Биарриц-сюита

Он был совершенно традиционный мужчина, равнодушный к идеям феминизма. Прожив всю жизнь холостяком, не получив домашней заботы в детстве, он создал себе приукрашенное идиллическое представление о хозяйке дома: жена должна стоять на кухне в фартуке, все у нее горит в руках, она жарит, парит, священодействует, а потом подает на стол и ласковым голосом приглашает его, добытчика-мужа. Она так не умела, злилась, что не соответствует его надеждам, в то же время осуждая Егора за домостроевские настроения, считая себя выше и умнее кухонных забот, и поэтому не желая учиться. Лора прекрасно понимала, что можно посмотреть рецепт на интернете, спросить у других, порадовать Егора чем-нибудь удивительным, просто доставить ему удовольствие вкусной едой и заботой, но почему-то она не могла заставить себя этого сделать, и быть плохой хозяйкой себе "разрешала". Егор должен был ее принимать такой, какой она была. Она и другие вещи себе разрешала: например брала единственную машину и уезжала на целый день, оставив спящего Егора дома. Она шла на маникюр, потом на массаж, пила с подругой кофе, и… забывала ему позвонить. Егор волновался, злился, не звонил первым, чтобы иметь возможность "надуться" и выговаривать ей за невнимательность, за то, что она без его спроса отдала свою машину отцу, а он "тут сидит весь день, как дурак". Лора опять знала, что она неправа, но не хотела этого признавать. И машину свою отдать папе, и гулять одной целый день она тоже себе разрешала. Егор разрешал себе одно, она – другое. Они оба, по-настоящему, не отдавали себе отчета в том, что они больше не живут поодиночке. Разумеется их холостяцкая жизнь имела свои плюсы, но минусов было больше. Тоже самое относилось и к семейной жизни. Она тоже состояла из плюсов и минусов. Лора вздохнула и подумала, что плюсов в ней все же больше.

И опять ей в голову пришла мысль о самом ее серьезном недовольстве мужем: секс! Вот что не давало Лоре покоя. Она и сама не могла до конца понять, что в ее неудовлетворенности преобладало: физиологическая или моральная сторона. Она хотела мужчину, Егор ее возбуждал, нравился ей, привлекал. Когда он оказывался с ней рядом, она не могла себя контролировать, вела себя несдержанно, глупо, и этим его отвращала. Муж ее не хотел, пренебрегал ею, она была для него стара, нежеланна, противна ему – и это было обиднее всего! Они не могли найти компромисса: он отказался от секса вообще, не желая из принципа делать над собой никаких усилий, считая, что в таком деле усилия как раз и неуместны. Если не получается само, органично и с радостью, значит ничего тут не поделаешь. Любые меры он считал насилием над собою. В то же время Лора хотела секса так неистово и императивно, что против ее воли, желание делалось таким животным, неэстетичным, и эгоистичным, что воспринималось мерзким. Она не умела вести себя в постели, ее искаженное лицо, резиновый член в руках, который она ритмично в себя запихивала, неконтролируемые стоны и конвульсии выглядели болезненно-неприятно. Лора чувствовала, что она "не умеет", что делает все не так, что Егор не привык к такому физиологическому, некрасивому, супружескому сексу. Но по-другому она не умела, и разрешала себе вместо умелой ласки, грубые хватания, а главное… резинового безотказного "друга", без которого она не могла обходиться.

Даже мысли о ребенке омрачались для Лоры их патологическим отсутствием секса. После консультаций с врачом, стало понятно, что естественно забеременеть ей не удасться. Ради ребенка, она шла на это, но… вместо нормальной любви, многократной и настойчивой, Егор по-деловому зашел в небольшой кабинет, и под легкое порно кончил в лабораторную чашку. Доктор исследовал его сперму под микроскопом и шприцем ввел ее во влагалище: Лора понесла от лежания на гинекологическом кресле… Все это было так грубо, неестественно, гадко. Оплодотворенные клетки развивались в пробирке, а потом доктор по просьбе Егора выбрал ХХ– хромосому и… вот они ждали девочку! Да, разве так зачинают ребенка!? Лора бы предпочла не знать, кого она родит, хотела слышать веселый голос акушерки: у вас мальчик или у вас девочка! А тут, все сделала не природа, а доктор. Егор просто один раз, как он выражался – "подрочил". Господи, она раньше и слова-то такого не знала, а он не находил в этом ничего дурного.

Лора себя одернула: раз это был их единственный путь, то как ей не стыдно так думать. Ей 49 лет, она будет матерью, а Егор – отцом. Про что она думает, зачем, что это на нее нашло! Надо быть благодарной судьбе, что все так вышло. Лора знала, что где-то были заморожены другие оплодотворенные яйцеклетки, их будущие дети: мальчики и девочки. Все будет зависеть от них с Егором. Она бы согласилась иметь еще ребенка… вот, наверное, в чем был смысл их с Егором брака, вот для чего все случилось. Из клеток могли вырасти дети, неужели они их выбросят!

