Алрой

Он затмил красотою летний рассвет

В небе родимом востока.

Славы душа вожделеет, побед,

В устах красноречье пророка”.

“Еще раз, еще раз! Пропой еще раз!”

Принцесса вздрогнула, оглянулась. Рядом стоял Алрой. Она встала, невольно хотела отступить на шаг, он удержал ее.

“Прекрасная принцесса, – сказал Алрой, – надеюсь, мое присутствие не повредит ни музыке, ни красоте”.

“Господин, не сомневаюсь, Хонайн ждет тебя. Пойду позову”.

“Принцесса, не с Хонайном я хочу говорить сейчас”.

Лицо его было бледно, сердце стучало.

“Вновь этот сад”, – вымолвил он, – “но память хитрит со мной, словно то было в жизни другой”.

“Не вини память: мы в жизни другой. Мы сами, и мир наш, и мысли и чувства – все иное. И воздухом дышим иным”.

“Неужто столь велика перемена?”

“Велика и прекрасна. Молюсь, чтоб не было других перемен”.

“Это свято, как ты сама!”

“Ты любезнейший из покорителей!”

“Я только им кажусь. Сейчас я больший раб, чем тот, кто кланялся тебе рабом при первой встрече”.

“Знак ее мы оба не забыли. Вот четки”.

“Вновь подари их мне, Ширин. Как талисман они меня хранили от беды. В бою я их держал у сердца”.

Принцесса вернула ему дорогой предмет. Алрой удержал ее руку, опустился на колено.

“О, прекрасная! О, бесконечно прекрасная!” – воскликнул царь Израильский, – “Ты – мечта жизни моей! Не прельщаю тебя ни царством, ни богатством – материя это, и не внове тебе. Прими даяние духовное, горячее сердце того, кто не уступал ни прелести женской, ни силе мужчины. Преданность и любовь мою возьми. Боготворю тебя, прекрасная Ширин, боготворю!”

“Раз увидев, я горячо и безоглядно полюбил тебя, и образ твой вошел мне в сердце и поселился рядом с любовью к народу моему, не потеснив ее. В ту пору я за измену почитал мысль о примирении с верой чужой. Но вот насытился я местью за вековые муки предков, собрал иудеев воедино, вернул величие народу, пролил реки крови, свергнул, завоевал, победил, восторжествовал. И теперь кричит сердце, что слаще и важнее всех свершений вместе взятых, твой образ чудный, что оно хранит”.

“О, Ширин! Душа моя, жизнь моя! Скажи “Да” вожделеющему взаимности! Клянусь, уберегу от зла обычаи племени твоего и не дам в обиду веру отцов твоих. Великому царю Соломону подарила красу свою темнолицая дочь Нила. Сделай меня счастливее его, ведь лик дочери Тигра светел и затмевает солнце. Я не Соломон и книги мудрости не сочинил. Но если прекрасная Ширин разделит со мною трон, то, вдохновленный, впишу в наши анналы деяния великие, в сравнении с которыми книги древнего монарха покажутся скучной небылицей!”

Он замолчал. Принцесса, слушавшая с опущенными глазами, подняла голову и, не сдержав чувств, опустила ее на грудь царю Израиля. “О, Алрой! – воскликнула Ширин, – я живу в пустоте. Большой город – большое одиночество. У меня нет веры, нет родины, нет жизни. Все это – ты!”

8.5

“Царь опаздывает сегодня”.

“Не курьер ли из Хамадана задерживает его, Азриэль?”

“Не думаю, Итамар. У меня есть письмо от Авнера. Брат пишет, что в Хамадане спокойно”.

“Прождали больше часа. Когда ты выступаешь, Шерира?”

“Армия готова. Я жду приказа. Надеюсь, сегодня на утреннем совете получить его”.

“Сегодняшний совет посвящен гражданским делам столицы”, – заметил Первосвященник.

“Пожалуй, так, – сказал Азриэль, – твой доклад готов, Джабастер?”

“Вот он”, – ответил Первосвященник, – “Еврейские законотворцы думают над законами, но не над исполнением их, хотя им дарован свыше неподвластный времени образец. Лишь в рабстве у законов обретем свободу”.

Итамар и Азриэль многозначительно переглянулись. Лицо Шериры оставалось непроницаемым. Краткое молчание нарушил Азриэль.

“Весьма удобен для жизни Багдад. Я еще не бывал в твоих апартаментах, Джабастер. Ты доволен ими?”

“Вполне. Надеюсь, однако, мы здесь долго не задержимся. Главная цель еще ждет нас”.

“Далеко отсюда до Святого города?” – поинтересовался Шерира.

“Месячный марш”, – ответил Джабастер.

“Чего там можно ожидать?” – спросил Итамар.

“Не исключено столкновение с христианами”, – заметил Азриэль.

“Скажи, Джабастер, как велик Иерусалим, – спросил Итамар, – я слышал, что размерами он не превосходит местный караван-сарай. Верно это?”

“Да, былая слава миновала”, – ответил Первосвященник, – “Но нет в сердце отчаяния – коли кирпичи порушены, заместим их камнями тесаными! Как прежде засияет Сион, возведем дворцы, насадим сады!”

Зазвучали фанфары, отворились ворота, вошел царь, а с ним – посланник Багдада.

“Доблестные командиры! – обратился Алрой к удивленным членам совета, – позвольте представить вам человека, который пользуется моим доверием наравне с вами. Джабастер, взгляни на брата!”

“Хонайн! Так это ты, Хонайн! – вскричал Первосвященник, вскочив со своего места, – тысячу гонцов я посылал за тобой!” Изумленный, с горящим лицом, Джабастер обнял брата. Охваченный волнением, положил голову на плечо его.

“Владыка, прости Джабастера за то, что предавшись чувствам, он отвлекся от забот о благоденствии твоем”, – вымолвил Хонайн.

“Братская любовь к тебе, Хонайн, несомненно говорит в пользу заботы его о моем благоденствии. Джабастер – опора империи!” – торжественно произнес Алрой, взял Первосвященника за руку, усадил справа от себя. “Шерира, ты выступаешь вечером.”

Суровый командир молча поклонился.

“Что это? – спросил Алрой, принявши от Джабастера свиток, – а, твой доклад. Посмотрим. “Колена Израилевы”, “Служба левитов”, “Знатные из народов”, “Старейшины Израиля”! Джабастер, дорогой! Придет день и для этого. Что нынче нам пристало? Блюсти умеренность, стеречь права имущества и правосудие законно отправлять. И не более того. Я слышал, банда грабителей опустошила мечеть. Верно это?”

“Царь, об этом я хотел говорить с тобой. То не грабители, а люди честные, но чересчур усердные. Ведь записано у нас, что, покоривши народы, мы обязаны разбить их атрибуты служения богам чужим, где б ни находились все эти жертвенники и алтари – хоть на горе, хоть на холме, хоть под деревом зеленым. И мы должны…”