Как невозможно жили мы

– Да вы присядьте, отдохните. Давайте подумаем, как вам лучше быть. Знаете, ведь вербовочный пункт передаёт все списки в районный военкомат. Пойдите туда, и там вам точно всё скажут.

– Вы думаете, они скажут?

– К ним поступают все сведения. Вы знаете точно, на каком вербовочном пункте он был. Они найдут списки и вам скажут, куда он направлен.

– А у вас нельзя это узнать?

– Я вам честное слово даю, у нас ничего этого нет.

Старушка встала и поплелась в военкомат. Николаю было уже не до своей работы. Он завязал папку, положил её в тумбочку, запер стол и пошёл домой.

В ополчение призывали и сотрудников Института. По партийной мобилизации на фронт должен был ехать сам директор. Исполняющим обязанности директора оставался Георгий Иванович Польский.

«Мой добрый приятель, – думал Николай Кузьмич. – Жаль только, что перед самой войной вступил в партию. И как это у него укладывается?! Верующая семья, дед – священник, отец – профессор. Жена Александра Ивановна дома все праздники: и Пасху, и Рождество – отмечает. И вот теперь по этой самой партийной мобилизации вышло так, что директор остался в Ленинграде, а на фронт уехал Георгий Иванович. Считается, что ушёл добровольцем. Не унывает. Профессор, а в первые дни, как надел форму, всё ходил и отдавал честь, приложив руку к пилотке. Как ребёнок!

Направили его под Ленинград, в Невскую Дубровку. Вроде как бы по специальности – начальником медсанбата. Приезжал вчера в город, заходил в Институт. Старадея ободрить. Говорил: “Нужно продержаться ещё неделю, и блокада будет прорвана. Взяты… такие-то пункты. Ещё немного!”

А что-то наших успехов не видно.

После ухода Польского на фронт его заместителем, исполняющим обязанности заведующего кафедрой общей биологии и дарвинизма, стал Павел Павлович Соколов. Мой лучший друг. “На ты”: “Соколочек-друг”, “Кузьмич”, что же больше?

С ним произошёл неприятный случай. В то время, как все мы, преподаватели, были нач. состав, он, профессор, доктор наук, оказался рядовым. Как-то он получил повестку, и забрили его, раба Божия, в пулемётную роту.

Я пошёл к директору и написал прекрасную характеристику (обиняком указывая, что Соколов никак не может быть рядовым) и ходатайство, чтобы его использовали по специальности. Директор подписал. С этими бумажками Елена Степановна, жена Соколова, пошла в военкомат и добилась, что его освободили. Через несколько дней он снова появился в Институте, наголо обритый, но очень довольный. А на следующий день после его освобождения его рота уже была на фронте.

Впоследствии за тушение бомб Соколочек получил грамоту Райсовета. Он выступал по радио с патриотическими призывами. Вообще он старался держаться более просоветски, чем другие, хотя в партию не вступил. Трудно объяснить, почему, но что-то оборвалось в наших дружеских отношениях, какая-то “чёрная кошка” пробежала.»

Второго августа вечером Николай Кузьмич получил повестку – немедленно явиться в Институт. К тому же позвонил Евгений Минеевич Хейсин – исполняющий обязанности декана. Пришлось идти. Приказ: срочно выехать на окопы. Утром нас собралось у Витебского вокзала много – целый эшелон: и преподаватели, и студенты Института. Купили хлеба, булочек. Доцент Виниченко достал где-то напильников – точить лопаты.

Как часто мы с Катей ездили раньше с этого вокзала в Детское село к кузине или же в Вырицу на учебную базу Института. А теперь приходится грузиться в теплушки и ехать на строительство оборонительных рубежей, – думал Николай Кузьмич. Через десять дней он рассказал Кате следующее.

– Мы сошли на станции Н. Оттуда пешком вёрст 12–15. Расположились в деревне «Ы» в одной избе Хейсин, Гожев, Григорьев, Соколов. Больше преподавателей не помню. Рыли противотанковые рвы. Работали и студенты, и преподаватели хорошо. Рядом с нами работали с «Красного треугольника». Тысячи ленинградцев выехали из города на эти работы. Работали и днём, и ночью. Изредка отдыхали тут же на свежем сене. Слушали свист перепелов. Кормились «дома», т. е. в избе. Хозяйничала ассистентка нашей кафедры Мария Семёновна Лещинская. Мы не раз видели немецкие бомбардировщики, летевшие над трассой.

