Чернила и огонь

Наконец, не имея ни сил, ни желания делать что-то еще, я бросилась вслед за этим мужчиной.

18

– Мать твою! Вали с дороги, идиот! Езжай, езжай!

Оскорбления и проклятия бурными потоками лились изо рта аргентинца. Мужчина вел свой старенький «Сеат» с невероятной и, очевидно, излишней агрессией. Вены у него на шее вздулись, словно с ним вот-вот случится инсульт, и он перестраивал машину из ряда в ряд, угрожая гудками всем окружавшим водителям и пешеходам, осмелившимся оказаться у него на пути, и ускоряясь на светофорах на желтый, будто это было вопросом жизни и смерти.

– Да твою ж мать! Ты что, не видишь, что у меня преимущество, мудак?

Я вцепилась в подлокотник: это создавало иллюзию безопасности, такую же хлипкую, как и сам «Сеат», который, казалось, был готов развалиться на части каждый раз, как этот тип вжимал в пол педаль газа, заставляя машину подчиниться своим требованиям. К счастью, мы добрались до пункта назначения, никого не сбив. «Сеат» притормозил перед роскошным отелем, и швейцар, одетый в жилет и ливрею, презрительно оглядел автомобиль. Выйдя из машины, аргентинец бросил ему ключи, и тот поймал их на лету.

– Сюда, красотка.

Подобное обращение меня раздражало, но я сдержалась, чтобы не доставлять ему удовольствия своим бессмысленным ответом. Этот парень, казалось, преобразился, вдруг лишившись той агрессивности, которую выплескивал, сидя за рулем. Он повел меня на соседнюю улицу: широкий проспект с островком в центре. На заднем плане торжественно возвышались Бранденбургские ворота.

Я узнала этот монумент по фотографиям, впрочем, по правде говоря, они не передавали в полной мере ни его масштабов, ни величия. Тот факт, что уже стемнело, еще больше усиливал это впечатление, потому что благодаря иллюминации в золотистых тонах казалось, будто ворота раскалились добела.

Я узнала Сарасолу сразу, как увидела его, хотя он, как и Бранденбургские ворота, тоже был знаком мне лишь по фото. Мужчина сидел на террасе шикарного ресторана в солнечных очках, несмотря на окружавшую его темноту, и потягивал мартини из бокала, оттопырив мизинец, как делают только аристократы и идиоты.

– Эй, шеф. Вот, я вам ее привез.

Сарасола искоса на нас взглянул. После беглого осмотра он вновь повернулся к воротам, словно не хотел слишком надолго терять их из виду.

Повесив зонт на руку, аргентинец отодвинул от стола один из стульев, приглашая меня присесть. Сытая по горло его притворством, я отказалась и села на другое место, лишь теперь позволив себе хорошенько рассмотреть этого типа, прятавшегося за гигантскими солнечными очками.

Определенно, Тереза Солана не преувеличивала, заявив, что обратилась к одним из самых авторитетных библиофилов страны. В мире книголюбов не так много знаменитостей, но Карлос Сарасола, вне всяких сомнений, был одной из них. Этот парень, потягивавший мартини на другом конце стола, выступал посредником в некоторых из самых громких сделок последнего десятилетия, а в его резюме значились такие достижения, как продажа перевода «Дон Кихота», найденного на одной парижской мансарде, и приобретение «Книги благой любви»[12 - Поэма испанского поэта Хуана Руиса, написанная в 1330–1343 гг. и опубликованная в 1790 году.] для Национальной библиотеки. Через его руки каждый месяц проходило больше инкунабул и первых изданий, чем я видела за всю свою жизнь. Более того, в свободное время он работал литературным агентом у некоторых авторов бестселлеров и ютуберов, желавших проявить себя в писательстве. Это хобби приносило ему миллионные прибыли, увеличивавшие его и без того внушительный банковский счет.

– Очень приятно, Грета.

Тот факт, что он знал мое имя, меня поразил. В то, что он еще и был заинтересован в знакомстве со мной, мне тоже было, мягко говоря, трудно поверить. Именно по этой причине мне стоило больших усилий, чтобы мой голос не выдал радостного возбуждения, буквально разрывавшего меня изнутри.

– Приятно с вами познакомиться, сеньор Сарасола.

