Биарриц-сюита

– Ну, как… не нужна? Он, что, гомик? Всем же нужна…

– Ой, Марин, никакой он не гомик. Есть вещи поважнее, чем секс. Ты не думаешь? Такие, как Александр, не вписываются в обычные схемы. Это его жизнь, такая ему была суждена. Да, так, не все могут… это естественно, но Александр – не все. Понимаешь?

Нет, Марина тогда не понимала. Александр – "не все", но… у нее в голове было еще слишком много "но", чтобы она могла принять христианство. Все это было серьезно, и для Марины пока недоступно.

Жизнь ее стала меняться: переезд в Питер, коммуналка, соседи, новые друзья, а главное… Мариинка! Было трудно с деньгами, с родителями… не все ладилось. Через какое-то время, тоже случайно, у кого-то из друзей, Марина познакомилась с архимандритом Исидором. Да, собственно, тогда она и понятия не имела, что он церковный иерарх. В гостях сидел средних лет мужик, чуть больше пятидесяти, симпатичный. Ребята называли его Игорь. Единственной его странностью было лицо, обрамленное характерной окладистой бородой, это борода была не щегольски-стильная, а все-таки, скорее, церковная. Марина угадала: этот Игорь, оказывается, был священником, да пожалуй, что и удачливым в карьерном отношении, если так можно выразиться. И однако в Исидоре не было нарочитой степенности, многозначительной важности, традиционного благодушия, особого тона, который священники принимают с прихожанами, да и лексика его не была окрашена церковными "славянизмами". Мужик – как мужик. Они разговорились, и… подружились. Уж слишком этот Игорь-Исидор был "свой". Из провинции, служил в армии командиром бронетранспортера, стал офицером, а потом, окончив знаменитую Щуку, служил в московских театрах, и довольно долго в Омском областном… свой брат, актер. Был недолго женат на актрисе, но из этого брака ничего не вышло. Исидор не сказал ей, как и почему так все у него сложилось. Не стал объяснять: как можно было отказаться от самой светской специальности на свете и… через череду "карьерных" подвижек: Валаамский Монастырь, службу в Москве, послушание в Новгородской Епархии, стать членом Русской Духовной Миссии в Иерусалиме! А может этого и нельзя было объяснить. И вот теперь патриарх послал его в распоряжение митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского, Владимира.

Марина все это выслушивала и диву давалась: Исидор, теперь она уже мысленно так его называла, имя Игорь казалось ей неуместным, совершенно не кичился своими свершениями, наоборот. Он просто ей рассказывал свою жизнь, не делая ни малейшей попытки произвести на нее впечатление.

Они нашли общих московских знакомых, он сказал, что в последнее время не ходит в театр… и замолчал. Мог бы соврать, что "нет времени", но он так не сказал, и Марина поняла, что ему театр просто перестал был нужен. Она даже простодушно спросила, " а что, театр вам по чину запрещен?" Он улыбнулся и ответил, что "не в этом дело". Надо было уходить домой, Исидор пригласил Марину в Кронштадт, где он будет участвовать в службе в Никольском Морском соборе. Засмеялся, сказал, что "понимает, что… далеко", но он заедет за ней на машине, и напомнил, что надо взять платок, или… ну, в общем что-нибудь на голову. Хорошо, что сказал, Марина бы об этом не подумала. Зато, ей пришло в голову, что опять нормальный мужчина не женат, и… ничего… Или "чего"? Откуда она знала, насколько это было для него жертвой? Спросить? Так никогда и не спросила.

