Лесник

– Раз, постом, справедливо-с… так ведь тогда он смирен лежал, поспешил возразить управляющий, замечая по тону барина, что он как бы стоит на стороне его обидчика, – а теперича он, как зверь какой, даже без всякой линии, можно сказать… Мне что-же-с, примолвил Барабаш, – в нашей должности, известно, каждый час должен ждать себе неприятностей, особенно когда в тебе совесть… А только собственно что я, как преданный слуга вам и с измальства еще маменьке вашей служил, что они благодетельницей мне, можно сказать, были, – так, как вам угодно, Валентин Алексеич, а таких слов про вас, как моего доверителя, никогда терпеть не могу-с!..

Валентин Алексеич улыбался, – все яснее ему припоминалась в эту минуту мужественная фигура капитана, без шапки, жмурящегося от солнца перед этим «преданным слугою» в синих очках…

– Оказывается, что и мне при сей оказии досталось? сказал он. – За что же?

Невозмутимость барина глубоко огорчила Софрона Артемьича:

– Как вам будет угодно, Валентин Алексеич, заговорил он с новым раздражением, – а только, когда я ему на беспардонные его, можно сказать, слова говорю, по своей должности, что я не по своей воле, а барское приказание исполняю, чтобы он тотчас-же в Сотниково шел насчет коз, так он даже дозволил себе такое неглижа, что «я мол на твоего барина пле…вать хочу», договорил, уже словно давясь от мерзости этих слов, управляющий.

– Да, это неглижа, действительно, очень откровенное! проговорил на этот раз Коверзнев таким серьезным тоном, что чуткий Софрон Артемьич поймался на него – и просиял душою.

– У меня свидетели есть, Валентин Алексеич: как со мною был Спиридон Иваныч и Асинклит, сторож, так завсегда можно его к мировому представить, поспешно проговорил он.

Но, весьма нежданно для него, Валентин Алексеич на предложение это отвечал ему следующим вопросом:

– Не известно-ли вам, по какому случаю вздумалось так, вдруг, вашему капитану напиться, и один он при этом пил, или с кем-нибудь?…

Из сообщенного затем Софроном Артемьичем оказалось, что он тогда же, получив приказ барина «насчет коз», передал его капитану, и тот с места тронулся было идти в Брусаново. Но управляющий пригласил его зайти с ним предварительно в контору «забрать» Дениса – и письмо, полученное накануне в Трубчевске, на почте, на его, капитана, имя. Так они тут вдвоем и пришли в усадьбу. Денис был на селе, где он новую избу себе ставит. Софрон Артемьич послал за ним, а капитан получил письмо свое и с ним сейчас и ушел. Посланный в Денису вернулся часа через три, с известием, что старику пришибло бревном колено и что он двинуться не может. Тогда Софрон Артемьич послал конторщика верхом в Дерюгино найти капитана и сказать ему, чтобы он Дениса не ждал. Конторщик проезжал мимо его сторожки, услыхал, что кто-то «рычит», – слез и вошел; глядит: – сидит на земле капитан, пустой пред ним штоф, а сам он, «обеими руками за голову взявшись, ревмя ревет.» Конторщик даже испугался и поскавал назад донести управляющему, – после чего тот и отправился туда сам и «должен был выслушать те слова, опосля которых он, не желая дать замарать свою честь, как угодно Валентину Алексеичу, а будет требовать, для впримера прочим, чтобы того мерзавца судья непременно засадил…»

Коверзнев все время слушал, обернувшись лицом в окну и глядя на облака, на синие просветы неба, сиявшего сквозь их капризно-менявшиеся очертания…

– Вот что, сказал он, когда тот кончил, – позовите вы его во мне!

– Кого это-с? озадаченно спросил управляющий.

– Капитана.

– Помилуйте, Валентин Алексеич, да он по сю пору не в своем виде, – как это учитель у вас француз, когда вы маленькие были, мусье Ляфиш, говорил: – кошон-кошоном в грязи лежит-с и по сей час в своей сторожке.

– Ну, так когда он «в свой вид» придет.

– Слушаю-с! по некотором молчании выговорил Софрон Артемьич, заключив из выражения лица барина, что он не допустит возражений.

IV

На другой день утром, Коверзнев просматривал у себя конторские книги, когда его итальянец, которому предварительно отдано было им на это приказание, вошел с докладом, что «l'uomo detto» (означенный человек) ждет в передней.