Мужчина кивнул, словно говоря «еще бы ты не была рада со мной познакомиться». Я ждала, пока он предложит мне перейти на ты. Он этого не сделал, но, по крайней мере, великодушно снял солнечные очки и положил их на стол.

Первой моей мыслью было то, что его внешность была абсолютно не такой впечатляющей, как его достижения. Спина его была узкой, а торчавший живот был таким раздутым, словно он находился на восьмом месяце беременности. Ничто в его облике не выдавало того, что он был легендарным охотником за книгами, которого почитал и которому завидовал весь мир.

– Я знаю, кто ты, – сказал он. – Знаю, на кого ты работаешь, и знаю, на поиски чего ты приехала в Берлин.

– Рада, что вы так хорошо проинформированы.

– В нашем ремесле информация – это сила, дорогая. Ты со мной не согласна?

Я мгновенно залилась краской. Он сказал «наше ремесло», включив меня в ту же категорию, в которой находился сам, что показалось мне необычным. Несмотря на его заурядный и, определенно, разочаровавший меня вид, я не могла не вспоминать о том, что передо мной сейчас находится один из самых уважаемых в мире охотников за книгами. И тот факт, что он знал о моем существовании, был чем-то, что я не могла себе представить даже в своих самых смелых мечтах.

– А еще я знаю, что произошло с той миссис Стерлинг.

И куда делся Борхес? Ну, приехали.

Это замечание, которое он произнес напыщенным, притворно небрежным тоном, мгновенно уничтожило всю гордость, что я сейчас испытывала. Казалось, меня спустили с небес на землю, грубо и подло толкнув.

– У меня его нет, – ответила я.

Сарасола разразился таким громогласным хохотом, что несколько человек, сидевших за соседними столиками, сразу же бросили на него недовольные взгляды. Затем он утер своим пухлым большим пальцем слезы, которые вызвал у него этот неожиданный приступ веселья. В этот момент я заметила у него на запястье часы Hublot, которые весили не меньше пары килограммов и стоимости которых хватило бы на то, чтобы оплатить экспедицию шести человек к центру Земли.

– Знаешь, что я бы на твоем месте сделал? Подождал бы. – Румянец залил меня до кончиков ушей. Я почувствовала, как они горят от негодования и стыда. Сделав вид, что не заметил этого, Сарасола одним глотком осушил бокал. Затем мужчина поднял его, и из ниоткуда появившийся официант его забрал. – Надо подождать, пока все уляжется, – объяснил он. – Прямо сейчас этот Борхес – редкий и очень ценный экземпляр, но если он исчезнет на достаточно долгое время, то превратится во что-то легендарное. Например, лет, скажем так, на пять. Я знаю коллекционеров, которые к тому моменту будут готовы передраться за такой экземпляр.

Официант вернулся с новым мартини. Заполучив его, Сарасола торопливо сделал глоток и закрыл глаза от искреннего наслаждения.

– Надеюсь, он у тебя в надежном месте. В некоторых банках есть сейфы, куда можно было бы его спрятать, хотя, конечно, аренда у них довольно дорогая. – Он поднял взгляд, словно вдруг что-то осознал. – Если хочешь, мы можем заключить сделку. Я могу хранить экземпляр столько, сколько тебе понадобится. Мы ведь теперь друзья, нет?

– Я же вам уже сказала, что у меня его нет.

– Ах, да. А я и забыл.

Он произнес эти слова безразличным тоном, явно дававшим мне понять две вещи: что он считает, что я вру, и что он ничего не имеет против. Оставалось лишь сказать, что он в моей ситуации поступил бы точно так же.

В этот момент мой мозг связал воедино несколько мыслей, которые позволили мне прийти к ряду весьма неожиданных выводов.

Среди них был такой: Карлос Сарасола был полным подлецом. Это стало понятно и с первого взгляда, но чем больше я его слушала, тем очевиднее это становилось. И осознание того, что парень, которым вся наша гильдия восхищалась, оказался не более чем самодовольным выпендрежником, которое, казалось бы, должно было меня разочаровать, неожиданно не оказалось болезненным, а даже наоборот. В каком-то смысле мне даже стало легче, когда я узнала, что один из самых уважаемых библиофилов мира был обычным толстяком, пристрастившимся к мартини и не слушавшим никого, кроме себя самого.

