Живица: Жизнь без праздников; Колодец

– Верно – умники. – Будьдобрый, похоже, устыдился своей веселости. – Эх, Николай Васильевич, все мы умные да смелые, пока за яблочко не прихватят… Эти Баландины всё могут…

Они сидели в прекрасной горнице, на прекрасных мягких стульях, за прекрасным полированным столом под скатертью, пили из прекрасных хрустальных стопок, правда, далеко не прекрасную водку. Все в этом доме казалось прекрасным – и мебель, и телевизор, и шторы., и двухстворчатая филенчатая дверь, ведущая в прихожую-переднюю, и вид из высоких окон на заснеженный лес. И хозяйка – немногословная и хлебосольная – душа прекрасного дома; и сам хозяин – Будьдобрый – не официальный гусь, не председатель: в свои семьдесят два он был ещё воистину крепок, хотя и жаловался беспрестанно то на фронтовые, то на тыловые болячки. Лицо и шея его, иссеченные крупными морщинами, казались вылепленными из глины и обожженными на огне, и глаза лукавы и веселы, как будто перехитрил человек хвостатого князя – и радуется. Он щурился, с аппетитом похрустывал вилковую капустку, как устриц глотал меленьких маринованных маслят, а когда брал в руку хрусталь, то непременно говорил:

– Курить вот бросил, а это – никак, без этого нельзя. Ну так, побудем…

И вот тогда, наверно впервые, Раков и решил: «А ведь надо бы и мне свой дом заиметь. Как на постоялом дворе. А случись что – враз и останешься на улице. – И он оценивающе повел вокруг себя взглядом. – Неплохо устроился. Значит, мимо рта не проносил, а и колхозишко имел плёвенький».

– Да, Николай Васильевич, – продолжил свою мысль Будьдобрый, – все мы умные, все смелые, пока вот так – за столом и на голову не капает. Куда и смелость девается, если оттуда, сверху, директива… И попробуй… похерить. Штаны принародно снимут и высекут. А сколько всяких депеш – ого! И вот что диво – у меня ведь все эти депеши со времен коллективизации в отдельном месте хранятся, теперь-то есть время и это изучать! Диво, когда так разложишь пасьянс из депеш вплоть до шестьдесят пятого, а то и по сей день, да оценишь, то уже и не надо быть мудрецом, чтобы понять: все указания и постановления отменялись или перечеркивались другими – вечное «головокружение». И год от года не легче. Как будто, можно подумать, вредительство. – Будьдобрый и руку вскинул. – О! Видишь, какой я умный да смелый, а это потому, что на голову не капает… Пятнадцать лет в Перелетихе председателем – всех перещеголял по времени! – всяких указок начитался, всё выполнял, а иначе как журавушка закурлыкал бы! И вот, поверь, горько, но не стыдно, а ведь уже туда заглядываю, – он ткнул пальцем вниз, себе под ноги, – спасаться пора бы, ан нет – не стыдно, потому как не своя воля и виноватого не найдешь – любой на моем месте точно так же и поступил бы, куда денешься! Единственный раз воспротивился – это по объединению. А толку? – Он прикрыл глаза, видимо, вспоминая прошлое и криво усмехаясь этому прошлому. – Взял – и воспротивился! Приложили… свинцовую примочку. Мне уже нелепо было правеж чинить – тогда уже за шестьдесят перевалило… А только я, Коля, и до сих пор полагаю так: укрупнение под корень подсекло сельское хозяйство, это, пожалуй, самая продуманная штука была после войны для сельского хозяйства – долго не расхлебаемся… А вот совесть под конец жизни о другом страдает – стыдно и прощения не нахожу себе: на людей, на обездоленных баб нельзя было давить. А давил, эх, давил… И с личных усадов чуть ли не палкой выгонял на поля, и сено, подкошенное по обочинам, отбирал, и в счет налогов со двора скотину уводил, и не отпускал ни под каким предлогом на выезд – всё было, вот чего нельзя было делать. Шуми, там, кричи, грози, но не дави – и без того раздавлены… А люди-то, люди – за всё прощали… Помню, как это покойная Лиза Струнина – больная, с детьми – на колени падала, Христа ради просила: дай справку, отпусти, погибаем… Не отпустил. Молодец, сама уехала… Так ведь потом-то пришел к ней, поклонился: поработай – и опять, считай, за так. Плюнула бы в морду – и права была бы… Нет, вышла телятницей за полтинник в день: как же, говорит, работу работать надо, людей кормить надо – и вышла. Я тогда домой пришел – и напился, глаза на себя не смотрели… Эх, какие же люди безотказные и как это мы их: до хруста, в бараний рог… Милосердие людское загубили – и я губил, и я топтал… Я ведь потому только и в Летнево убежал – земли тамошней стыдно, людей-то бывалых уже и не осталось…

