Если смерть умрёт

– В цирке! И то ежели, по пяткам колотить…

– Ну, уж так сразу и по пяткам…. Смотри, «Кистинтин»!

– Эт я к слову! Последнее дело этих убогих колотить! Остатний умишко вышибить можно. Ну, просто не солдаты, а мамкины слезки…

– Ладно-ладно, сам, небось, такой был.

– Извиняйте! Я с двенадцати лет на тракторе! Мне взрослые трудодни писали! – возмутился дядя Костя.

– Зато он про гуманоидов знает, опять же – права человека, а ты – нет!

– Эт точно! – вздохнул дядя Костя, – вот кто только за этих гуманоидов служить будет?!

– Не сразу Москва строилась. Дай срок…

– Эххх…. Пока солнце взийде, роса очи выесть! А куды денесси? Уж чего уродилось. Сопливенькое, а свое… Других – то вот не настругали!

– Вот именно. Учи- учи! Делай солдата из этого, как его, из менеджера … Крепи оборону!

– Да он парень старательный. Ну, что поделаешь, когда придурок. Авось, поумнеет!

– Приказываю выступить на охрану государственной границы… – за многолетнюю службу сотни раз, отправляя наряды в дозор, он повторял эти слова, но удивительное дело, они не стали привычными. Каждый раз, он боялся, что у него сорвется голос, и холодок пробегал у него по спине. И слушая ответ:

– Есть, выступить на охрану государственной границы… – он слышал ту же еле уловимую дрожь в голосе каждого сержанта, каждого солдата, что отправлялись, казалось бы, совсем рядом, но на самый краешек державы, оставляя ее за спиной. Этот ритуал, повторяемый ежедневно несколько раз, по всей бесконечной российской границе, не стал обыденным, вроде «здравствуй – прощай». На самой отдаленной, самой маленькой заставе он звучал, как молитва за Отечество. Майор многократно убеждался, что каждому офицеру, произносившему эти слова, требуется хотя бы минута, чтобы вернуться в мир обыденности. И эта минута, наполняет смыслом жизнь каждого пограничника, которого, наверное, нет в других войсках.

Он сберегал эту паузу, хранил ее, поскольку она приводила в успокоение душу и нервы, задавала ритм всей службе. Он присаживался на крылечко ли на какую нибудь скамейку, зимой, вернувшись в штаб, стоял у окна, смотрел на вышку с недремным часовым, смотрел на флагшток. Майор не курил, но заметил, что офицеры обязательно закуривали. Пауза равнялась одной сигарете.

Оправив очередной наряд в дозор, он присел на крылечке, где сидел каждый вечер. Смотрел на горы, на закат… Можно было, конечно, пойти к лейтенантам – попить чайку, но они были значительно моложе майора, и может быть, поэтому отношения не распространялись дальше служебных. Иногда рядом присаживался Константин Иваныч, тогда они толковали, совсем по стариковски, о жизни, обо всем на свете, и, наверное, уже обо всем успели перетолковать, поскольку дядя Костя, все, уяснив для себя про майора, потерял к вечерним беседам интерес.

Майор был этому отчасти рад. Прежде он тяготился одиночеством, а теперь ему все больше нравилось быть одному.

Обычно он вечером читал газеты, просматривал почту. Но газеты, давно уже его только раздражали, а почты – мало и вся служебная. Поэтому полученное утром письмо он отложил, не читая, на вечер. Не торопясь, майор надел очки, рассмотрел конверт. По новому длинный, с адресом, отправителя, который теперь писался сверху и как бы навыворот – имя –фамилия, улица, город… То есть по сравнению с той почтой к какой он привык – все вверх тормашками. Он постоянно путался в этом новом порядке, портил конверты, потому и писать письма разлюбил, да и писать стало нечего, и некому.

«Уважаемый товарищ командир! – прочитал он, – Умоляю! Помогите вернуть сына. Я – мать рядового Охлобыстина. С большим трудом, я разыскала его. Он ушел в армию, фактически, добровольно, бросив техникум, и никому не сказав, что уходит в армию. Он просто пропал.

Дело в том, что я воспитывала его одна, а совсем недавно вышла замуж за очень хорошего человека, которого знаю много лет. Мы с ним вместе учились в школе. Но Коля, как-то по-своему истолковал мой поступок, и просто исчез. Наверное, я очень виновата перед ним. Наверно, это так. Но поймите, мне сорок пять лет, Коля вырос. Он, безусловно, скоро женится. Такова жизнь, и я не хочу висеть на нем обузой. Поймите мое состояние, на письма он не отвечает…»

– Ах, ты, засранец! – сказал майор, дочитав письмо, – Гуманоид – менеджер. На вид – тихий такой. Не даром сказано – тихие воды глубоки. Страдает ведь, поросенок!

Майор тоже рос без отца, и, как ему рассказывала мать, где – то лет трех – пяти, просил, чтобы ему купили папу. Он помнил – как ревновал мать. И каждого мужчину, который приближался к ней – считал своим врагом. Хотя как это «приближался»? Никогда рядом с ней никого не было.

– И, слава Богу. Я ее не с кем не делил. Мама всегда была только моя. Может быть, потому что жена оказалось неспособной заменить ее в душе, и полетело все кувырком, так и не сложилось.

Он пошел в казарму, где всегда тихо, где всегда закрыты ставни, потому – кто-то обязательно спал после ночного дежурства.

Охлобыстин сидел рядом с дневальным.

– Чего не спишь? – спросил майор.

Гуманоид шмыгнул носом и пожал плечами.

– Здорово болит? – кивнул майор на забинтованную руку солдата.

– Нормально.

– Пойдем – ко.

Он привел солдата к себе в комнату. Усадил за стол. Достал из шкафа бутылку коньяка.

– Я не пью, – сказал гуманоид, когда майор поставил перед ним стопку.

– Достойно уважения. Я, как ты заметил, тоже не пью. Согласен?

– Ну!

– А вдруг я по ночам? В одиночку?… А?

– Нет, – сказал Охлобыстин, оживляясь, – было бы заметно. И потом, если бы вы пили, то у вас бы целая бутылка, непочатая, в загашнике не сохранилась. Она ведь у вас давно.

– Почему решил?

– Рассуждаю логически. К вам никто не приезжал. Никто же из города коньяк не привозил. Значит, он у вас из дома.

– Молодец, – сказал майор: – Стройно. А теперь, хлопни эту стопку, как обезболивающее. Давай! А то руку то дергает, небось. Уснуть не можешь…

Охлобыстин, зажмурившись, неумело, как чай, выпил коньяк, выпучил глаза.

– Ну, как коньячок? – спросил майор, подавая солдату бутерброд.

– Нормально, – прокашлявшись, ответил тот.

– Теперь беги, одеялом закутайся, и спи. Утром рука болеть не будет. Раны – к ночи болят.

– Спасибо, товарищ майор.

– С тебя на дембеле – бутылка.

– Хорошо. А почему к ночи сильнее болит?

– Не знаю, – честно признался майор. – Может, какие то защитные силы организма включаются? Боль ведь это – звоночек, сигнал, что в организме что-то не в порядке.

– Так оно и днем не в порядке. Чего ж к ночи то?…

– Кто его знает… А ты как предполагаешь?

– Я-то, – солдат заерзал на стуле, – Боль – предшественница смерти. А ночь ее территория. Вот смерть через боль к человеку и приближается.

– Да, брат, круто завернул. Это чего-то совсем из иностранного кино… Ночь милый ты мой, территория сна. Это у нас служба такая, что мы как совы делаемся. А вообще то ночью спать положено, чтобы мозг отдыхал.