Прятаться больше не с кем

– Пойдём прогуляемся, дунем для вдохновения. Есть хорошая трава.

Оделись и вышли в небольшой лес за домом Пеликана. Раскурили туго скрученный косяк. Эффекта не было, я высказывал Пеликану, что он в очередной раз принёс какую–то хуйню, а он только распалялся, ржал,

– Ну как? Ну как? Уууу, бля. А? А?

– и делал вид, что его нахлобучило. Я злился до первого взгляда на закатное солнце – похоже, теперь я вижу пикселями. Одним глазом – пикселями, другим – квадратиками конструктора «Лего». Всё вокруг теперь легопиксельное. Пеликан не предупредил, что это химия, Джон–робокоп куда–то пошёл, я его догоняю, он отмахивается и страшно молчит. Он один не «Лего».

Походка мягкая, кругом разноцветный пластик, блоки «Лего» вставляются один в другой, спариваются, лего–вода из лего–шланга, лего–трава вся в мелких деталях, я больше не могу фокусировать взгляд, вижу волны тёплого воздуха, чувствую, как они натягиваются, как паутина, и рвутся, когда я прохожу сквозь них.

Возвращаемся к Пеликану домой. Он приносит мне кофе, а себе – шприц.

– Что это?

– Героин.

– Ёбаный в рот.. И давно ты на нём?

– Год где–то. Стараюсь брать качественный, деньги есть.

И вот Пеликан перетягивает руку, просит ему помочь, вены пока ещё чистые, не забитые, ставится и откидывается в кресле. Закатывает глаза, жгут болтается на руке, машинка лежит где–то на полу. Я пью кофе, мне странно видеть Пеликана в таком состоянии, разглядываю его, кровь из вены, дыхание настолько ровное, что грудная клетка почти не двигается. Допиваю, трясу Пеликана за плечо.

– Я домой.

– Ага–ага, закроешь тогда дверь внизу.

Встаю, смотрю на пол, чтобы не насадиться на иглу, ничего не видно, выхожу из комнаты и спускаюсь вниз. Уже на улице думаю – на что сейчас повлияет героин? Надолго ли хватит Пеликана, сколько выдержит его тело и кошелёк, какая у него сейчас доза, чистый ли шприц. Какие–то совсем обычные мысли, не беспокойство, а практические моменты – подсчитать, через какое время Пеликан отъедет. На сколько нужно увеличить дозу, чтобы ускорить время. Кто с ним ещё ставится и в каком они состоянии. Ну героин и героин, так, ещё одно название для того дня, когда кончается жизнь. Сердечный приступ, инфаркт, инсульт, авария, крушение поезда, пуля, нож, рак – и героин для меня стоял в этом же ряду. Обстоятельство, на которое ты можешь повлиять, но степень влияния имеет широкий диапазон, и в каком промежутке окажешься ты, предсказать невозможно. Конечно, ни в тот вечер и ни в какой из следующих мы ничего не записали, моя партия так и осталась несыгранной. Неозвученной.

Где–то через неделю позвонил Пеликан и спросил, есть ли у меня хорошая камера,

– Нужна обложка на мой альбом.

– чтобы сходить на кладбище и сделать несколько фотографий. Он знал, что камера у меня есть, но степень вранья и изворотливости возрастала одновременно с увеличением дозы. Я немного поколебался, но согласился сходить с ним.

Мы вышли в 11 вечера, была зима, кладбище никак не охранялось – забор по периметру с «главным» входом в виде отсутствующей секции этого забора. По пути сюда я сделал несколько кадров нашей местной церкви, её ограды, тени хорошо падали, церковь не выглядела «домом для тех, кто хочет спастись» – то что надо. Понятно, что никакой концепции не было, Пеликан уже вмазался заранее и структурировать поток его мыслей мне было сложновато. Я переживал, что нас могут засечь, но пока мы шли, по дороге рядом с кладбищем не проехала ни одна машина. Я расслабился.

Чтобы добыть реквизит, мы ковырялись в помойке, куда выкидывают ненужные венки, кресты и прочую хуету, которой придают слишком много значения. Сломанный крест нас устроил. Пеликан крутился с этим крестом, складывал пентаграммы, делал вид, что протыкает себе сердце, облизывал его и топтал. Кругом могилы, какой-то лёгкий туман и Пеликан посреди оград. Я снимал.

Пеликан сел в высокую траву, которую не успел присыпать снег, он смотрит вверх, видно только его голову на фоне ограды какой–то могилы, он поворачивается ко мне затылком, я делаю пару кадров, он встаёт, рвёт траву, берёт обломок креста и несёт всё это к ограде кладбища. Прислоняет деревяшку, подкладывает траву и поджигает. Нахуя – мысль раз, да похуй – мысль два. Снимаю, прошу потушить, чтоб больше ничего не загорелось, Пеликан расстёгивает ширинку и тушит.

– Снимай, Рэ, снимай!

Религия – это не для нас.

Сквозь снег видно огни, одни голые и уставшие – разумеется, это не наши, в духоте балкона, обшитого белым пластиком, в час ночи, в два – без разницы, свет не гаснет, затухает и гниёт мозг, в руках – нож, сейчас нож задаёт вопрос, краска слезет с фасада и стянет за собой все улыбки по пьяни, все признания, кружки и ужины, отражения в стёклах и в лужах, отвращение к себе и к гостям, ощущение, что дом – это там, где угодно, только не здесь, не в этой панели, не в этой кухне, не в этих руках, не в этом теле, сколько дырок и дырочек я оставил сам, сколько лент и ленточек я в косы вплетал, сколько слов прожевал и выплюнул мятыми, чтобы хоть посмотреть, чтоб она, они стали понятны мне, на краю этих платьев – пожар, вдоль по шву огонёк побежал, с потолка – звездопад, из форточки – ливень, я держал твою руку безумным усилием, я держал СВОЮ руку – я один под зонтом, подо мной только грязь, подо мной целый холм, я вижу не свет – отсветы фар, я мог что–то сделать, но всё проебал, я мог бы заглядывать в окна соседей, но там никого с первого по последний, я мог бы зайти, если кого–нибудь знал, я мог сделать хоть что–то, но всё проебал.

Давно не видел Дэнни и решаю заглянуть к нему, не факт, что он будет рад меня видеть – в его состоянии – но мне необходимы разговоры с ним. Дэнни утоляет жажду хорошей беседы, а я уже иссох, мне нужно его общество.

Звоню Дэнни. Он не берёт трубку. Ну мало ли, думаю, занят, или просто не хочет ни с кем общаться. Думаю об обычных вещах, а сам нервничаю, звоню и звоню, грызу ногти. Он перезванивает сам, я уже чуть ли не играю заботливую мамочку, но вовремя останавливаюсь. Звук отключил, читал, заходи, конечно, всегда рад. По голосу этого не скажешь, но я зайду.

– Привет, Дэнни, напугал меня до усрачки.

– Привет–привет, Рэ, не драматизируй.

Я закуриваю и спрашиваю, как он себя чувствует. Дэнни смотрит в окно, потом разворачивается в кресле ко мне, придвигается ближе.

– Как? Ну как..

Он трёт глаза до красноты, сцепляет руки в замок и заводит за голову.

– Каждый день похож на предыдущий. Ничего не происходит – я курю, вытираю те же сопли, перечитываю книги, которые раньше считал хорошими, думаю, ЧТО я в них находил, хочу снова это найти. Похоже, мне нужно то прошлое, до мёртвого Вика и всей этой хуйни. Нет никакого желания, Рэ, ни одного из каких–нибудь желаний. Я даже ссать по расписанию хожу, а не потому что хочется. Всё остальное я тоже делаю по расписанию, только осмысленности это не прибавляет. Я не думаю о том, что я делаю, зачем, нужно мне это, не нужно. О, два часа, пьём кофе – типа того.

Дэнни замолчал, щёки и челюсти двигаются, будто он ест, но еды здесь нет, здесь диван, кресло, стол и стопки книг на полу, чисто, нет пыли, я закуриваю, отвожу взгляд, снова смотрю на Дэнни. Он опять трёт глаза.

– Когда начинается дождь, я иду на улицу – людей становится меньше, возможно, я не встречу того, кто упрекнёт меня, обвинит. Я гуляю, пока не станет невыносимо холодно, пока мокрая одежда, прилипшая к телу, не начнёт сковывать мои движения так, что становится трудно идти. Хлоп – очередные несколько капель, хлюп – звук промокшей обуви, когда наступает тишина, блядь, когда наступает тишина, я наступаю на ржавые гвозди – аллегорически – только болит не нога, не рана, а голова. Шаг – Вик, шаг – уёбок Дэнни, шаг – и Вик уёбок, шаг – и его поехавшая мамаша, и моя мамаша, объективная оценка, субъективное восприятие, анализ, самоанализ, проекция. Культивирование жалости к себе, её приручение, воспитание, уход за ней, жизнь с ней, выискивание недостатков, акцент на преимуществах. Ты только подумай, Рэ, оцени перспективы.

Я оценивал. С моей позиции ничего не видно, как ни меняй углы обзора. Дэнни расцепил руки и потянулся за сигаретой.

– Осознание, Рэ. Единственное, что я понимаю сейчас, понимаю, что теперь я прочувствовал и то, о чём говорил Вик, и то, какой смысл он вкладывал, как менял интонации и ритм, эти интонации вибрируют внутри, всего не разобрать, только отдельные слова.

Мне стало неуютно. Дэнни это уловил.

– Рэ, мысли у тебя не о том. Делать как Вик я не буду – боюсь,

Так себе успокоил. Нужно почаще заходить.

– Но когда – и если – мы увидимся в следующий раз, я могу уже не быть собой. Личность, Рэ – от моей уже большие куски отваливаются, не успеваю реанимировать. Нужно действие, а я на это не способен. Нужно брать и делать, но мне и взять нечего, естественно, сделать «что–то» из ничего у меня не получится, не получается. Если ты видишь кругом дерьмо, то я и этого не вижу. Если ты что–то критикуешь, то мне нечего критиковать. Атрофия, Рэ. Происходит медленное отмирание.

Я только слушал, осмысливал, Дэнни сейчас было комфортно, что роли распределились и не было диалога, у него не было желания «высказаться» – такой вид обнажения не для него, не хотел он мне вообще ничего говорить, но раз уж я пришёл, он что–то расскажет. Честность, Дэнни, ты же помнишь.

– Я помню «Таймхоппер». Прости, что так вышло с этой Милли, я не хотел тебя подставлять. Ноги шаркают по лестнице, протирают ступени, которые несколько поколений уже пытались протереть, но у них ничего не вышло, ступени оказались крепче их ног, их обуви, их злобы и отчаяния. Я не хочу протирать ступени, Рэ,

– Я тоже, Дэнни.

– А с другой стороны, какой у меня выбор? Ты не просекаешь, ты внутренне смеёшься и не испытываешь неудобств, стеснения там, маленьких зубчиков совести, зажёвывающих твоё эго. Ты можешь попробовать испытать меня ещё раз, можешь подумать, как это провернуть, чтобы я не догадался, поддался на твои сопли и следил за твоими пальчиками,

– Дэнни, ты что? О чём ты, блядь, говоришь?

– Как они бегают вверх и вниз по горлу, а потом ты ладонью бьёшь себя в кадык, типа всё, пиздец. Бьёшь не один раз, чтобы я разглядел и точно понял, ЧТО ты имеешь в виду. Нет, Рэ, второй раз я мудачком на побегушках не стану.

– Дэнни, я тебе чуть ли не в жопу дую, лишь бы тебе ещё хуже не стало, и никак правильного подхода не найду, правильного в твоём понимании. Блядь, Дэнни, я..

– Не надо, Рэ. Какой подход.. Не приставляй мне эти свои психологические ножницы к горлу.

– ..ты меня запутал.

– Возможно. Возможно, я и сам уже в сетях, болтаюсь как кусок мяса, готовый к разделке, потому что знаю, что если буду дёргаться, сопротивляться, то станет больнее. А я не хочу, чтобы сейчас было больнее, я готов только к той боли, которая ёбнет, когда меня вскроют, покромсают на кусочки и отделят дерьмо от мяса.

Дэнни умолк. Я жую шнурок куртки, чтобы справиться с волнением. Когда я жую ткань, моё тело передёргивает, начинают болеть зубы, этот процесс отвратителен, я делаю это сознательно, когда нужно прийти в чувство, вернуться в какую–то реальность, как это ни назови, ощутить, что я ещё существую. Дэнни щёлкает зажигалкой.