Лесник

Он кинулся о босу ногу к соседнему шкапу, достал из него бутылку мадеры и, дрожащими, еле попадавшими горлышком в стакан руками, налил и поднес стакан капитану.

Тот, не глядя, взял и выпил залпом. Глаза его мгновенно блеснули.

– И не может этого быть! воскликнул он неожиданно, отвечая мысленно чему-то, остававшемуся все-таки неведомым Софрону Артемьичу; на село за народом скорее послать надо, кликальщиков собрать, мальчишек, чтобы все места, как есть, изойти… Может он уйти успел, пробродил в чаще, истомился, да и в сон впал… где-нибудь под кустом лежит… Только вот эта шляпа ихняя, шляпа! вырвалось новым, полным отчаяния взрывом из груди капитана…

– Вы это про них, про Валентина Алексеевича? спрашивал в тоске и страхе Барабаш, глядя ему в лицо, – да не томите, Христом да Богом прошу вас, Иван Николаич, что с ними случилось?

Капитан передал о встрече своей с Валентином Алексеевичем у Хомяковсвой межи, о том, как он просил его, в виду находившей грозовой тучи, не идти в Крусаново, где по новопроведенной линии дорога идет низкими местами, самым берегом Ведьмина Лога, как он не послушал, не велел ему приезжать с экипажем… О предложении, сделанном Коверзневу Пинною Афанасьевной довести его обратно в Хомяки, капитан не упоминал: у него волом в голове стояло, что «если с Валентином Алексеевичем, не дай Бог, что-нибудь случилось» (он все еще никак не хотел допустить это как положительный факт), то это потому, что «она сказала ему то обидное слово, после которого он ни за что уж не мог согласиться ехать с нею вместе в Хомяки»…

– А тут самая эта гроза и пошла? подгонял его Барабаш, бледнея и начиная догадываться: – светопреставление просто; тоись такой манипуляции отродясь, могу сказать, и не помню! До утра спать не мог, маялся, думаю: все крыши у нас сорвет!..

– Ад, ад сущий! глухим голосом подтвердил Переслегин, – как увидал я это, продолжал он, – сейчас, оставив Пинну Афанасьевну в Хомяках, погнал обратно Валентину Алексеевичу во след по Крусановской просеве, хоть и запретили они мне! Фонарь даже с собою взял, – только его сразу тут загасило и залило, и сам не знаю, как самого-то меня с лошадью не унесло. Потому – море! Ревет, вертит, а темень – глаз выколи, страсти! Ничего не поделаешь, вижу. Стал я кричать, что горла хватило: думаю, где-нибудь тут по близости стоит он у дерева, в сохране, хоть и вымочило, должно быть всего… Нет, не слыхать голоса!.. Бился я так вплоть до зари до самой. Тут и утихать стало, прояснивать… Гляжу, поверители, местов не узнаю, вода кругом, озеро озером…

– А их нету? прошептал еле слышно Софрон Артемьич. Капитан продолжал, не отвечая на вопрос:

– Подумал я себе, вспомнив, как они быстро ходят всегда: может, пока я туда и назад из Хомяков гнал, может, он успел до старой дороги на Крусаново пройти; а там место уж высокое, не опасное. Туда, мол, ехать надо… Насилу дотащился, крюку верст десять дал, – потому все дороги размыло так, что…

Он не договорил – и только тяжело перевел дыхание.

– В Крусаново?.. И там нет? спросил тем же шепотом и дрожа всем телом Барабаш.

Капитан качнул отрицательно головой и – отвернулся…

– А что шляпа?.. вы про шляпу ихнюю говорили?..

– Шляпа? Да, – голос его обрывался, – это мы с крусановским лесником…

– Нашли… Шляпу?..

– Видели.

– Где?

– Плывет… Над Ведьминым Логом, едва был в силах проговорить Переслегин.

Софрон Артемьич всплеснул руками и в совершенном бессилии сел на свою постель.

– Да может, и не ихняя… почем знать? пробормотал он через миг, сознавая сам, что спрашивает вздор.

– Клеенчатая, самая та, в которой повстречался он нам с Пинной Афанасьевной, проронил капитан, продолжая не глядеть на него.

– С ними собака была, Джимка ихняя? вспомнил вдруг Барабаш.

– Была.

– И… и той нет?

– Нет…

Барабаш помолчал, поднял на него совсем растерянный взгляд, развел отчаянным движением руки.

– Иван Николаич, прерывающимся голосом проговорил он, – значит…

– Значит, перебил его каким-то диким голосом тот, встрепенувшись вдруг и кидаясь в двери, – значит, на село надо, за народом… искать… найти его надо… благ… благодетеля нашего!..

Софрон Артемьич, полуодетый, выскочил за ним через миг.

День был воскресный. Все население Темного Кута было дома, и, по зову управляющего, человек полтораста народу отправилось под предводительством его и капитана на поиски.