– Этих книг не найти, – заверил меня он. – Я это знаю, ты это знаешь, и уверен, что в глубине души и Фритц-Брионес тоже это знает.

Он произнес это, не глядя на меня, словно понимал, что ему не нужно проверять мою реакцию на его слова, чтобы быть уверенным, что он прав.

– Не забывайте, что у него есть на это свои причины. Его мать уже, наверное, одной ногой в могиле. Сколько ей? Лет сто? – Он наморщил лоб, словно и правда пытался вычислить ее возраст. – Я понимаю, что этот человек с нетерпением ждет, что его мать в последний раз в жизни воссоединится с этими книгами. Вроде как сведет счеты со своим прошлым прежде, чем умереть. Но к сожалению, в этом ремесле сентиментальность почти всегда или мешает продаже, или заставляет повышать цены на определенные книги. – На этот раз он посмотрел прямо на меня, словно ему было принципиально узнать мое мнение по этому поводу. – В этой затее нет никакого смысла, Грета, – настаивал он. – Эта библиотека, скорее всего, сгорела во время войны. Если какой-то экземпляр и сохранился, то он наверняка затерялся в каком-нибудь богом забытом книжном магазине, и на нем нет никаких пометок или других признаков, по которым можно было бы узнать его происхождение.

Он произнес это с такой уверенностью, что мне не мог не прийти в голову второй из выводов, который уже какое-то время вертелся у меня в голове: Сарасола не слишком прислушивался к указаниям Терезы Солана и, соответственно, сеньора Фритц-Брионеса. Возможно, он и добрел до Центральной и Земельной библиотеки, чтобы поговорить с Себастьяном, но вряд ли его участие вышло бы далеко за эти рамки. Скорее всего, он, как и я, решил, что эта задача невыполнима и потребует времени и усилий, которые было бы гораздо логичнее направить в другое русло.

Но.

Этого преувеличенного, подчеркнутого «но» было бы достаточно, чтобы заставить меня насторожиться от неожиданного осознания: у такого человека, как Карлос Сарасола, наверняка были дела поважнее, чем тухнуть в Берлине и встречаться со мной.

– Спасибо за беседу, – сказала я, – но у меня есть дела.

Я было поднялась, почти готовая к тому, что Сарасола попытается меня удержать, каким-нибудь доводом, но он, казалось, даже не замечал, что я собираюсь уйти. А вот аргентинец это заметил.

Я ощутила, как он положил свою ручищу мне на плечо. Она была такой твердой, словно ее изваяли из того же материала, что Бранденбургские ворота. Не церемонясь, он толкнул меня вниз, заставив опуститься на стул. Я стиснула зубы и сжала кулаки. Ненавижу, когда ко мне прикасаются. Не выношу физического контакта ни с кем, а особенно – с типом, которого совсем не знаю.

Я ощутила, как раскалилось мое плечо, и это была не просто фигура речи. Я обернулась к этому придурку, собираясь заорать, оскорбить его, отвесить ему такой тумак, что его дурацкая шляпа улетит на противоположную сторону дороги.

Аргентинец сохранял невозмутимый вид, но, должно быть, уловил готовую захлестнуть меня ярость, потому что сделал шаг назад и направил на меня свой зонтик. Не знаю, пытался ли он меня спровоцировать или скорее велел остаться там, где я сидела. Я попыталась рассчитать силу, которую мне нужно было приложить, чтобы встать и броситься на него, не давая шанса отреагировать. Если я застану его врасплох, то мне удастся нанести ему один или два удара прежде, чем он успеет поднять тревогу.

Если у меня еще и получится вырвать у него из рук зонтик, то я воспользуюсь им, чтобы его ударить.

– Судя по тому, что мне рассказывали, ты довольно смышленая. – Сарасола произнес эти слова с неохотой. Хотя эта похвала меня и не успокоила, но заставила меня вспомнить, где я сейчас находилась и кем был тип, сидевший за столом напротив меня, разглядывая ногти, словно только что осознал, что слишком давно не делал маникюр. – Решительной – вот какой они тебя назвали, – добавил он.

Я отказывалась на него взглянуть, все еще сосредоточенная на аргентинце, смотревшем на меня с глумливой гримасой человека, которому доставляло удовольствие унижать других. Я подозревала, что этим жестом он не просто хотел удержать меня на стуле. Он хотел дать мне понять, кто здесь главный.