Она помнила ту поездку в Кронштадт. Был май, еще не очень тепло. Он подъехал прямо к ее дому на потрепанном Форде, и… через час они уже были около храма. Исидор предложил Марине погулять, посмотреть музеи, сказал, что после службы, он ее "заберет", а сам ушел… Служба начиналась в шесть часов. Марина погуляла по Якорной площади, прошлась по Синему мосту, было много туристов и они немного раздражали. С залива дул холодный ветер, Марина замерзла, и с облегчением вошла в церковь. Там было тепло и уже много народу. Она ходила на службы в Москве с Лизой и представляла себе, что будет: красивые тексты, нараспев, на древнем, наполовину непонятном, языке. Толпа в нужных местах подпевает, люди крестятся, переглядываются, даже тихонько разговаривают, сами слова молитв не очень слушают, но атмосфера все равно торжественная, праздничная. Но больше всего Марину поразил Исидор, она его едва узнала: в темно-лиловом с золотом облачении, в распиряющейся кверху митре, украшенной стразами, широким золотым крестом. Подумать только, в гостях он ей показался обычным дядькой, ну, подумаешь… с бородой. А тут… таких людей Марина не знала. Он был одновременно и такой, как она сама, и совершенно другой. Служба закончилась, люди расходились, откуда-то из боковой дверки, которую Марина раньше не заметила, выглянул Игорь-Исидор и позвал ее: «Марина, идите сюда…» Он уже переоделся, в белой рубашке навыпуск и джинсах он снова был обычным Игорем. Его облачение лежало на диване, он его убрал в чехол и они пошли к машине. Вся обыденность поведения отца Исидора казалась теперь странной. В машине Марина не стала себя сдерживать, наивное любопытство прямо раздирало ее:

– отец Исидор… у нее уже язык не поворачивался называть его Игорь. А можно я вас спрошу?

– Да, спрашивайте, Марина, что за цирлих-манирлих между людьми театра.

– Ну, вы-то уже не человек театра…

– Нет, но я ничего не забыл. Это была моя жизнь. Так мне было суждено. Я был солдатом тоже. Ну, в чем ваш интерес? Спрашивайте.

– А людям духовного сана можно разве носить обычную одежду?

– Видите ли, здесь существуют разные точки зрения. Есть канон… по нему – нельзя.

– Но, вы же носите.

– Ну, и что? Ношу, когда мне это кажется уместным. Я и на машине езжу. У меня дома компьютер есть. Марин, сейчас 21 век. Не нужно об этом забывать. Традиции важны, но дело по-сути не в них. Я – современный человек. Как я одеваюсь не имеет отношения к моей вере, служению.

– А вас за это не ругают?

– Кто меня может ругать?

– Ну, митрополит…

– А, вы об этом… а я ему не показываюсь в джинсах. Если бы он меня сейчас видел, он может и расстроился бы, но… зачем его огорчать. Я к нему хожу в рясе… перед прихожанами показываюсь в рясе. Так правильно, людям это нужно, но это неважно. Вы хотите видеть меня в рясе. Моя одежда вас с толку сбивает?

– Сбивает немного. Весь тогда в гостях… я бы даже не догадалась о вашем духовном сане. Зачем вы туда пришли?

– Как, зачем? Там мои друзья. Что мне из-за духовного сана с ними не видеться? Я так не могу. Вы меня видите совсем уж каким-то анекдотическим "попом". Я похож на деревенского пьяного плутоватого попа-невежу? "Поп-толоконный лоб"? А?

Они засмеялись и Марине показалось, что она знает отца Исидора всю жизнь. Ехали, разговаривали, шутили, а потом она к нему еще несколько раз приходила домой. Тот их первый разговор в машине она запомнила:

– Марин, у вас что-нибудь не в порядке? Не хотите, не рассказывайте. Это не обязательно.

– Я даже не знаю, что я могу рассказать. Я бы хотела жить такой… жизнью, но я так никогда не смогу.

– Я, Марин, прекрасно понимаю, о чем вы говорите… я сам был в такой же ситуации. Бог может помочь тем, кто хочет, чтобы им помогли. Многие не хотят… а моя жизнь… что вы, Марина, вам и не надо жить моей жизнью. Вы – женщина, у вас другое предназначение.

– Да какое предназначение. Я сама его не понимаю. Я не знаю, что я хочу. Мне плохо. Мне тяжело жить.

– Я понял. Некому укрепить вас в вашей печали. Я не смогу, но… Господь может укрепить ваш дух.

– Но, я же не верю… не могу верить. Я завидую людям, которые верят… , а я… не могу.

– Подождите, придет время. Вы еще не готовы. Приходите на мои службы, если вы мне верите. Не сразу, но вам станет легче. Вот увидите. Ваша жизнь не плоха и не хороша, она вам суждена богом и вы ее обязательно примете и успокоитесь.

Месяца через два-три, в конце лета, Марина покрестилась на Васильевском острове, в Соборе Святого Андрея первозванного. Собор знаменитый и с Марининой точки зрения не слишком подходящий для ее скромной персоны. Но отец Исидор сказал, что дело не в убранстве, а в намоленности пространства. Это понятие было ей чуждо и чем-то раздражало. Но без бесед с Исидором ей уже было трудно обходиться. Марина стала часто ходить к нему в храм, они разговаривали о разных вещах, она задавала ему вопросы, даже не для того, чтобы получить исчерпывающий ответ, а просто, чтобы он ей позволял говорить о себе, выражая свое мнение. Отец Исидор разговаривал с ней, но его разговоры не выглядели поучением.