– Просите его сюда.

Дверь отворилась на половину и, в образовавшееся узкое отверстие, бочком проскользнуло плотное туловище капитана – и тут-же остановилось у этой, поспешно замкнутой за собою, двери.

Коверзнев поднял глаза. Капитан отвесил ему почтительный поклон.

Он глядел на него спокойно и прямо, – все с тем-же, очевидно, привычным ему, печальным выражением лица, которое заметил Валентин Алексеич при первой встрече с ним. Только лице это теперь как бы поопухло, и глаза были мутны. Но он, видимо, приложил все старание привести себя в должный порядок: приглаженные в вискам волосы еще лоснились от обливавшей их воды, веник заметно тщательно прошел по его бедной, очень бедной, но акуратно закутанной крестьянской одежде; огромные, мускулистые руки, будто бы два красно-сизые пятна, скрещавшиеся над фуражкою, которую держал он перед собою, – были чисто вымыты…

– Садитесь! отвечая на его поклон, сказал Коверзнев. Тот, как бы бессознательно, качнулся вперед, – но не двинулся далее.

– Садитесь, прошу вас, повторил Валентин Алексеич мягким, но настойчивым голосом, указывая рукою на стул, у противоположной его собственному креслу стороны старинного письменного стола, с изящною бронзовою отделкой, за которым занимался он.

Капитан так неслышно подошел к указываемому месту, что Коверзнев невольно обратил на это внимание:

– На нем сапоги есть, и он их даже только-что дегтем смазал, подумал он, – но подошвы под ними сомнительны!.. И его охватило вдруг бесконечное чувство жалости к этому человеку, так глубоко «опустившему себя», как выражался господин Барабаш.

Он неотступно следил за ним взглядом, пока наконец капитан не решился сесть на кончик указанного ему стула.

Но, когда он сел, с опущенными глазами и судорожно комкая фуражку в своих огромных ручищах, Коверзневу на миг самому сделалось неприятно: – «я будто судить его собираюсь», пронеслось у него в мысли…

Он стал шумно перелистывать широкие листы лежавшей перед ним рассчетной тетради.

– У вас неприятности вышли с управляющим? сказал он, пересилив себя.

– Виноват! отвечено было на это так тихо, что он переспросил.

– Виноват-с! повторил капитан.

– Не были-ли вы вызваны на… на эту ссору какими-нибудь словами Барабаша, которые вы почли для себя обидными? как бы поспешил Коверзнев ссудить его доводом к своему оправданию.

Плечи капитана дрогнули. Понятое им намерение, а – главное – тон, так давно не слышанный им, добрый участливый тон этих слов…

– Я и не помню даже, что говорили они мне, ответил он со странною улыбкою: «какое уж мне оправдание!» будто говорила эта улыбка.

В поникших глазах его пробежала искра, как бы от нахлынувшего на него нового, едкого, нестерпимого чувства…

– Я несчастный человек, Валентин Алексеич! нежданно проговорил он, внезапным движением подымая их на Коверзнева.

У того глаза заморгали, как он ни привык владеть собою.

– Виноват, позвольте спросить: как вас зовут? промолвил он, очень упрекая себя в эту минуту, что не спросил этого ранее, у Барабаша.

– Отставной капитан Переслегин.

– Имя и отчество?

– Иван Николаев…

– Благодарю вас!.. Вы мне позволите быть откровенным с вами, Иван Николаич?

Капитан еще раз взглянул на него: – «никакая твоя откровенность не будет так жестока, как то, что сам я говорю», прочел Коверзнев в этом взгляде.

Он продолжал:

– К этому «несчастию», я слышал, привели вас семейные обстоятельства, – о которых я не желаю, не имею права спрашивать, поспешно примолвил он в этому…

Переслегин, с каким-то надрывающим, судорожным движением губ, ерзнул на своем стуле…

– Но вы, по-видимому, не употребили всех сил, чтобы бороться с ним, говорил Валентин Алексеевич; от душевных страданий лечит усиленная работа, дело, простой, иногда физический труд. Дело у вас всегда под руками. Вы наконец были в полку, командовали ротой, судьба других людей зависела от вас…

– Не в силах был, точно-с! послышались в ответ будто замиравшие в горле слова капитана, – стыда своего перенести не мог!.. И забыть… не в состоянии… и по сей час! болезненно вырвались эти, запекавшиеся как бы у него там, слова…