* * *

Машину занесло, и по глинистому, точно намыленному спуску на мост поволокло юзом… Раков безуспешно пытался выровнять машину – ничего не получалось. Уже развернуло поперек дороги, когда задние колеса точно за что-то зацепились и машину как по циркулю – понесло! – ещё момент и кувырком, но Раков вовремя отпустил тормоз, резко вывернул руль – и машина полуюзом вкатилась на сплошь покрытый грязью мост.

Раков выругался, руки напряженно дрожали.

«Ну, шоферское дело надо бросать – иначе угроблюсь… и других угроблю», – с досадой и гневом подумал он, хотя, наверно, знал, что так и будет сам водить машину.

И на этот раз Раков поехал было в Летнево не ради прогулки – опять же был необходим совет председателя-пенсионера.

Не давала Ракову покоя мысль: а что, если отказаться от плуга? Кое-чему научили и Мальцев, и целина, и исторический опыт выращивания кустистой пшеницы, но главное – народный опыт: ведь испокон русские земли ковыряли сохой, а соха – не плуг, соха, скорее, рыхлитель. И семян тратили меньше, а урожай получали… Был уже и свой опыт: несколько лет назад клин в Гугине по необходимости всего лишь продисковали и засеяли ячменем – и диво: сняли урожае вдвое. Только дисковые бороны поразбили, да и нужны были новые, широкозахватные – а где их взять?.. Вот за советом – где взять? – и ехал..

Но с каждым шагом тяжелой дороги Раков все больше раздражался. Он даже не понимал, что его раздражает – то ли Будьдобрый, то ли сама поездка за советом… Да и какой к чертям совет, что он может насоветовать, когда сам пятнадцать лет пилил подневольно. А что людей жалеть надо – вот и жалел бы. И понятно, что теперь не будет прежнего крестьянина – извели прежнего, постреляли, голодом уморили. И сам Будьдобрый изводил, а теперь, видите ль, совестью страдают… Прав ли был Раков, нет ли, но судил – и нервы его сдавали, и раздражение, скорее всего, безадресное раздражение точно гнев возгоралось в нем… Хотя, возможно, виной всему была разбитая дорога и спуск на мост.

Однако на развилке Раков неожиданно резко свернул в Перелетиху.

* * *

Дорога в Перелетихy была грязная, но без колеи и колдобин – тяжелый транспорт редко заворачивал сюда. Машина катилась ровно, и только шматки грязи, срываясь с колёс, стучали по днищу кузова.

Раков ехал не просто в бригаду – не на ферму, не на поля – ехал он только к Нине, дома у которой ни разу так и не побывал.

Выглядел Раков изнуренным и усталым..

Шесть изб – и только в четырёх зимуют – вот и вся Перелетиха. Но стоило Ракову въехать в улицу, как тотчас и по достоинству оценил он самоё это лобное место – на горушке. Здесь как будто и дышалось легче, отсюда и виделось шире, и речка пьяно-извилистая создавала неповторимый в обозрении пейзаж – увереннее здесь было, как на острове среди океан-моря.

