Сказ столетнего степняка

Наверное, я так не убегал даже от фашистских пуль. Мне хотелось поскорее удалиться от них, спрятаться в уголке и укрыться большой черной шубой из овчины. Но, ясное дело, от словесных пуль нигде не укроешься. И меня начала мучить совесть. Как я, почтенный аксакал, подобно глупой рыбе, попался на крючок мелочных склок?

Вот тут пришла интересная мысль. А кто вообще первым выживает из ума? Тот, у кого много ума, или тот, у кого его нет? Если ума нет, то из чего выживать-то!? Тогда получается, что умные первыми и выживают из ума?! Так, так, продолжил я свою мысль, посмеиваясь над собой, народ прав, как всегда, и ты, наверное, потихоньку, сам того не замечая, сходишь с жизненного пути, то бишь с ума! Нет, так не пойдет!

И решил отказаться от этой затеи и открыто сказал об этом соседям. Они немножко сникли, но приняли мой отказ, да и что им оставалось! На этом можно, даже нужно было поставить точку.

Но вот тут-то на сцене появилась моя любимая сноха Баян. Логически она рассчитала точно. Зачем пропадать полученному от председателя райпотребсоюза разрешению? Раз отказали соседке, так она, сноха, имеет полное право на этот телевизор. Мои любимые детки ласково уговорили меня не отказываться от цветного телевизора, а приобрести его для себя, как полагается. А черно-белую продать кому-нибудь и наслаждаться всей семьей светиком-семицветиком. Я опять растаял и дал добро.

Но не тут-то было. На горизонте появился еще один старый хромой ветеран войны. Он несколько лет назад переехал в Степняк из аула Тассу – Камень-вода, который разваливался, а впоследствии вовсе перестал существовать. Получив отказ от председателя райпотребсоюза, он пошел прямо к Зигмунду Збигневичу Качановскому. Зигзаг, как обычно, с хитрецой выслушал его, и покачивая головой, пообещал разобраться. Он был не на шутку встревожен предстоящим столкновением двух авторитетных ардагеров-ветеранов, которое могло перерасти в громкий скандал областного, а то и, по Кочану, республиканского масштаба. Зазвенели натянутые нервы Зигзага. За это не погладят по голове. Не обеспечить ардагеров – ветеранов войны самыми необходимыми вещами быта, создать дефицит товаров! Да вы понимаете, что это такое!

В магазине нас встретил сам Зигмунд Збигневич Качановский. Он был заметно взволнован.

– Некрасиво получается как-то! Боюсь, нас не поймут.

Он многозначительно поднял указательный палец вверх, вытаращив правый и зажмурив левый глаз.

Вот так я невольно оказался вовлеченным в скандал, которые очень не любил и всю жизнь старался избегать. Ибо считал, что всякого рода склоки и распри людские в корыстных целях, особенно из-за мелочей, пустяшных выгод, ниже человеческого достоинства. Я сознательно отказывался от таких мелочных схваток и всегда спокойно оставлял материальный объект вожделения страстно жаждущим. Но на этот раз случай был особенный – столкнулись интересы женщин двух семейств, и мы, бедные ветераны, оказались меж двух огней, как на фронте.

Я вообще не понимал, как люди могут враждовать из-за каких-то вещей-товаров. И всегда иронизировал над теми, кто штурмом брал бетонные склады райпотребсоюза, чтобы достать импортную шмотку, или с кровавой пеной у рта разрывал глотку в многолюдных очередях из за какой-то дефицитной мебели или красочного тряпья. Но что поделаешь, это была наша реальность, наша жизнь.

«Тогда, на фронте, мы делились куском хлеба, куском свинца и осколком вражеского снаряда. А теперь драться за это дерьмо?! Мы что, остались в живых, чтобы ссориться из-за дефицита?!» – подумал я. Стало противно.

И нашел единственно верный выход из этой тупиковой ситуации – добровольно отказался от цветного телевизора. Качановский так радовался моему решению, хромой ветеран, который был лет на двадцать младше меня, торжествовал. А сын и сноха дулись пару дней. Но люди, кажется, зауважали меня еще больше.

