Евангелие Маленького принца

– А!.. – Савелий Иванович досадливо разомкнул руки, бессильно положил их на ручки кресла: дескать, я вам о важном, а вы мне приводите в качестве доводов такие пустяки. – Сколько раз уже объяснял вам, Христина, что бюрократическому умопомышлению нет места в духовном царстве, в котором всё – дышит, всё – свободно! Ужели Бог – чиновник из собеса?

– Не знаю, кто такой Бог, но Он точно не чиновник из собеса, это верно, – пробормотал я. Савелий Иванович степенно, с удовлетворением кивнул и, огладив свою бороду, уставился на меня. Мол, сам со мной согласился – так что же?

Теперь они оба смотрели на меня: взгляд Кристины я чувствовал правой щекой. Хоть не было сказано, но в воздухе молчаливо повисло: мне с бывшей женой нужно примиряться (а мы разве ссорились?), может быть, даже и сходиться вновь, совершить какую-нибудь совместную паломническую поездку, припомнить и повиниться в «грехах юности» – и тогда нам Бог обоим «жизнь пошлёт» (откуда это?), и чего только нам не попустит, пожалуй, ещё и новыми детьми наградит, словно Иова, и старость наша через пару десятков лет окажется милой и радостной, а не одинокой, тоскливой и позорной. Все в этом кабинете, кроме меня, уже это поняли, и дело только за мной, упрямцем.

Думать при таком пристальном внимании к своей особе тяжело, но я задумался, даже закрыл глаза, пренебрегая нормами приличия. Всё в рассуждениях Мефодьева было не просто гладко, а, его же словами, едва ли не безупречно. Отчего не полностью безупречно?

Да оттого, понял я вдруг, что два года, пока я барахтался в своей чёрной тоске – да и не барахтался, просто плыл по течению, словно кусок дерева, – эта сидящая справа от меня женщина забыла о моём существовании напрочь. Поведение, для бывшей жены ничем не постыдное: до тех пор, пока она остаётся именно бывшей, нет у меня к ней никаких обид. А для вечной спутницы жизни, для той, с которой «Бог соединил, человек да не разлучает», как назвать такое поведение – предательством? «„Предательство“, – наверняка возразил бы мне Мефодьев, – слишком весомое слово, которым неприлично бросаться». Да и вообще, коль на то пошло, сам апостол Пётр предал Христа, но Христос после воскресения не погнушался Своим учеником. А лучше бы всего мне вместо рассуждений о предательстве перевернуть страницу и всех простить. Только разве прощают тех, кто даже пока ещё не постыдился за свой поступок, и разве много пользы в таком прощении?

Всё это я мог бы сказать напрямую – и слова прозвучали бы, конечно, неуместно обстановке, враждебно, злобно, гадко. Вместо этого я, открыв глаза, заговорил (откуда и взялась находчивость?):

– Дорогая Кристина, уважаемый Савелий Иванович! Мне, пока сидел и слушал вас, пришла на ум одна сказка. Вы готовы её послушать?

– Сделайте одолжение, – улыбнулся Мефодьев.

– Спасибо! – поблагодарил я его. – Моя сказка будет сказкой про барона Мюнхгаузена.

Жил да был на свете барон Мюнхгаузен, и, устав от холостяцкой жизни, женился он однажды на дочери одного убитого на дуэли русского подпоручика. В замок, где он поселился вместе с женой, на восьмой год их брака попала молния и расколола его надвое. Барон Мюнхгаузен, который как раз сидел на балконе, полетел с того балкона вверх тормашками и очутился в болоте. «Ну вот, как неприятно! – заметила баронесса. – Был ты бароном, а стал жабой. Соберу-ка я вещи да поеду в Баден-Баден!» «А что же делать мне?» – проквакал бывший барон, и то, голос его теперь сильно смахивал на жабий. «Тебе? Вытаскивай сам себя за волосы, как уже однажды делал!» И баронесса пропала: поминай как звали. А Мюнхгаузен продолжал сидеть по шею в болотной жиже.

Брела через ту местность говорливая цыганка, размахивая своей пёстрой восьмицветной шалью, и, попросив вознаграждение вперёд, протянула ему руку, но не вытащила его из тины. Проходила колдунья – обитательница кладбища, но тоже не помогла. Наконец, шла мимо простая крестьянка в лоскутной юбке – и подала бывшему барону стакан воды. Набравшись сил от её воды, Мюнхгаузен кое-как вылез из болота, и, хоть всё ещё стоит на его краю, стал из хвороста складывать себе шалаш. Выбившись из сил, в этом шалаше он и уснул.

Кого же он увидел, выйдя из своего шалаша поутру? Баронессу, сидевшую на чемодане!

«Мудрая птица сова, которая обитает в развалинах часовни, поведала мне, что супруги должны быть вместе, – сказала ему баронесса. – Зачем тебе этот гадкий шалаш? Ещё не поздно починить наш замок».

«Правда? – поразился барон. – Хорошие и мудрые слова. А где же ты была, дорогуша, когда я сидел в болоте и с каждым днём всё больше становился похожим на жабу?»

Конец этой сказки не дописан: здесь мы оставляем наших героев. И здесь, уважаемый Савелий Иванович, я тоже вынужден вас оставить. Извините, дела!

Встав, я протянул руку Мефодьеву, рукопожатие которого при прощанье уже не было таким хватким, и сам он выглядел слегка сконфуженным. Смутилась ли Кристина, не знаю: на неё я, уходя, даже не посмотрел. Мне, с одной стороны, было неловко за этот бесцеремонный уход, с другой стороны, я всё ещё на неё сердился.