И ни живой души перед глазами…

Не знал председатель, что в этот день, 22 мая, православные люди отмечали праздник – Николу летнего, в честь Николая Чудотворца Мир Ликийского. Стало быть, и в честь именинника Николая Ракова в доме этом с вечера была зажжена и горела перед иконой лампадка… Не ведал он и того, что хозяйка даже не вздрогнула, увидев в окно гостя: она спокойно ждала его, когда он войдёт, чтобы на его приветствие ответить:

– Здравствуете, Николай Васильевич…

Нe менее часа председательская «Волга» стояла возле дома Струниных. Но никто не знал и не узнает, о чем они говорили – эти двое, семь лет назад которых сводила сама судьба, которым, видимо, на роду было написано быть вместе.

Можно лишь догадываться, что среди прочего разговора речь шла и о судьбе вымершей Перелетихи, потому что именно с того дня живой плотью в Ракова вошла идея: начать потихоньку защиту порушенных и поруганных деревенек, так называемых неперспективных – их в колхозе было три. В этом он увидел оздоровление и воскресение земли – будущее российского Нечерноземья. С тех пор об этом при случае он не уставал повторять, и более того, в тот же Николин день Раков высказал жене идею – не просто купить, а именно построить свой дом, именно в Перелетихе, на том примерно месте, где когда-то стоял, покачнувшись под горушку, дом Сашеньки, Александра Петровича Шмакова..

На восклицание же Валентины Викторовны:

– Помилуй, тогда уж лучше в лесу! – Раков пояснил, что не исключена возможность, что предложат заведовать районной сельхозтехникой – было уже такое предложение, – так что дом окажется дачей, а для дачи места лучшего не найдешь, только в Перелетихе. Жене такой вариант пришелся даже по душе – наконец-то муж начал умнеть.

Глава четвертая

1

Обедали поздно, как в городе. К теперь, ожидая Нину, все томились в невольном безделии. Только Вера в прихожей-кухне гремела тарелками – мыла посуду.

Борис, выпив со всеми за обедом стопку, был в маетном состоянии. Его изводило два обстоятельства: во-первых, в открытой посуде осталось содержимое, во-вторых, считал он, надо бы уже теперь сходить в сельмаг и отовариться, чем по темну-то грязь месить или переплачивать торгашке. Напомнить же об этом он не решался: Вера заворчит, а Алексей её же и поддержит… Однако ещё и подавленность шла оттого, что сомнения так и не оставляли – непредугадонность грядущего дня. Ведь предстояло окончательно решить вопрос о переселении в город. Это настораживало, даже пугало. И маялся человек, и в маете скитался из угла в угол, не находя себе места. А заняться чем-то полезным он не мог – не было такого занятия, утратило хозяйство крестьянский лад. Сиротины были уже не крестьяне, а рабочие колхоза.

А вот гость, Алексей, был добродушен и спокоен. В свежей тонкой сорочке, в незапятнанных брюках он по-домашнему полулежал на стареньком диванчике. Тут же рядом с ним был и Ванюшка: они рассматривали книжки, привезенные в подарок Алексеем, и были вполне довольны друг другом. Лишь время от времени, вытягивая шею, Ванюшка настораживался – ему вдруг казалось, что заскрипело крыльцо или стукнула входная дверь. Ждал он крестную, чтобы лишний раз в душе возликовать: а вот у меня какая крестная – лучше всех!

* * *

Нина пришла, когда в царящем ненастье уже пора было включать или свет, или телевизор.

– Ну вот, наконец-то, – донесся из прихожей голос Веры.

– Ты это чего долго, ведь заждались, – ворчливо попенял Борис.

Ванюшка, улыбнувшись, скользнул с диванчика, наверно боясь разоблачения в неверности. А Алексей поднялся, когда Нина уже прошла в горницу и включила верхние свет.

– Здравствуй, сестренка, здравствуй, – проговорил он, делая шаг навстречу и поднимая руку, чтобы приобнять Нину…

К столу ближе к двери рядом сели Борис и Вера, со стороны отца большаки – Петька с Федькой, со стороны Веры – Нина с прилепившемся к ней Ванюшкой, а рядом с большаками напротив Нины, чуть поотодвинувшись от стола, Алексей.