Проискали до самого вечера, обойдя при этом верст двадцать в окружности. Ни Валентина Алексеевича, ни его собаки, ниже каких либо оставленных ими следов не нашли: масса натекшей и повсюду еще стоявшей воды все смыла, уравняла и унесла. Зловещая тенистая зелень Ведьмина Лога исчезла под светлыми, весело рябившими под лучами солнца, струями широко разлившегося озера. К берегу этого озера, противоположному тому, мимо которого шел накануне Коверзнев, подогнало теперь ветром его шляпу, затейливое английское improvement для охотников, из легкой гуттаперчевой ткани. Ее вытащили жердью, с значительного расстояния, так как никто не решался теперь подойдти в самой воде, хотя всякому видимо было, что разлилась она далеко за пределы болота и что опасности быть затянутым у этого берега не представлялось никакой… При этом крусановский лесник шепотом передавал окружающим, что «когда они утресь с их благородием, с Иван Николаичем, впервой увидали енту самую шляпу, плыла она по самой, тоись, по середке Лога, как понять надо, и так ее, почитай как в люлечке, тихохонько качает… А они (т. е. капитан), как взвидели ее, так равно очумелые сделалися, голосом голосят, да и сразу в воду вздумали, достать ее, значит. И насилу я их удержал, потому, говорю, может шляпу ветром снесло с бариновой головы и попала она сюда, а сами они, Бог даст, невредимы инно где найдутся, а что тут к ней не выплыть ни за что, и беспременно засосет, потому по-над ним, (то есть над болотом) на четверть воды не больше, а под ней самое это хлябище и есть… А они, Иван-то Николаич, обернулись, глядят на меня, глаза-то большущие такие у них стали, ажно перепужали… Одначе послушалися меня, из воды вылезли, своего казака у меня оставили: а на мою лошадь сели, „искать, говорят, надо“, – и поехали себе»…

Понуро и безмолвно возвращались при закате солнца Софрон Артемьич и капитан. Шедшие за ним крестьяне, кормившиеся в течении дня кое-какими краюхами хлеба, захваченными ими уходя из дома, сильно проголодались и предвидливый управляющий распорядился заранее, чтобы на половине пути их в Темный Бут, на поляне в Хомяках, перед избою лесника, изготовлен был для всех ужин, или, вернее, поздний обед… Дойдя до места, расселись перед наскоро сколоченными столами и приступили к трапезе. Софрон Артемьич всех благодарил, угощал и собственноручно поил вином; он как бы весь, намеренно, ушел в эту заботу, чтобы не думать о том, что собрало здесь этот народ, на какую помочь приглашал он сам его утром.

Капитан, с дрожавшими от устали членами, опустился наземь, едва пришли, и ото всякой еды отказался. Он был страшно бледен и словно на половину худее стал в течении этих суток.

Барабаш, обходивший кругом столов с баклагою вина и чаркою, дошел до него и – остановился:

– Иван Николаич, молвил он, и голос его дрогнул при этом, – очень вы натрудили себя и, можно сказать, всякого форсу лишились… Хотя вы теперича – не употребляете, однако я полагаю…

Капитан поднял голову, глянул ему в упор в лицо и, не дав ему договорить, протянул руку к чарке:

– Давайте! коротко проговорил он.

Тот налил. Переслегин выпил ее залпом.

– Еще! проговорил он.

– Иван Николаич, заговорил Барабаш, подав ему вторую чарку, которую капитан влил себе так же поспешно в горло, – как бы нам в ответе не быть… потому сами знаете, на счет этого по администрации строго… дисцыплина…

Переслегин уставился на него еще раз мутными глазами.

– Становому надо дать знать и следователю, понижая внезапно голос и как бы давясь, пробормотал Софрон Артемьич, – акт формальный требуется…

Судорога исказила на миг, все лицо капитана. Он не сказал ни слова, поднялся с места и неверным шагом направился к избе лесника.

– Куда это вы, Иван Николаич? недоумевая воскликнул управляющий.

– Спать хочу! отрезал он, не оборачиваясь и подымаясь на крылечко избы.

X

Местопребывание станового отстояло от Темного Кута всего на 15 верст, но конторщик, посланный туда в ту же ночь Софронон Артемьичем, вернулся утром с известием, что Евгений Игнатьич господин Потужинский вместе с господином судебным следователем уехали в уезд. Посланный их не дождался, а, передав письмо слуге, вернулся обратно.

Душевная тоска, овладевшая Софроном Артемьичем, только удвоилась от этой вести. Ему надо было какое-нибудь внешнее занятие, суета, нужны были чужия лица, чтобы оторваться от неё и забыться хоть на время. Когда он оставался один, у него спирало горло и теснило грудь, «как клещами», так как к весьма искреннему сожалению о «душе-барине», каким знал он Коверзнева с самых юных лет, примешивал и самое серьезное беспокойство о собственной своей судьбе, о том, кому из наследников Валентина Алексеевича достанется Темный Кут и даст-ли ему, Барабашу, этот неведомый наследник дожить свой век на насиженном и дорогом ему месте…

– А не знаете, вернулся Иван Николаич из Хомяков, Спиридон Иваныч? спросил он конторщика.

– Нету-с. Я сейчас мимо их комнат проходил: на замке.