Часы уже показывали 2 часа дня, прошло пол-воскресенья, а она ничего не сделала… и вдруг Лору охватило приятное возбуждение. Скоро приедет Егор и уже никуда не уедет. Они поедут на строительную площадку, будут пробивать в банке ссуду, наконец-то начнут покупать детские вещи, погостят в Орегоне. Егор ей обещал поездить по Калифорнии. У Лоры были совместные с мужем планы. Она решительно встала, спустилась по лестнице и принялась чистить себе гранат. В ее животе зашевелилась крохотная Лиза. Лора счастливо улыбнулась. Жизнь менялась и назад возврата давно не было. Лора вышла на улицу и села за руль: Лиза ходила в ней ходуном, толкала ее своими маленькими пятками. Совсем скоро приедет Егор и наконец разделит с ней это счастье. Можно ли было желать большего!

Артем

Артем услышал в трубке голос Марка и насторожился: он был готов с ним встретиться, но только не в ресторане. Что он зря вчера стоял у плиты, готовил еду? Платить бешеные деньги за небольшой кусочек мяса и зеленые листья, Артем вовсе не собирался. Но речь пошла вовсе не о ресторане. Возбужденным, веселым голосом Марк объявил Артему, что сегодня вечером они все идут на концерт в Байон, что там… и дальше Марк, захлебываясь от восторга, живописал ему прелести предстоящего удовольствия: тут и знаменитый оркестр московской консерватории, и французские солисты, а… какая программа, какая программа! «Ладно, Марк, спасибо. Я думаю, что мы с удовольствием пойдем. Но… я тебе сейчас перезвоню… хорошо?» – Артем не был уверен, что так уж хочет на концерт. Прежде всего существовала проблема денег, которая вставала во весь рост. Было примерно понятно, сколько могут стоит билеты на открытие гастролей, Марк-то не собирался сидеть на самых плохих местах. Скорее всего он их с Асей постарается пригласить "типа, на халяву", а он, Артем настоит, чтобы отдать ему деньги, потому что халява была привлекательна, но унизительна… Это будет между 150 – 200 евро на двоих, то-есть ни с того, ни с сего он влетает в большую сумму. Кроме того, Артем знал, что, если он вот так, с бухты-барахты сообщит Асе о концерте, она точно заупрямится, расценит это, как "заставляние", как то, что он с ней не советуется и не считается. Тут надо было действовать тонко, чтобы ей казалось, что она сама "захотела" и приняла это решение. Надо было придумать, на какой к ней подъехать козе. Артем знал, что дочь слышала, что звонил Марк и теперь довольно неприязненно ждала пересказа разговора.

Ну да, действительно, вчера они с Асей видели расклеенные по городу афиши: Глинка, Мусоргский, Равель… Да, какая разница. Артем не был таким уж тонким ценителем классической музыки, и "сам" ни за что бы не пошел, однако не принять приглашение Марка было неприемлемым, хотя… вот сейчас он снимет трубку и в нескольких предложениях откажется: мол, не могу, нет настроения, Асе завтра в школу, или… уже обещал пойти вечером к Алену и он их ждет. Все равно что… деликатный Марк даже вряд ли будет настаивать, сразу погасит свой энтузиазм и можно будет сэкономить деньги. Они выйдут с Асей погулять, купят мороженое, она во-время ляжет спать, а он включит компьютер. Ну, что что ему Равель? И тем не менее, Артем знал, что он пойдет слушать Равеля, не сможет соврать, отказаться, не проявит твердости, как он никогда ее не проявлял. Ну, как это он, сын известного пианиста, отказывается пойти на концерт? Опозорится перед папиным другом, чтобы он подумал, что… природа отдыхает на детях гениев. Конечно, папа – не гений, а он – не ребенок, но все равно Марк что-то в этом роде подумает, а это стыдно. Деньги – деньгами, но Артему не хотелось бы, чтобы мамины высказывания о том, что он теперь "прораб", и вся музыка для него только собственное бренчание из восьми аккордов, стали похожи на правду. Ладно, где наша не пропадала… нельзя так зацикливаться на деньгах:

– Ась, это дядя Марк звонил.

– И что дальше? Я слышала. Куда он нас зовет?

– На концерт. Помнишь, мы афиши видели?

– Нет, я не хочу. Мне это неинтересно. Почему мы должны идти?

– Что ты, Асенька, ничего мы не должны. Не хочешь, не пойдем. Я сейчас ему позвоню и откажусь. Я так и знал, что ты не захочешь, но хотел с тобой посоветоваться.

–Ах, ты "так и знал"? Был уверен, что я не захочу. Может я захочу…

– Ну, не знаю. Мне и самому не хочется… хотя, ты знаешь, мы, ведь, с ними летели сюда. Помнишь тех ребят в самолете?

– Это что, они и есть?

– Да, это оркестр Московской Консерватории… Да, ладно, Ась. Бог с ними. Сейчас дяде Марку позвоню скажу, что у нас с тобой другие планы.

– А что ты опять за меня решаешь? Я что здесь, никто? Я хочу пойти.

– Ты же сказала, что не хочешь.

– Ничего я не говорила. Хочу.

