Лесник

Коверзнев слушал, подперши голову обеими руками…

– Самое это, с Софроном Артемьичем… Письмо получил… пишут мне… про нее…

Он не договорил, – глухое рыдание вырвалось у него из груди.

Валентин Алексеич поднялся с места, стараясь, по всегдашней привычке, сдерживать наружное выражение того, что ощущал он внутренно. Он подошел в окну. Спиною в капитану, он, будто вовсе не занятый им, глядел в даль, на верхушки леса, выглядывавшие из-за отделявшего Дерюгино от Темного Кута косогора.

– Иван Николаич! сказал он, наконец, оборачиваясь…

Капитан поднял голову.

– Я хочу сделать вам одно предложение, Иван Николаич?

– Слушаю-с, твердым голосом произнес тот.

Глаза его просохли, черты приняли прежнее мужественное и спокойное выражение…

Коверзнев уселся на прежнее место.

– Вам прежде всего следует помириться с Барабашем, слегка улыбнувшись сказал он.

– Я уж у них за свою глупость прощенья просил, промолвил на это так же твердо Переслегин.

– Вот и прекрасно!.. А предложение мое будет состоять в следующем. Здесь у меня, как вы знаете, земледельческого хозяйства нету; земля и оброчные статьи сданы или сдаются в аренду на более или менее продолжительные сроки, и управляющий мой здесь поэтому ничего более как конторщик, имеющий акуратно следить за исполнением контрактов и сроками платежей, и доставлять мне по ним деньги. Барабаш совершенно честный человек и это дело свое выполняет как нельзя лучше. Но у меня тут одно природное богатство, требующее настоящего, рационального хозяйства.

– Леса-с? как бы подговорил капитан.

– Да. Эксплуатация их производилась до сих пор самым примитивным, варварским, хищническим образом. Этому давно надо положить конец. Я теперь в Петербурге пригласил сюда одного дельного таксатора, который все это приведет в порядок. Но при этом мне необходимо иметь своего доверенного человека, который мог бы и помогать ему в распоряжениях при работе, да и следить за тем, чтобы самые работы не откладывались в долгий ящик. К тому же все здешния дачи имеют отдельных лесников, подчиненных теперь единственно конторе, т. е. тому же Барабашу, который, при своих приходо-расходных занятиях и огромном пространстве леса, не имеет – что он мне там ни говори, примолвил с усмешкою Валентин Алексеич, – физической возможности контролировать их и ездить и проверять их на месте. Из этого видно, что надо все отдельные эти лесничества подчинить, как это и было здесь, при матушке, надзору одного, специального, главного лесника… И это место я желаю предложить вам, Иван Николаич.

– Мне-с! испуганно вскликнул капитан… Веки его широко были открыты, и дрожь заметно пронимала его всего…

– Вам, поспешно проговорил Коверзнев, – и уверен, что этим я обеспечиваю себе надзор за моими лесами, какого лучше и сам бы иметь не мог за ними, а вам – доставляю ответственное занятие, – он подчеркнул это слово, – которое для хорошего человека, каким я вас считаю, может служить лучшим отводом, лекарством в вашем душевном состоянии… Но, Иван Николаич, – Коверзнев приостановился на мгновение, – вы перед этим должны мне дать слово… Вы понимаете, о чем я вас прошу?…

Лицо капитана все побагровело, грудь его высоко подымалась…

– Нет-с, с видимо-мучительным усилием ответил он, – слова я вам дать не могу… потому уже раз… Одно могу обещать вам, Валентин Алексеич, – он вскинул на него свои печальные глаза, – стараться буду!..

Коверзнев помолчал.

– Хорошо, Иван Николаич, сказал он, подымая на него глаза в свою очередь, – с нынешнего дня я назначаю вас главным лесником по здешней экономии, с жалованьем. Какое получал бывший в этой должности при матушке, – 70 рублей в месяц, кажется, – ну, и лошадь под верх, корм на нее… Вот видите, перебил себя, широко улыбнувшись Валентин Алексеич, не давая растерянному Переслегину сказать слова, – я имею претензию угадывать людей – и в вас я с первого раза почуял честного человека. То, как вы мне ответили сейчас, служит для меня подтверждением этому мнению. И я беру вас теперь без всяких условий, в уверенности, что, в случае вы бы не нашли в себе силы победить вашу… слабость, – вы сами откажетесь от вашей должности…

Капитан дрогнул всем телом – и, как стоял, опустился на колени перед Коверзневым.

– Что вы, что вы! вскрикнул Валентин Алексеич, с невольным, в первую минуту, чувством гадливости.

Но не рабское принижение сказывалось в этих обращенных на него, сиявших теперь, глазах, в судорожном движении, сжавшем на груди эти сильные руки:

– Валентин Алексеевич, как перед Богом, – лихорадочно прерывался голос капитана, – в первый раз… в первый раз, после стольких лет… такие слова слышать… Вы… вы опять меня человеком поставили, Валентин Алексеич!..

V

В 1876 году Коверзнев приехал опять в Темный Кут. Он приехал рано, в начале мая, – и о приезде своем известил даже заранее, с приказанием выслать ему экипаж и лошадей на ближайшую станцию железной дороги.

На железную дорогу, с экипажем, выехал к нему на встречу – капитан.

Валентин Алексеич едва узнал его.

Капитан словно вытянулся, вырос и – решительно помолодел. Он отпустил себе бороду, которую подрезывал клином, удлинявшую его круглое лице; голову держал как-то особенно прямо, откидывал назад свои широкия плечи и выставлял грудь вперед. Облечен он был в плотно охватывающую его охотничью австрийскую куртку с зелеными отворотами и большими пуговицами, с изображением на них кабаньих голов. Гладко остриженные волосы покрывала мягкая, с высокой тульею, серого цвета шляпа, украшенная тремя павлиньими перьями. Во всем его облике теперь была какая-то наивная претензия на щеголеватость, которая вызвала невольную улыбку на губы Коверзнева:

– Точно счастливый тиролец какой-то, подумал он.

А капитан так и сиял, глядя на него. Он, часов за шесть до срока прибытия поезда, отправился на станцию, с провизиею, «на случай Валентину Алексеичу захочется закусить, так как буфета на станции не имеется», с подушками и постельным бельем, «неравно Валентин Алексеич захочет после обеда отдохнуть, а до Темного Кута засветло не доехать, с двумя верховыми, „не дай Бог что с экипажем случится, так чтоб народ был под рукой“»…

Коверзнев на все это только поморщился и сказал. что он ни есть, ни спать, ни провожатых не желает, а хочет сейчас-же сесть и ехать.

Мигом велел подавать капитан четверку под коляской для Валентина Алексеича, тарантас для его итальянца; мигом вынесены были и уложены на телеге мешки и чемоданы, – а сам капитан полез на козлы экипажа Коверзнева…

– Куда вы, Иван Николаевич? Садитесь со мной, сказал тот.

Переслегин отговорился было, что «ничего-с, ему и тут хорошо,» – однако слез и поместился в коляске, рядом с Валентином Алексеичем, но бочком к нему старательно подбирал под себя ноги при каждом толчке, чтобы как-нибудь не прикоснуться коленом своим о его колено.

Дорогой передано было им все, что могло интересовать владельца Темного Кута. Таксатор вел дело отлично. Более двадцати тысяч десятин лесу были уже разбиты на правильные лесосеки, проведены широкия просеки, поставлены столбы и даже в главнейших пунктах каменные. Вместо прежних неудобных и холодных сторожек на межах, им выстроены были в самом центре их настоящие, теплые избы, материалом для которых пошли деревья, срубленные, где лесники могли удобно жить с семьею, и откуда мог донестись до их слуха стук воровского топора на любом пункте вверенного им лесного пространства. Сами бывшие лесники, из местных крестьян, которые уже из-за одного кумовства, готовы были всегда давать потачку порубщикам, заменены были, известными Ивану Николаичу, надежными унтер-офицерами из отставных и бессрочных, и Софрон Артемьич очень охотно согласился положить этим новым лесникам двойное против прежнего жалованье и продовольствие.

– Да, он мне писал об этом, и я, разумеется, со своей стороны, очень был рад, сказал Коверзнев.

– Очень они большую тут помощь оказали и сами все устраивали, теплым тоном молвил Переслегин.

Валентин Алексеич чуть-чуть усмехнулся:

– Он к вам благоволит, значит?

– Софрон Артемьич-с? Могу только с полною благодарностью… Очень хороший они человек, и с совестью…

Улыбка пробежала опять по губам Коверзнева.

– Изо всего этого я могу предположить, что вам недурно в нашем царстве? спросил он шутливо.

– И царствия небесного не нужно, Валентин Алексеич! восторженно и умиленно подымая на него глаза, воскликнул на это капитан.

О капитане же, по приезде в Темный Кут, Коверзневу довелось услышать не менее сочувственные и похвальные отзывы со стороны Софрона Артемьича.

«Главный лесник» умел с большим тактом пощадить самолюбие управляющего, когда, три года назад, возведен был в эту должность Коверзневым. Он, очевидно, с первой же минуты, счел наилучшим остаться относительно Софрона Артемьича на прежней ноге почтительности и наружной подчиненности, предоставляя ему и далее чуфариться и относить себе в заслугу все, что делалось Переслегиным на пользу вверенного ему дела, и к чему сам Барабаш собственно мог только прилагать никому ненужную аппробацию. За то господин Барабаш и говорил о капитане с величайшею благосклонностью, как о ретивом и полезном подчиненном, и «даже, можно сказать, человеке с аттенцией. Впрочем, Валентин Алексеич сами увидят, говорил он, как он у меня в акурате по лесной части все устроил». О нравственной стороне его Софрон Артемьич отзывался также, что «на счет поведения капитан теперь, можно сказать, мадель. О „слабости“, с тех пор, „как он тогда у меня прощенья просил, и вот третий год, – и помину нет“»…

– И даже, можно сказать, горячо росписывал управляющий, – это самое вино – он теперича его видеть не может. Поверите, нет-ли, Валентин Алексеич; если, к примеру, в праздник у меня, за обедом, рюмку ему одну выпить, так и то для него большая меланхолия…

Коверзнев только взглянул на него.

– Точно так-с! подтвердил Барабаш, чувствовавший себя, очевидно, в ударе, и игриво примолвил: – особенно-же как он теперича желает вступить в узы Гималая.