«Ветеран ветерану рознь! Молодец, аташка, не позорится – не зарится на барахло!» Было приятно это слышать, и легче стало на душе.

Иногда мне казалось, что жизнь играет со мной в лотерею. Бывало, я выигрывал крупно, но и проигрывал солидно. Но, при всех плюсах и минусах, эта была моя жизнь, и я любил ее.

Сейчас не помню точно когда, но в послевоенные годы власти выделяли легковые машины марки «Запорожец» инвалидам войны. Но не всем, конечно. Там были специальные статьи, имеющие очень много извилистых ответвлений, как в древнем критском лабиринте, так, что не каждому было под силу пройти весь этот загадочный путь закона, где в любой момент из-за угла мог выскочить чудовищный Минотавр и поднять бедолагу на острые рога. Но были и редкие счастливчики, которые приезжали домой на новеньких, поблескивающих на солнце «Запорожцах».

И вот, накануне дня победы Айгали и Баян загорелись идеей пустить в ход инвалида-отца, то есть меня, и завладеть автотранспортом. В то время собственная машина была такой редкостью, которая даже и не снилась многим. Но я-то хорошо знал, что мне по закону не положено.

В то время документы имели силу закона, и никто не смел изменить даже букву на бумажке, подписанную представителем советской власти и скрепленную гербовой печатью. Милой снохе Баян пришлось столько мытарствовать, чтобы исправить одну нелепейшую ошибку в паспорте. Она родилась в далекой зимовке чабана, и отец приехал за документами через несколько недель. В конторе он радостно говорит, что дочь родилась в последний день второго месяца зимы. Секретарь сельского совета каким-то чудом записал в метрике фантастическую дату рождения – тридцатое февраля! И все! Баян окончила среднюю школу, получила паспорт, поступила в медучилище, получила диплом, военный билет как медсотрудник, работала в больнице, в поликлинике и нигде никто не задавался вопросом – а ведь тридцатого февраля не существует! Когда мой сын Айгали собрался жениться на ней, в ЗАГСе не захотели менять документ! Несмотря на все доводы молодоженов, им выдали свидетельство о браке с датой рождения тридцатого февраля. Документ советский, значит, изменению не подлежит! Да, все согласны, что нет тридцатого февраля, но документ есть документ!

И только после перестройки мне удалось добиться правды – документы наконец-то переделали и написали правильную дату – двадцать восьмое февраля.

И сын все время подтрунивал, мол, надо было записать двадцать девятое февраля, чтобы тратиться на подарки только раз в четыре года!

Шутка шуткой, но грозный пункт закона «Не положено!» не подлежал обжалованию. «Не положено!» – и все. После такого четкого ответа никто задавать вопросов не смел.

Но сын и сноха не унимались. Айгали обижался, Баян молча упрекала взглядом. Их можно было понять.

– Отец! – воскликнул однажды сын. – Неужели тебе безразлично, что твои дети и внуки ходят пешком? Ты же воевал, прошагал всю войну, проливал свою кровь, защищая Родину, нас. Думаю, ты заслуживаешь не одну, а десятки машин!

– Но я же не воевал ради машины!

– Воистину это так! Но раз государство дарит достойным ветеранам легковую машину, почему ты отказываешься получит свое?!

Сын кипел от негодования, а сноха молча слушала нас и только изредка кивала головой, слегка вздыхала, как бы раздувая огонь ярости мужа.

– Но ты же знаешь, что мне не положено, – привел я последний аргумент, чувствуя, что теряю позиции.

– Это еще с какой стороны посмотреть – положено или не положено! – вдруг вмешалась в разговор звонким голосом Баян. Я к ней относился, как к родной дочери – она была воспитана в лучших традициях казахской семьи, уважала и так заботливо ухаживала за нами. Трудяга необыкновенная. Мы не могли ее остановить во время работы – за что ни возьмется, не знает отдыха и покоя, пока не доведет до ума. Мать пятерых моих внуков, она заслуженно занимала свое почетное место в нашей семье. Вот из-за нее я был почти готов пройти медкомиссию и попросить этот неположенный мне «Запорожец».

