Прятаться больше не с кем

Пеликан промолчал, вытащил саксофон, проверил клавиши, мундштук и заиграл.

– Что за..

– прошипел Пит. Metallica, «Unforgiven». Пеликан закрыл глаза, лицо покраснело, на лбу проступили вены, он сосредоточился на саксе, на нотах – никаких промахов, пальцы работают как запрограммированные, медь инструмента блестит, плавится от нагнетаемой силы и тут же становится крепче, пропитанная драйвом и уверенностью Пеликана. Таким я его ещё не видел. Я видел распиздяя, способного на слабые шуточки, нескладного и многими презираемого чувака, которому эти уроки «игры на духовых инструментах» не очень-то и нужны.

Когда Пеликан закончил, Пит сглотнул (несколько минут, пока длилась музыка, он сидел с приоткрытым ртом, большая родинка на подбородке слева казалась ещё больше и уродливее, волоски, торчащие из неё, ещё длиннее и

– Да пошёл ты, Пеликанчик. Мы не за этим сюда приходим. Техника игры, техника дыхания, постановка пальцев

их было ещё меньше, всего лишь парочка кудрявых лобковых волосков).

– и всё такое, нотная грамота. Я тоже так могу. Что сыграть, парни?

Парни притихли, слегка посмеиваясь над ситуацией. Толстый вытирал свежие сопли, засунув руку в раструб тубы по самое плечо. Поросячьи глазки хитро блестели, сквозь сетку рваных джинсов между ног просвечивали узкие для его размеров трусы. Остальные делали вид, что в журнале интереснее.

– Ну? Да и хер с вами. Отлично.

И он, откашлявшись, затянул «Полюшко». Это был его финиш и непередаваемый пиздец для окружающих.

Я сначала не поверил, что он будет исполнять именно это произведение. Мы эту срань учим с самого первого урока, мало того, повторяем каждые два–три занятия – кто не сможет это сыграть? Пит тормозит на середине. Прикинув, что делает не то, чего от него якобы ожидает его «группа поддержки», он принимается за «Прощание славянки».

Толстый ржёт в раструб, Пеликан стоит и меряет взглядом Пита, а у меня начинается истерика – я сажусь на стул, содрогаюсь от смеха вместе с ним, хочу закрыть лицо руками, но музыка внезапно обрывается и стула подо мной уже нет. Я падаю на задницу, но приступ дикого хохота не отступает.

– Ты, блядь, горшок хуев! Что здесь смешного?

Пит выбил стул из–под меня, его труба улетела в сторону, он вжал голову в плечи, широко расставил руки и орал на меня.

– Тоже накурился что ли? Опустился до уровня Пеликана? Я думал, что ты..что ты..

Сквозь слёзы он казался более жалким, чем обычно – и без того непропорциональное лицо искажалось, вода преломляла последние узнаваемые черты. Я тоже думал, Пит, что ты слишком правильный. Как видишь, я не ошибся.

Пита никто не поддержал. Но и явно против не выступил. Пеликан помог мне подняться, я расчехлил свой тенор и мы начали джемовать, как всегда – Пеликан задаёт ритм, я его дополняю. Пит сидит на стуле, будто пережил переломный момент в своей жизни – потный, с отсутствующим взглядом, щёлкает суставами на пальцах.

Трава подействовала хорошо – появилась та лёгкость и раскрепощённость, которой не было раньше, пальцы гнулись легче, выдох ощущался бесконечностью, я мог играть и играть без остановки, без перерывов, какое там «Полюшко», Брамс, военные марши или упражнения для «разминки суставов» – даже Пеликан, стоящий в метре от меня, был не более чем иллюзией, временным напарником, он подносил ноты и мне нужно было только озвучить их, придать им вес, ноты весят не больше воздуха, которым я их извлекаю, не больше нажатия нужной клавиши, но каждая из них несёт в себе и меня, моё желание и мою страсть.

Деревянный пол скрипит и стонет, подвывая в такт нашей импровизации. Я чувствую, что выдыхаюсь, открываю один глаз и смотрю на Пеликана – он уже не играет, сидит, закинув ногу на ногу, и смотрит на меня. Коду – он делает движение рукой от груди вниз, к колену. Заканчиваю. Пеликан протягивает бутылку воды, «с газом», читаю на этикетке, и говорю, что не пью такую. Но другой нет, пить хочется так, будто я один – целое стадо слонов. Откручиваю крышку и пью чем угодно, только не ртом – бутылку хорошо растрясли. Пеликан доволен.

Мы зачехляем инструменты и уходим – «учитель» так и не появился.

Я поужинал у Пеликана, а потом пошёл к Дэнни – обычно мы просто сидели, говорили на любые темы, фоном шла какая–нибудь музыка и сигареты.

Дэнни был, наверное, самым дерьмовым вариантом ребёнка для своих родителей – замкнутым, грубым, говорящим только то, что думает, а не то, чего от него ждут услышать, задававшим неудобные вопросы и беспощадным критиком «устройства жизни», которое пытались навязать ему родственники. Но в нашем с ним общении никакого напряга не было, никакого подыгрывания, мы не уступали друг другу ни в чём, даже в вопросе, который не имел ни для одного из нас принципиального значения. Мы оба ценили честность.

Иногда к нам заглядывала мать Дэнни – он был против, но с ней было интересно, она могла поддержать любой разговор не на уровне «да–нет–не знаю», а на уровне чётких аргументов или контраргументов. Она была начитана, у неё было пара высших образований и грамотная речь, её было приятно слушать. Мало того, она и выглядела отлично – держала себя в форме настолько хорошей, что сравнивать её с другими женщинами – матерями моих друзей и знакомых – было бессмысленно.