Отвратительное впечатление оставил один случай. Приехало какое-то начальство и долго в нашем присутствии спорило с нашим начальством. Кончилось тем, что нас заставили рыть в другом месте, а вырываемой землей засыпать сделанное. Очень неприятно.

Вдруг неожиданно пришёл приказ: всем мужчинам немедленно возвратиться в Ленинград на мобилизацию. Нас проводили. А через день приехали и все остальные. Вынуждены были уехать, так как началось отступление. Работать в этом районе стало опасно. Немцы продвигаются к Ленинграду стремительно. Сомневаюсь, что наши сооружения задержат их хоть немного.

Глава 3. Мой папа – пожарный

3.01. Пожарная команда Герценовского института

13 августа 1941 года Николаю Кузьмичу вручили повестку явиться в спортбазу Института. Там было объявлено, что все переходят на казарменное положение. Организуется команда МПВО (местной противовоздушной обороны). Она состоит из нескольких групп: охраны социалистического порядка, пожарной, санитарной, группы связи, противохимической. Николай Кузьмич был назначен в пожарную команду.

Поселили пожарных в аспирантском общежитии. В одной комнате с Николаем Кузьмичом оказались его добрые приятели: профессор П.П. Соколов, доцент А.Л. Григорьев и Владимир Владимирович Барбарин. Пожарным выдали не только каски, топоры, пояса, но и обмундирование, и даже белье. Начальником пожарной команды был доцент Докусов, его помощником – доцент Троицкий, политруком – Шардаков. Команда состояла из трёх отделений. Их отделением командовал доцент Владиславлев. Николаю Кузьмичу врезалась в память его стройная изящная фигура, когда тот докладывал начальнику команды:

– Первое отделение дежурство сдаёт.

Дежурили обычно по 8 часов. Смены караулов были и утром, и вечером. Все выстраивались в нижнем караульном помещении, появлялось начальство, происходила церемония сдачи, проверка, перекличка.

Начинается дежурство. Обычно не проходит ни дня, чтобы не было тревоги. Иногда их бывает по 10–12 в день. Мы теряли счёт налётам. Вой сирен.

ВОЗ-ДУШ-НАЯ ТРЕВОГА!! ВОЗ-ДУШ-НАЯ ТРЕВОГА!!!

Все громкоговорители города включены постоянно днём и ночью. После объявления тревоги радиопередачи прекращаются, и слышно только громкое тиканье метронома.

Большинство преподавателей Института отнеслось к своим новым обязанностям очень добросовестно. Манкировавших было мало. Постепенно освоились с инвентарем: стейндер, костыль. Николай Кузьмич чаще бывал «на костыле».

Во время тревоги все быстро разбегались и занимали свои посты, главным образом, на чердаках. А чердаков много: 6 учебных и 10 жилых корпусов. Есть хорошие чердаки и плохие. Над III корпусом, где наше общежитие, хороший чердак, а над дирекцией – неудобный: масса балок, стропил и пр.

«На чердаке стоишь и слушаешь. Иногда тихо, лишь вдалеке где-то треск пулемётов, хлопанье зениток. Но иногда фугаски и зажигательные бомбы рвутся совсем рядом – на площади Исаакиевского собора, на Невском, на Мойке, на канале Грибоедова. Тогда здание трясётся и качается. Бомбы пролетают со свистом. Думаешь: «Пронесёт или нет?» Бывает, что осколки зенитных снарядов как горох сыплются на крышу. Почему-то я ни разу на этих дежурствах не испытал чувства страха, – думает Николай Кузьмич.

Как-то раз наше отделение сидело в резерве, в бомбоубежище. Был усиленный налёт. Тогда на Институт упало одновременно 27 зажигательных бомб. Докусов поднял резерв. Меня он послал на тот чердак, что напротив общежития. Я быстро поднялся по лестнице. На чердаке ослепительно горела, рассыпаясь искрами, бомба. Я подошёл, взял лопату и бросил её в бочку с водой. Потом не поленился достать остатки этой бомбы и сохранил их как трофей.

Однажды я посмеялся над директором, который во время налёта вздумал руководить пожарными. Он метался по двору и кричал: “Стендер, за мной!” Но все пожарные знали, что стейндер будет работать только на мостовой. Да и там, куда он гнал команду, “хода на чердак” вообще не было.»

Но как приятно после напряженного стука метронома услышать голос диктора: «ОТ-БОЙ ВОЗ-ДУШ-НОЙ ТРЕВОГИ. ОТ-БОЙ ВОЗ-ДУШ-НОЙ ТРЕВОГИ». Это могут понять только ленинградцы-блокадники, особенно пожарные. На соседнем с Герценовским институтом объекте дежурил в пожарной каске и слушал небо композитор Дмитрий Шостакович. Рождалась «Ленинградская симфония».