– Я люблю детей, отец Исидор, обожаю своего племянника, детей друзей, но… своих у меня нет. Я хотела бы ребенка, но… как родить без отца? Мне советуют это сделать, мои родители были бы так счастливы… но я не решаюсь. Я слабый человек? – вот что ее волновало.

– Да, нет, Марина, вы не слабый человек, наоборот. Вы не делаете то, что хотите, значит что-то вас не пускает, не дает вам зачать в грехе… Многие это делают, и церковь крестит незаконнорожденного младенца, его безгрешная душа должна быть вверена Господу… – Марина замечала, что тон и слог отца Исидора менялись, когда они начинали об этом говорить. Ну, зачем я тут с ним сижу, разговариваю о самых своих интимных переживаниях? – корила она себя, но остановиться уже не могла.

– Я хочу ребенка от мужчины, которого я люблю, а это невозможно. Есть банк спермы, но… я не могу туда обратиться. Может я должна? – Марина бы все равно ни за что не воспользовалась тем, что они называли "генетическим материалом", но ей было важно, что ей ответит священник.

– Нет, Марина, вы – правы: это грех! Ребенок должен знать отца своего, а так… не божье это дело. Бездетность – крест, налагаемый на человека богом. Его надо нести достойно. – Марина знала, что он так скажет, что ж… официальная точка зрения православия. Речь Исидора ее завораживала: "нести крест", "отца своего", а не "своего отца", как сказали бы все остальные, а он говорил по-особому.

– Служить людям и выполнить свое предназначение на земле можно и не будучи матерью. Но, если бы хотите ребенка, нельзя отчаиваться. Отчаянье – самый большой грех. Если вам суждено, Бог пошлет вам ребенка… – отец Исидор говорил негромко, особым тоном, Марина в его присутствии успокаивалась.

Теперь она уже никогда не видела его в обычной одежде, только в рясе. Что-то в их отношениях переменилось. Он перестал быть "Игорем" из общей компании… они оба это поняли, он готовил ее к крещению, но в разговорах называл только "Мариной", явно чувствуя, что "дочь моя" воспринимается ею как фальшь.

Нет, сначала, Марина не соглашалась, невероятно боясь, что она воспримет обряд, как комедию. Ей казалось, что она не может быть христианкой, что она "плохая". «Я не люблю людей, я злюсь, я завидую…» – Марина пыталась донести до отца Исидора свои страхи. «Это вас сатана искушает. Кто безгрешен? Поверьте, вы примете обряд и вам станет легче, вы познаете душевную благодать… » «Какую благодать? О чем он говорит? Не может этого быть.» – Марина сомневалась, не могла не сомневаться, но… согласилась, не до конца понимая "зачем", и не решаясь сказать о своем решении родителям. Ее новые питерские друзья, Лиза, ее муж… да мало ли кто… эти люди были счастливы, в ладу с собою… Может и у нее получится? А вдруг? Марина верила в это, и не верила…

Само крещение она почему-то помнила плохо. Какие-то суетные, практические инструкции: кто, где стоит… что спросят, что надо отвечать… какие действия… в какой момент… Отец Исидор даже все с ней сначала порепетировал, без молитв, просто на уровне "мизансцены". «Как в театре… надо же…» – подумала Марина. Вроде она все поняла, и не особенно боялась "попасть впросак". И вот она стоит в полутемном приделе, рядом с ней друзья, держат свечи, налита вода в купель, сам отец Исидор в парадном облачении, специфический запах ладана и оплывших свечей, и… она – босиком, в белой косынке, длинной белой рубахе, которую пришлось купить в церковной лавке. Сначала она еще отмечала происходящее, вопросы отца Исидора: – Назовите ваше Имя… чего вы просите у церкви… А потом все было, как в тумане: слова литургии, пение, жесты окружающих. Отец Исидор прикасался к ней, за руку водил вокруг купели, по лицу и телу лились струи теплой воды. Из тумана до Марины доносились уже привычные, много раз слышанные сочетания:… монотонные "аминь,… во имя отца, сына, и святого духа… и ныне, и присно, и во веки веков… " И она машинально тоже участвовала:… отрекаюсь… отрекаюсь… верую… желаю… Марине казалось, что она не полностью понимает, что происходит, не в контроле… но уже не будет прежней, что сейчас в ее жизни происходит что-то важное, непоправимое, неоднозначное.