И я не понимал, почему она выбрала себе такого мужа – отца Дэнни – бесхарактерного мужика, понятия не имеющего о силе воли и вообще о том, что он делает здесь. У него есть хуй, а остальное не важно – так он считал. Но хуй исчезал, как только он оказывался рядом с мамой Дэнни. Её звали Миднайт. Как зовут отца Дэнни, я узнал тогда, когда случайно увидел его свидетельство о рождении – Фил. Он ни разу не представился, хотя часто был где–то поблизости, буквально путался под ногами из–за своего невысокого роста.

Дэнни психовал, когда приходила Миднайт. Сначала он просил её уйти по–хорошему, мягко, двумя словами максимум – «уйди» и «выйди», тем голосом, который он прячет за вызовом в глазах. Если она пропускала его реплики мимо ушей (а Дэнни считал, что это он бьёт в молоко, не находит нужных, побуждающих слов), Дэнни чаще всего бил зажигалкой по столу, хватал сигареты и уходил. Миднайт складывала руки на груди и смотрела в окно несколько минут, она не ждала, что Дэнни вернётся – он ни разу этого не делал – но и не испытывала каких–то видимых эмоций, внушала ощущение, что всё именно так и должно быть. Мы могли ещё какое–то время поговорить, но я быстро начинал чувствовать свою вину перед Дэнни (несколько раз я вслух был не против, чтобы Миднайт осталась – она нас ни в чём не ограничивала, не было запретных или неудобных тем; Дэнни на говно исходил, но оставался и слушал, не участвуя) и сворачивал беседу. В коридоре Фил всё время возился с одной и той же розеткой – то провода не те, то вид у неё не тот, то висит неровно. Я одевался и уходил. Как правило, Дэнни был уже не дома и я не звонил ему, чтобы узнать, где он – боялся вызвать очередную вспышку ярости.

Но каждый раз Дэнни сам выходил на связь – так, будто ничего не было, будто я не задевал его своим поведением и Миднайт не бесила своей навязчивостью (как видел это Дэнни).

В этот вечер Миднайт не появлялась, я ушёл поздно ночью, обдумывая новый опыт с травой. Ночью мысли лучше структурированы, я могу сам для себя понять, ЧТО произошло и ЧТО с этим делать дальше, или не делать, а оставить в пережитом, вспоминать, но не помнить. Кратковременные отсветы, так случается, намного полезнее длительных обдумываний, затяжных рассуждений, когда ты мечешься между уже вроде бы принятым решением и ещё несколькими, «тоже неплохими». Баланс не выравнивается, знака «равно» не существует, его никогда не существовало, я не смогу его придумать, я не знаю, я боюсь, что значит «равный» чему–то или кому–то, резервуар пуст, снова нужно ждать дождя, а когда он вот–вот начнётся и молнии дырявят тучи, становится ясно, что наступил сезон сухих гроз.

Дэнни хорошо выражал то, что хотел выразить, в устном разговоре, но на бумаге его мысли невозможно было состыковать, время от времени я редактировал его наброски, но использовать диктофон было лучшим выходом. Дэнни не хотел писать книг в общепринятом представлении, текстура книги не вызывала в нём никакого желания подстраиваться под неё. Но хотелось что–то оставить, не только звуки в цифровом виде. На эту тему мы не говорили, но она и не была под запретом – нечего было говорить, многое уже сказано и будет ещё.

Через неделю позвонил Пеликан.

– Рэ, поехали со мной кое–куда. Пока не могу сказать куда – место засекречено. Но тебе понравится.

Вообще он какое–то время работал на складе «Дикси», чтобы накопить на собственный бизнес – продавать музыку и журналы о блэк–, дэт– и прочих тёмных ответвлениях металла. Дома у него уже скопилась приличная фонотека разных редкостей и он досконально знал свою тему.

– Пеликан, ты хочешь затащить меня на очередной концерт своих друзей? Чтобы я, как в прошлый раз, помогал тебе убирать зал после всего, ползая по колено в блевотине и битом стекле, потому что ты обещал проспонсировать выступление, но всех кинул?

– Неееет, Рэ, это будет встреча для своих, no limits, no morons, с бесплатным, хахаха, бааааром.

Я прям представил сейчас его лицо – сальная кожа, бегающие глазки, а по тому, как он артикулировал слово "бар", стало понятно, что не из–за него он меня зовёт туда.

– Покушать тоже будет, я участвовал в составлении меню

– Нууу.. Пока что звучит не так страшно.

– И никто голодным не останется. Плюс развлечения, музыка. Ты ж ничего не теряешь, поехали.

– Опять концерт?

– Нет, скорее всего будет один диджей или какой–то человек со своей системой. Электронщина.

Он пожевал губами.

– Хотя я лично не против блэк–металла, но в этом вопросе я самоустранился.

Тебя никто и не спрашивал, наверное.

– Так что? Встречаемся завтра в 7 вечера.

Поверить ему снова? «Да, Дэнни, честность – вот что происходит между нами».

– Хорошо. Где встретимся?

Конечно же, дома у Пеликана.

– У меня дома. За нами заедут.

– Договорились.

Ноль предчувствий – я спал хорошо, что не удавалось мне долгое время: болела спина, руки отекали, постоянно было душно как ни проветривай, просыпался я совсем не отдохнувшим, разбитым, еле–еле сползал с кровати, если бы не собака, которая от меня зависела, наверное, я и сползать бы не стал – незачем.

Часа в два ко мне заскочил Дэнни, сказал, что у Миднайт очередной приступ беспокойства за него и «можно ли провести какое–то время у тебя». Я сказал, что могу оставить ключи, потому что уезжаю с Пеликаном и до завтра меня точно не будет.