг первого этажа был разделен на пять отсеков стальной решёткой. Четвёртая дверь вывела из круга в знакомые боксы. В комнате пыток ожидал капитан Авакян. При виде синяков и ссадин он резко встал со стула. Начал что-то быстро выговаривать сидящему за столом офицеру. Повернутой вверх ладонью указал на узника. Вызвали дежурного тюремного врача. Тот осмотрел раны. Подтвердил, что они не опасны. И подписался под актом. Капитан Авакян защёлкнул наручники на распухших запястьях и вывел наружу. Свежий воздух наполнил лёгкие. Узник на миг забыл о боли. В чёрной «Волге» находились ещё двое в милицейской форме. Выехали за ворота. За пределами тюрьмы, капитан Авакян спросил о причине нахождения в ШИЗо (штрафном изоляторе).

Узник пожал плечами:

– Я даже не знал, где нахожусь. А причина? Спроси у майора, которому меня сдали. Я вроде зятя его чуть на тот свет не спровадил.

– Это он тебе сказал? Или ты предполагаешь?

– Он. Синяки – ерунда. На его месте я бы поступил так же. Если не жёстче.

– То есть, претензий не имеешь?

– Никаких.

Капитан Авакян сменил тему:

– Отец сейчас у прокурора. Тебя переводим в КПЗ. Так лучше для тебя и для нас. Остальное узнаешь после. Всё будет хорошо. У тебя отличный отец.

Парень отрешённо кивнул:

– Да. Он умеет решать проблемы. А как он себя чувствует?

– Вроде бодро. Но волнуется, конечно. Переживает. Ты же у него единственный?

Арестованный не ответил. Мысли не могли оторваться от ярких картин. Дальше ехали молча. Улицы были полны народу. Город жил обычной жизнью. Тоска цеплялась за мелькающие краски. Хотя жить среди людей не так просто. Много всяких барьеров. Приходиться заботиться друг о друге. Стараясь не ошибиться. Не упасть. Не оттолкнуть. Не потянуть за собой в пропасть. В семье все в одной связке. Ответственность лежит на каждом в равной степени. Но пока остаются «белые пятна» в отношениях и вопросы друг к другу, – опасность сохраняется. Уверенность – это отсутствие вопросов. В тбилисском доме этого не хватало. Семья всегда либо восхождение, либо спуск. Оба состояния требуют взаимности. Падение одного может стать общим поражением. Даже если кто-то, как-то, за что-то зацепиться, то он всё равно обречен. Вместе со всеми, кто находится в этой связке. Потому что исчезает уверенность. Возникает сомнение. Рано или поздно оно принесет плоды. Возможно, произошедшее – это следствие чего-то, идущего из генетических глубин? Или протянется в следующие поколения? Кто знает! Совместная жизнь возможна лишь друг в друге. Душа в душу. А иначе, бездна, гибель. На пересечении выдуманных реалий человек теряется. Нужно выбрать, а не из чего. Во всех случаях, это – воздух. Узник вспомнил известную шутку профессора Стэндфор-дского университета Андрея Линде: «Люди, которые не имеют хороших идей, иногда имеют принципы».

«Ему из-за принципов пришлось эмигрировать. А я, за неимением хороших идей, оказался в Египте. Хотя называется это как-то по-другому? Депортацией, что ли».

«Волга» остановилась возле двухэтажного здания. Гостя в «браслетах» любезно пригласили в контору. В канцелярии, за столом сидели двое. Упитанный дядя приказал снять наручники. Предложили сесть. Дядя оказался прокурором Дзержинского районного отделения. Плюгавенький, с землистым цветом кожи, человечек лет тридцати, назвался Петросом Погосяном. Старшим, особо важным и ещё каким-то архиследователем. Прокурор назвал только фамилию, – Сафарян. И продолжил:

– Ты догадываешься, почему именно мы санкционировали твой арест?

Узник прикинулся дурачком. Сафарян взглянул по – прокурорски:

– Преступление, в котором тебя обвиняют, было совершено в соседнем Ленинском районе. За месяц до этого в нашем убили двоих авторитетных вурдалаков, заправлявших валютными махинациями в стране. Припоминаешь что-нибудь? Или тебе помочь?

«Дурачок» слегка поумнел и заумничал:

– А разве не вы тут всем заправляете?

Архиважный вмешался:

– Ты давай, мне дуру не гони! Твой фоторобот встречался с обоими накануне смерти.

«Дурачок» обиделся:

– А я при чём? Робота и спрашивай.

Следак особо сважничал: