Лесник

– С генералом Лидерсовым всю Перансыльхваннию обошли, ваше-с… браво отрапортовал старый служивый.

– Да не прикажите-ли чаю заварить, ваше вскр… вдруг как бы спохватился он.

– Твоего? усмехнулся Валентин Алексеич.

– Помилуйте-с, у нас по всем лесничествам роздан настоящий, китайский на сей случай!

– На какой случай?…

– А собственно, что ежели ваша милость зайдут с охоты, или как, – чай, сахар и все, как следовает.

– Это капитан распорядился?…

– Сами они-с!

– Какая-то женская обо мне заботливость! – подумал Коверзнев, невольно тронутый… – Давно он здесь был? спросил он.

– Иван Николаич? За час места перед вашей милостью проезжали.

– Куда, не знаешь?

– Не сказывали, а так полагать, что беспременно в Мурашках теперь они.

– Да, это там, где «узы Гималая!» весело вспомнилось Валентину Алексеичу…

Он свистнул своего Джима и направился к Пьяной Луже.

VII

Он стоял уже тут давно, на опушке леса, прислонясь спиной к дереву, со взведенным на оба курка ружьем – и ожидал. Зарево заката отражалось последним багряным светом на длинной гряде синевато-сизых облаков, но душный воздух висел еще над землею свинцовою тяжестью. Сквозь мертво недвижную листву леса высовывался тонкий серп нарождавшегося месяца в струях какого-то молочного пара. Птицы смолкли. Тускло-зеленая гладь, лежавшая перед Коверзневым, лесного прудка отливала угрюмо и грозно…

Угрюмо было и на душе его. Внезапная, беспричинная тоска налетела на него и давила его, как давит этот угасавший, палящий день окрестную природу… Прошедшее воскресало перед ним, восставал призрак его собственной, одинокой, равнодушной и бесцельной жизни. И никогда еще так одинокою и бесцельною не казалась ему эта жизнь его. Он разумел до сих пор счастье в независимости «внутри и извне», в сознании безграничной, отрешенной от всех «условностей жизни» свободы… «Ну, а затем», спрашивал себя теперь Коверзнев, «куда и долго-ли еще будет гнести меня эта свобода?»…

Он оборвал вдруг и бессознательно скорчил гримасу: он поймал себя на «фразе» и «метафизике», что всегда казалось ему смешным в других, и в чем он поэтому счел нужным тут же упрекнуть себя…

Знакомый чуткому уху охотника хрип пронесся в это время в воздухе, почти над самой его головою.

Коверзнев, как со сна, машинально вскинул ружье к плечу.

Но уже было поздно: вальдшнеп дал колено – и исчез за вершинами леса.

В тоже время, звучно повторяемый лесным эхом, раздался вдали выстрел.

– Это же еще кто? спросил себя Валентин Алексеич, возвращаясь уже весь к сознанию действительности; лесник только-что уверял меня, что капитан строжайше запретил стрелять в моих лесах.

Он наставил ухо, прислушиваясь к еще перекатывавшемуся гулу выстрела.

– В казенной пуще разве?… Нет, это ближе, – и стоит он на тяге на одной линии со мной, вверх. к Хомяковской меже. Кто же это может быть?

Новый выстрел огласил даль.

– Должно быть, без промаха! досадливо подумал Валентин Алексеич: – ни полвальдшнепа не тянет сюда более.

Он опустил курки, закинул двустволку свою за спину и пошел прямо, вдоль опушки, направляясь на эти выстрелы. Он прошел с полверсты и никого не встретил.

– А вот еще и новая просека, сказал он себе, останавливаясь у незнакомого ему большего каменного столба, имевшего, догадался он, означать угол граничной черты Хомяковского леса от казенной пущи.

По этой просеке несся теперь топот двух лошадей.

Коверзнев остановился.

Навстречу ему быстро катила легонькая тележка, из рода тех, которые на русском юге зовут польским названием нетычанок, а в ней сидела и правила кругленькою, ходкою лошадкою молодая женская особа в черной шляпе с птичьим крылом на боку. Капитан Переслегин, все в том же своем костюме счастливого тирольца, верхом на худом, горбоносом и нещадно задиравшем вверх голову, казацком коне, уткнувшись в стремена тем особым аллюром пехотных офицеров, над которым так потешаются истые кавалеристы, едва поспевал за этой особой, разражавшейся звонкими взрывами смеха при каждом прыжке легкой тележки на встречных, неизгнивщих еще корнях срубленного леса просеки.

Она первая заметила Коверзнева и отвинулась спиною в задов нетычанки, натягивая возжи – осадить разбежавшуюся лошадку.

Капитан, усиленно задавая каблуками в бедра своего коня, вынесся вперед, вообразив, что она уносит ее, – и увидел своего патрона… Он торопливо и смущенно соскочил с коня, подхватив его под уздцы одною рукою, а другою уцепился за возжу лошади своей спутницы.

Валентин Алексеич поморщился: он терпеть не мог никаких «почтительностей», ни знаков внимания, – а тут, кроме того, по всем вероятиям, предстоял ему еще разговор с этой незнакомкой, остановившейся, очевидно, с целью «поглазеть» на него.

Он не ошибся:

– Вы не на тягу-ли, позвольте вас спросить? обратилась она в нему звонким, густым и несколько горловым голосом.

Он не успел ответить, как она живо наклонилась, подняла со дна нетычанки двух убитых птиц и потрясла ими высоко в воздухе:

– А вот моя работа! И она при этом припрыгнула с громким смехом на своем месте.

– Так это вы были? сорвалось невольно у Коверзнева при этом виде.

– Вы были также на пролете, и я вам перебила! воскликнула она, тотчас же догадавшись, – извините, пожалуйста?…

– Я вам говорил-с, прошептал сконфуженно капитан, с упреком глядя на нее.

– Говорили, сто раз говорили, и я вас не послушалась, я все-таки уверена, что вас за это не лишат жизни, громко ответила она. Ужасно лют капитан на счет вашей собственности! обратилась она уже прямо в Валентину Алексеевичу, – не то дичь, гриба не смей присвоить себе в ваших владениях!..

– Иван Николаич стоит во всяком случае на законной почве, сказал тот на это с холодною шутливостью.

– Так точно-с! подтвердил тем же шепотом капитан.

– Ах, Боже мой, да вы, может быть, почитаете меня за нигилистку! вскрикнула словообильная особа, прищуриваясь на Коверзнева не то высокомерно, не то обиженно: – вы Очень ошибаетесь, предваряю вас, monsieur! Я, конечно, сочувствую современному гуманизму и презираю всякий регресс, но по убеждениям своим придерживаюсь гораздо более позитивизма…

Она рассмеялась еще раз:

– Я и забыла, что вы меня совсем не знаете… Капитан, делайте ваше дело, – представьте меня!..

– Позвольте прежде всего представить вам себя, учтиво поспешил сказать Коверзнев, приподымая шляпу и кланяясь.

– Ах, я вас давно знаю! перебила она его: – вы наш, так сказать, русский Ливингстон и Стенли. Я о вашей книге читала в Вестнике и успела составить уже себе о вас понятие, как о человеке интеллигентном… А вот я для вас ничего более, как неожиданная встреча, не правда-ли?