3.02. Отъезд из Шапок

Вот справка: «гр. Болдырева Екатерина Аркадьевна, имеющая 2хлетнего ребёнка, освобождается от обязательной трудовой повинности и прикрепляется к колхозу Староселье, где она может выполнять посильные для ней работы. Шапкинский сельсовет… Председатель /подпись/ 4 июля 1941 года, круглая печать».

В этом колхозе Кате пришлось полоть какие-то грядки. А Косма Павлович несколько раз ездил рыть окопы. Николай Кузьмич смог вырваться – навестить своих 12 августа в день Машиного рождения. Ей исполнилось 3 года. Погода была нежаркая, ветреная, но все же праздничный стол накрыли на дворе возле дома (рисунок смотри выше).

Бабушка разрезала пирог. Никто не умеет печь такие вкусные пироги, ватрушки, коврижки, печенья, мазурки, как Анна Максимилиановна. Были бы продукты высшего качества. А рецепты вековой украинской кухни у неё прекрасные. Если выполнить все требования, то получается не хуже, чем у её бабушки Мелитины Ксенофонтовны.

– А делить всем поровну будет Маша, – сказала Екатерина Аркадьевна.

Разумеется, она сама подставляла тарелку и придерживала кусок. Маша подпихивала куски лопаточкой: «Это папе, это дедушке, это бабушке…». Все смеялись.

Екатерина Аркадьевна давно приучила Машу оделять конфетами, орехами, пряниками всех поровну. Знакомые, а иногда и незнакомые, люди, когда мама гуляла с Машей, угощают девочку, кто конфеткой, кто шоколадкой. Екатерина Аркадьевна всегда старалась тут же разделить угощение, чтобы Маша своими руками всех одарила. Люди обычно отказываются: «Кушай сама, деточка!»

Такие слова Екатерину Аркадьевну возмущают: «Как вы не понимаете, что от этого кусочка ребёнок сытее не станет, а эгоистом жадным вырастет. Возьмите, поблагодарите, похвалите девочку. Обязательно надо у ребёнка взять».

Маша привыкла, что угощать – это значит отдавать вкусности насовсем и не жалеть об этом. Петровские снова и снова обсуждали все варианты и возможности. К тому времени положение на фронте под Ленинградом сложилось плохое. Ясно, что город будет окружён со всех сторон. Дедушка с бабушкой твёрдо решили никуда не трогаться. Катя с Машей остаются с ними.

Николай Кузьмич пробыл со своими всего несколько часов и в тот же день уехал в город.

В Шапках продукты, дрова, тёплые вещи – всё заготовлено и уложено. Перезимовать в Шапках не представляется трудным, если бы! Если бы не приближающийся фронт. Если не было бы так больно смотреть на беженцев из-под Новгорода, расположившихся со всем своим скарбом, детьми и даже коровами в ближнем лесочке. Если бы не гул низко пролетающих немецких самолётов. Если бы не мысли, как там в городе Николай.

Намаявшись за день с хозяйством, вымыв и уложив Машу, почитав ей «Мойдодыра» – пока Маша не уснет,

Катя сама уснуть уже не могла. Мысли крутились, путались, страшные картины и предчувствия подымались и переплетались. Катя чувствовала, что накатывается беда. И вдруг возникло чёткое решение: надо уезжать из Шапок. Надо ехать в Ленинград. Так она и сказала наутро Косме Павловичу и Анне Максимилиановне.

– Вы с ума сошли! – сразу же стала возражать Анна Максимилиановна. – Наша жизнь в Шапках прекрасно налажена, всё запасено, всё предусмотрено. Сюда уже завезены все наиболее ценные вещи из города.

– Даже если и придут немцы, это же культурная нация. Они ведут войну против армии. Не тронут же они женщин, стариков и детей!

– А что вы будете делать в Ленинграде? Вы, да тем более с ребёнком, будете обузой для Николая. Вас мобилизуют на какие-нибудь работы. Машу могут эвакуировать одну, без вас. И если вас эвакуируют вместе с Машей, то и эта принудительная эвакуация очень страшна. Вы окажетесь раздетыми и разутыми – не то, что в Шапках. Оставаться в осаждённом городе с маленьким ребёнком – тоже безумие. Там и сейчас, после гибели Бадаевских складов, уже голодновато. А что будет зимой?! Город окружён. Пока не наладят подвоз продовольствия, жить в нём невозможно.