Она по-настоящему очнулась только когда отец Исидор каким-то другим тоном обратился ко всем присутствующим: «Дорогие братья и сестры! Этой женщине, возрожденной в таинстве крещения, дарована новая жизнь… ибо она стала чадом Божиим…». Марина помнила, что у нее было странное состояние: с одной стороны она безусловно прониклась всей атмосферой торжественного события, вера казалась ей спасением от одиночества, от бед и уныния, но… с другой стороны: нет, ей пока было странно считать себя "чадом божиим", она боялась, что не сможет сдержать только что данные обещания: отрекаюсь… от сатаны, от греха, от греховных мыслей. Разве она сможет? Укрепился ли ее дух? Желанный экстаз не наступал.

С отцом Исидором Марина почему-то виделась теперь гораздо реже, он был занят, и ей стало стыдно отвлекать его своими сомнениями. «Молись! – сказал бы он ей. Бог услышит тебя!»

Марина пробовала молиться, она давно знала две основные молитвы, но… это не приносило облегчения. Она по-прежнему впадала в смертный грех уныния, но зато, многие происходившие в ее жизни вещи стали казаться ей, "новой" – объяснимыми. Марина ловила себя на том, что любое событие, поступок, свой или чужой начинали восприниматься ею с христианской точки зрения, нехристиане с их материалистическими установками казались примитивными существами, в чем-то низшими, не способными понять глубину мироздания, а главное ее, Маринину душу. Что с них было взять, если они даже существование души брали под сомнение. Мир был сложен, но… если задуматься, то во всем находился смысл, а если не находился, то… только потому что никому было не под силу постичь божий промысел, его надо было просто принять… а они не принимали и Марина злилась, "злобилась", как говорили в церкви, а потом каялась, понимая, что грешит. Сделать с собой она ничего не могла.

Несколько раз Марина с подругой ездила на электричке в Тихвин в Ново-Введенский женский монастырь. Подруга была знакома с настоятельницей, игуменьей Домникой. Марина изучающе смотрела на монахинь в черных длинных одеждах с крестом на груди. Среди них были разные женщины, в том числе и с высшим образованием. У каждой было свое дело: некоторые сновали по двору, вели довольно большое хозяйство, другие вышивали, шили, потом их продукция продавалась. В монастыре устраивались детские праздники для сирот. Мать Домника заводила их с подругой в разные помещения, сестры приветливо кивали. Молитвы, послушание, неукоснительное следование канонам: монотонная, специфическая жизнь со своим укладом, радостями и горестями. Марине в голову приходили дурацкие мысли: «Интересно, насколько часто они меняют свою одежду? А можно ли им принимать ванну?… Наверное нет… А я так люблю лежать в ванной. Как плохо, что все должны есть одно и тоже, но… живут же они тут, никто не уходит… Почему?»

Иногда в очень плохом настроении Марина серьезно рассматривала возможность собственного воцарения в этом монастыре. А почему бы и нет? Ни семьи, ни обязательств, в Ново-Введенском монастыре были интеллигентные женщины, там даже преподавался вокал… , а на черта ей вокал? Учат петь церковную музыку, другая музыка "не по чину", а если хочется послушать Травиату? Да, так ли ей нужна Травиата? Может сделать это? Прекратятся ее мучения по-поводу семьи: получится, что дело не в том, что она не может создать семью и родить ребенка, а – это ее выбор, то-есть – не "не может", а "не хочет"! Но… как же родители? Это их убьет. Как же надежды? Театр? Литература? Друзья? Компьютер, социальные сети? Хачапури с сыром, в конце концов? Душистая ванна у себя дома? Вино? Сочные матерные слова? Да, нет, какая из нее "христианка", если она не может решиться променять хачапури на служение богу?