– Да она говорит дело! – воспрял духом сын.

– Вот пожалуйста… хромой фронтовик из Тассу… получил же машину! – продолжала сноха. – А вы говорите, положено – не положено! А он-то… не на фронте закопал свою левую ногу! – возмущалась сноха.

– Да все знают об этом! Он после войны… спьяну попал в аварию на мотоцикле! – подхватил сын. – Прошло лет двадцать, очевидцев почти не осталось, и вот тебе – нашлись влиятельные родственники, тихо подделали документики и пожалуйста! Катается он на «Запорожце» и в ус не дует! А чем ты хуже? У тебя заслуг, да не простых, а кровных, перед матушкой родиной побольше будет! Ты же чуть Героем Советского Союза не стал! Тогда почему ты должен на старости лет ходить пешком?

– С другой стороны, кажется, вы тоже правы! – соглашался я. – Но что поделаешь, не положено!

– А вы только согласитесь идти на комиссию! Остальное наше дело! – с жаром воскликнул сын. – В наше время легко сделать так, что «не положено» станет «положено».

– И что ты имеешь ввиду?

– А мы нашли людей, готовых нам помочь! Вы просто покажитесь медкомиссии, а остальное они сами доведут до ума!

– Прекрати сейчас же! И не смей больше даже думать о таком! – отрезал я. – Я свою кровь на фронте по блату не проливал! И не буду по блату брать эту машину!

Айгали стиснул зубы и с трудом промолчал, но по его виду ясно было, что он хочет сказать: «Ну и дурак же ты, отец! Дураком жил, дураком и помрешь!»

Баян тихо всплакнула и начала убирать со стола. Айгали молча вышел.

Я остался один и предался тяжелым размышлениям, облокотившись на подушку из гусиных перин. «Позвольте хоть остаться честным перед памятью боевых товарищей!»

И вдруг, что странно, внутри меня заговорил Салим.

– Честность, говоришь? Так перед кем? Перед этой жестокой советской властью, которая потопила в крови нашу степь, уничтожила миллионы ни в чем не повинных людей?

– Может, совесть вождей не чиста, но кровь солдатская, пролитая на той войне, священна! – отвечал я ему про себя.

Как-то неловко было нам всем после этого разговора. Как бы ни старались сгладить все, какой-то осадок оставался. Особенно остро переживал Айгали, и каждый раз, как надо было куда-то ехать, тонко подкалывал.

– Ну, что, аксакал? Кого сегодня попросим отвезти нас до аула? Может, хромого из Тассу? А был бы свой «Запорожец», ехали бы с ветерком!

И мне становилось неловко. Особенно перед снохой, которую любил как родную дочь. Она ничего не говорила, но перед каждой поездкой казалось, что она тоже упрекает меня.

Наконец я сдался. Сын со снохой с радостью повезли в областной центр Кокчетав, и я предстал перед комиссией. Признаться, был взволнован и ругал себя за отступничество, но комиссия приняла с почтением. Осмотрели все бумаги, проверили здоровье, пошептались, почесали затылки и объявили свое суровое решение.

– Ата, у вас заслуг – на десятерых, болезней – на пятерых. Было бы справедливо, если всем таким, как вы, дали по машине. Но, по положению, вам не положено ! То есть, ваши ранения не подпадают под эту статью! Вот если бы вы были ранены в ногу и стали хромым, тогда другое дело! А так… простите нас и живите долго!

Ответ был получен, и сын сам все слышал. Сгорая от стыда, я долго молчал по дороге.

– И что за дурацкое положение! – возмущенно произнесла наконец Баян. – Вот смотрите сами. Если человек ранен в ногу – ему дают машину! Если в голову – не положено! А ведь голова-то важнее ноги!

– Из-за ноги! Из-за ноги! – покачал головой Айгали. – Эх, отец, почему вы не подумали об этом, когда воевали!? Зачем голову подставили под пули? Надо было ногу подставить!

Мы расхохотались. Историческую обиду инвалидов и ветеранов войны выражало это слово! Ну, хоть посмеялись!