– Ну так что, – хмурясь и отводя в сторону взгляд, начал Борис, – туточки и вся наша родня – остальные там, в Заволжье. Вот, мои мужики, – так он обращался к сыновьям, – мы с матерью хоть ещё и не совсем остарели, но уже и не молоденькие, так что и думаем о городе ради, чай, вас… в первую голову. Дядя Лексей уже и домишко приглянул, дело за нами, за вами. – И, глянув на большаков, Борис всё-таки облегченно вздохнул и улыбнулся: а ведь двое, считай, на ногах, поставили двоих! – Вы давайте и говорите: поедем ли, будем ли подниматься? А если нет, то и суда нет… Телевизор отменяется.

Большаки переглянулись – Петька вскинул брови, Федька многозначительно шмыгнул носом: у них-то всё давно было решено, они-то всё уже порешили, они – в городе.

– Вы, папа, сами решайте, – заговорил Федька так, что даже Алексей встрепенулся: это уже не мальчик говорит, мужчина. – Мы с браткой через год в армию загремим, а уж после армии в Курбатиху не ходоки. Вы это сами, а нам однова уезжать отселя.

– Да, нам все равно, – подкрепил Петька.

– Вишь, мать, им однова… они решили – и совета не спросили. – Горькая усмешка тронула губы отца.

– Это и хорошо, к самостоятельности смолоду привыкают, – поддержал племянников Алексей, хотя вмешался он в разговор, скорее, для того, чтобы тотчас и разрушить горькие сомнения Бориса.

– Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего… Так ведь и яйца курицу учить почнут. – Борис помолчал, хмурясь и постукивая костяшками по столу. – И мы с матерью тоже решили. Нам, почитай, и говорить нечего… Ты, Алексей, скажи, что хоть там за задумка у тебя? Так-то я знаю, а всё же…

Нина оставалась безучастной не только за столом – вообще. Как после тяжелой работы она сидела обмякшая, отдыхая всем телом и душой. Одна рука беспомощно на столе, другой она приобняла Ванюшку за плечо. Ванюшка доверительно приютился.

«О чем они, что это вообще?.. Уехать – какой смысл? Дa и дело ли гоняться за долей, когда доля твоя всюду с тобой. И кто это тот нечистый, который внушил людям ложь о жизни, как о вечном празднике… Накорми, одень, обуй, снабди всяческой техникой – и рай? Ведь начнется другая холера, с какой и сладу не найдешь. Что об этом сказать, да и говорила – не понимают, обижаются…» – плыли мысли, переплетались; и Нине не хотелось слушать сидящих за столом, хотелось бы взять Ванюшку за руку – и уйти в Перелетиху, в своё тихое одиночество… Но ведь тоже обидятся.

Алексей неспешно закурил дорогую сигарету, легко и даже красиво заложил нога на ногу и повел речь – благоразумно, убедительно… Способность, когда каждое слово ложится как пуля в цель и приговаривает, обезоруживая и подчиняя, за последние годы в нем настолько развилась, что даже секретарь райкома партии, послушав как-то его выступление, сказал:

– Ну, Струнин, мастер ты говорить. Ерунду понесёшь – и будут слушать и верить. Оратор!

Тогда в ответ Алексей усмехнулся, пожал плечами, а про себя подумал: «Ерунду ты сам и несешь. И даже если нужные вещи говоришь – тебе не верят, потому что «дундук с клопами» и сидишь не на своём месте».

И понятно, никто не знал, как тщательно уже не первый год Алексей шлифовал свои выступления, впрочем, заботясь не только о содержании, но и о голосе, об оттенках голоса. Он свел до малости курево, старался не простуживаться. С речной галькой во рту часами тренировался ораторству… Любой доклад, любую записку чистил, чистил, чтобы без мусора, без лишнего слова, чтобы никакой корявости в языке, но чтобы и сухости, прилизанности не было. О, это целая наука! И ещё: Алексей научился читать доклады так, что казалось, будто он вовсе не читает, а смотрит в зал, в аудиторию – беседует, говорит с людьми живым языком, а бумажка так – для формы или на всякий случай… Об Алексее уже вслух говорили как о перспективном партийном работнике. А ведь ему ещё не исполнилось и тридцати четырёх – капитанский же мостик уже отчетливо маячил.