В глубине души Марина понимала, что все кого она знала "в миру", подумают, что она ушла в монастырь от неудачливости, ушла спасаться от одиночества, от неудовлетворенности жизнью, что она… просто слабый человек, убегающий от проблем. Все посмотрят на нее с соболезнованием. Ничего люди не понимают: чтобы совершить такой поступок, как раз и нужна была сила, а Марине ее не доставало. Она знала, что не сможет пойти за Христом без оглядки, ведь монастырь был не для тех, кто не мог жить с людьми, а для тех, кто не мог жить без бога! А она, разумеется, могла. Да устранит ли монашеская жизнь из ее души смятение? Она не знала ответа, была несчастлива, но и жить евангельской жизнью с вышиваниями была не готова.

Когда Марина была сильно занята работой, мысли о монастыре ее полностью покидали, даже казались абсурдными. Она жила творческим накалом других, переживала, волновалась, выкладывалась и достигала состояния, близкого к счастью, но в периоды профессионального затишья, она вновь делалась плаксивой, раздражительной, желчной, упрямой, прошедшей "пик формы" сорокалетней женщиной. Ей еще не было сорока, но… было понятно, что и через два года в ее жизни ничего не изменится.

Марина вышла на кухню, и стала готовить себе ужин. Положив на тарелку омлет с салатом, она уселась перед телевизором. Часы на стене показывали пол-одиннадцатого: через час у папы в Биаррице начнется концерт. Сильных переживаний за отца у нее не было. У папы была своя жизнь, у нее – своя. На следующей неделе ей снова придется ехать в Сочи… «А вот и хорошо! Туснусь и развеюсь. В Сочи относительно тепло и пахнет морем!» – Марина улыбнулась, вспомнив, как в школе они всем классом ездили туда на экскурсию, на весенних каникулах. До этого она никогда не видела зимнего моря. Подойдя к кромке прибоя, она провалилась в ледяную воду, намочила сапоги и штаны. Все ей сочувствовали, жалели, одновременно посмеиваясь: эх, Маринка… в своем репертуаре. По телевизору по каналу Культура показывали передачу Игра в бисер – лекции по литературе. Марина принялась с интересом смотреть программу о Фицджеральде. Скоро можно будет ложиться спать. Воскресенье заканчивалось.

Борис

Борис протянул вперед правую руку с палочкой, он уже не раздражался, не фиксировался на погрешностях, он сам стал исполняемой музыкой, она текла с ним, с его телом, когда каждый звук расцвечивался движениями его рук. Он стал с оркестром одним целым, с каждым музыкантом в отдельности. Они чувствовали друг друга глазами. Борис знал, что все воспринимают каждый оттенок музыки точно также как он.

Мощный, чисто русский, неведомый здесь Глинка. Зрители не знают русского рыцарского романа в стихах, не слушали всей оперы, но увертюра должна "лететь на всех парусах"… они так и играют: радостная энергия, неясная тревога, сказочная фантазия. Все динамично, стремительно, и в тоже время видны величие и сила увертюры. Другая музыка, не западная, но… она должна быть понятна: любовь, победа добра над злом! Русская аудитория знала и "аккорды оцепенения" и "гамму Черномора"… для них в увертюре уже звучали много раз слышанные арии, но здешняя публика ни про каких Руслана и Людмилу не знала… просто людям следовало услышать: "вот русская музыка!", она другая, но прекрасная. Борис был в каком-то трансе, вся его нервная энергия была сейчас сконцентрирована в музыке, в рождаемых под его руками звуках… Вот и все: мощный ликующий финал: пир, праздник, преддверие торжества! Борис больше не волновался, его состояние не было волнением, он хотел работать, был весь наэлектризован. В зале не захлопали, но зашевелились, стало чуть шумнее. Борис ушел за кулисы.

Сейчас будет ошеломляющая музыка Мусоргского Ночь на Лысой горе. Поскольку Борис сам эту музыку обожал, то ему было просто необходимо, чтобы она понравилась французам. Это было делом чести. Барабан, литавры… какие-то нечеловеческие голоса. Духи тьмы… ведьмы, шабаш! Музыкальный триллер. Фортиссимо… "грузные шаги", аккорды-переклички, судорожность, агрессивность, визги флейты-пикколо, неистовый пляс. Никто не поймет про русский фольклор, но надо, чтобы было страшно. Просто надо напугать! Вот не дали им исполнить всю фантазию целиком, предпочли двух русских композиторов вместо одного. Но… самое главное, они получат… будет им русская музыка. Все… закончили. Ага, захлопали… да еще как хлопают. Вот так, все, значит, удалось! Приятно! Оркестр поднялся и Борис ушел за кулисы.