4

Обедая в столовой в торговом центре (обычный мой способ пообедать, когда лень было готовить, а лень было частенько), я пытался понять, за что же именно так рассердился на них обоих. Случись это всё полгода, даже месяц назад, я бы послушно кивал всем катехизическим поучениям Савелия и соглашался бы с каждым словом. Что-то изменилось во мне, что-то сдвинулось с места, и причиной была мастер по шитью игрушек, больше некому (не Делия же Вячеславовна!). Почему? Неужели очаровала меня моя «простая крестьянка», приглянулась как женщина? Кажется, нет: ведь и сегодня я с грустным удовольствием отметил про себя, как в Кристине до сих пор много женственности, притягательности, изящества. Правда, она и моложе меня на два года…

Не повинилась моя баронесса за то, что уехала в Баден-Баден, оставив меня сидеть в болоте, и потому я на неё сердился? Что же, выходит, за последний месяц рассердился окончательно? Так ещё повинилась бы, может быть, даже сегодня – а я и времени ей не дал…

Были съедены оба блюда и выпит компот, когда я вдруг понял: дело в том, что все мы трое, включая даже и Мефодьева, и уж, конечно, не исключая меня, – обычные люди, а моя новая знакомая – сверхобычная. Попробовав на вкус сверхобычного, уже не хочется возвращаться в заурядность. «Вкушая, вкусих мало мёда…» Откуда это? Кажется, эпиграф к «Мцыри». Мира любила «Мцыри»… А прав ли я, думая про её сверхобычность, или вижу её на пустом месте?

Я набрал номер Дарьи Аркадьевны, но трубку на другом конце номера не взяли. Тогда, сам дивясь на себя и свою бесцеремонность, я сел в свою «рабочую лошадку» и через полчаса стоял у калитки её дачного участка.

Калитка, против ожидания, оказалась не запертой. «Я всего лишь обойду вокруг дома, чтобы убедиться, что с ней всё хорошо, – сказал я себе. – Даже стучать в дверь не буду».

Но стучать и не потребовалось: сделав всего десяток шагов, я вдруг увидел Дарью.

Она, сидевшая на коленях в траве, кивнула мне, слабо улыбаясь, и пригласила меня подойти жестом, каким гладила бы невидимую собаку. Я понял, что могу приблизиться, но осторожно, тихо – так и поступил. Присел рядом с ней на корточки.

В траве сидел ёж.

– Я траву косила и наткнулась на него, – вполголоса пояснила Дарья Аркадьевна, опустив приветствие, будто видела меня четверть часа назад. – Не бойтесь, не повредила! Кажется, это ежиха, и, кажется, беременная… Кормлю яблочными огрызками и морковной ботвой.

И верно: ежиха, не боясь, брала огрызки с её руки.

– Потому и не убегает, что беременная, – сообразил я.

– Да, – подтвердила Дарья, – верней, не совсем. Я её попросила не уходить.

Я посмотрел на свою новую знакомую примерно так, как взрослые смотрят на ребёнка. Она перехватила мой взгляд. Спросила:

– Сомневаетесь в том, что выкормлю?

– Не то чтобы сомневаюсь… (Я, конечно, сомневался: в том, что ежиха послушала её просьбу, да и в нужности всей затеи, показавшейся мне дамской прихотью вроде кормления уток зимой.)

– Может быть, и не выкормлю, – легко согласилась она. – Я ведь не ежиный заводчик, или как их там называют… Ну, если не справлюсь, то не судьба.

Я устыдился: пока я бесполезно умничал о том, что она предаётся лишней сентиментальности, она делала маленькое, но вещественное дело, кормила ежа.

– Пойдёмте пересядем под можжевельник, а то вы не садитесь на колени и скоро устанете, – предложила Дарья. – Там и лавочки есть, целых две.

– Я потому не сажусь на колени, что клещей боюсь, – пояснил я по пути к высокому, выше дома, можжевельнику. – А совсем не из брезгливости.

– Здесь не бывает клещей, – ответила собеседница. – Ни разу ни одного не видела.

– Что так? – полюбопытствовал я.

– Пижмы много, полыни, они не любят. Я не сажала, сами насеялись… И вообще, Олег Валерьевич: пока вы здесь, с вами ничего дурного не случится. Обещаю.

– Можно без отчества… Какие скамейки симпатичные!

– Их ещё Принц ставил, – пояснили мне. – Или даже его отец.

– Отец Маленького принца? – переспросил я, улыбаясь. – Сент-Экзюпери?

– Нет, вы меня не понимаете… Что, думаете, я из ума выжила? С ежом разговариваю, скамейки у меня принцы ставят…

– Господь с вами, Дарья Аркадьевна! – испугался я. – Ничего я такого не думал… Просто что мне вообще предполагать, если вы ничего не рассказываете про своего Принца? Обещали ведь при случае.

– Меня тоже можно без отчества… Так вы и не спрашивали!

– Сейчас спрашиваю.

– Лучше я первая спрошу: вы, наверное, не просто так приехали? Вы… посоветоваться хотели?

– Верно – и снова вы читаете мысли!

– Неправда, неправда, зачем смущаете девушку? Рассказывайте, что у вас стряслось! Только подождите: схожу в дом, возьму плед. Вам принести другой, не нужен? Холодный июнь, не припомню такого.

Хозяйка дома быстро вернулась и, укутавшись в плед, уставила на меня свои внимательные зелёные глаза.