– Хочешь? Точно? Позвонить сказать, что мы пойдем?

– Точно, точно! Почему ты хочешь отказаться, у меня не спросив?

– Да, я спрашиваю. Ладно, пойдем… я ему звоню.

Так! С Асей он уладил, как и следовало ожидать, она согласилась. В таком несложном гамбите он у дочери пока выигрывал. Артем позвонил Марку и они договорились встретиться у входа в зал в 7 часов. До вечера было еще далеко. Ася уселась за компьютер и стала искать информацию об оркестре консерватории. Ого, уже одно это делало поход полезным. Потом по Скайпу позвонила Оля. В Москве был день. Ему хотелось бы послушать о чем мать с дочерью говорят, но, как и следовало ожидать, Ася плотно закрыла дверь. То ли сама так решила, то ли мать ее попросила. Вполне в ее духе: знаменитые Олины дурацкие "секретики".

Артем принялся точить на оселке ножи и мысли о деньгах не давали ему покоя. Он полностью зависел от сданной в Москве квартиры и от Оли. Это было неправильно, но по-другому никак не получалось. Тупик, в который он сам себя каким-то образом загнал и из которого не было выхода. Квартира, та самая, которую Артем купил в начале двухтысячных в период своего недолгого финансового процветания, была сдана семье с ребенком и стала единственным источником его дохода. Чужой ребенок спал теперь в Асиной комнате, а им, по-сути, было негде жить. Кое-какие деньги он получал из издательства за нечастые заказы, но эти деньги были настолько смехотворны, что ими вообще следовало пренебречь, хотя своей литературной работой Артем гордился, совершенно серьезно считая себя детским писателем. Деньги за квартиру получала с жильцов жена, которую он давным-давно в своих мыслях считал "бывшей". Оля каждый месяц должна была ходить в банк и переводить ему деньги во Францию, так они договорились, но иногда деньги в назначенный день почему-то не поступали. Артем проверял на интернете свой баланс, а он был прежним… Приходилось, делать над собой титанические усилия и звонить жене. Она разговаривала с ним так холодно, до такой степени на грани хамства, что каждый раз хотелось бросить трубку, чего он себе никогда не позволял. Было четкое ощущение, что она специально задерживает перевод денег на пару дней, чтобы его унизить, показать себя хозяйкой положения. К тому же в последнее время Оля все чаще и чаще заговаривала о продаже квартир, в том числе и французской, и выделение ей половины денег. Артем знал, что, если она действительно захочет это сделать, она получит все, до копейки, и тогда… он вообще не представлял себе, что делать. Денег и так было в обрез, и… ни одной идеи, откуда их взять.

Он прекрасно понимал, что нужно изменить свою жизнь, и менял… вот они теперь с Асей живут во Франции, но в тоже время Артем знал, что квартира в Биаррице была привычна, просто раньше они жили в ней только летом, а теперь будут жить дольше. Ася стала ходить во французскую школу и у нее многое менялось, а вот у него – практически ничего. Ну, не то, чтобы "ничего", менялось тоже, но совсем чуть-чуть. Мог бы и в Америку к отцу поехать, но не поехал и не собирался, придумав себе теорию, что в Америке живут слишком простые, не "его" люди. Так легко было думать, он не знал американцев, но каким-то образом знал, что в Америке не выдержит, не сможет, а теория про бесхитростную примитивную, некультурную нацию, была его убогой защитой от неуверенности в себе. А вот во Франции, Артем мог. Хотя, что он такое мог? Ходить в магазин и варить обед? Сколько раз ему люди говорили, что эмиграция – не для слабонервных. Получалось, что он такой слабонервный и есть! Надо было выживать: работать где попало, реанимировать свою квалификацию, или получать новую, а он не мог, не хотел. Не был готов так сильно менять свою жизнь. Какая, в сущности, была разница: сидеть сочинять свои тексты в Москве или в Биаррице? Не было никакой разницы.

Русские тетки, жившие здесь с французскими мужьями, держали туристический бизнес, который будет в связи с открытием прямого самолетного сообщения только развиваться. Артем, сам над собой подтрунивая, ходил на встречу с такой туристической начальницей и, внутренне ненавидя себя, предлагал свои услуги, не забыв, разумеется, ей сказать, что "вообще-то он – детский писатель". Он даже, как обычно, подарил дамочке книгу о кошках… Но, ничего не вышло. В туристический бизнес его пока никто пускать не собирался. Он считал себя вполне в состоянии водить русские экскурсии по музеям и крепостям, но тетка, с досадой отметив, что, небрежно одетый писатель чуть заикается, решила про себя никаких экскурсий ему не доверять. Артем этот свой мелкий недостаток давно не замечал и не придавал ему значения. В утешение хозяйка агентства дала ему пару страниц какого-то буклета для перевода на русский, и хоть за страницу она платила копейки, он все равно взялся. Дурацкие переводы давали ощущение "дела".

Артем аккуратно вытер полотенцем наточенные ножи и снял фартук, который он теперь дома почти не снимал. Появилось желание усесться за компьютер, но сейчас это было невозможно, при Асе он не мог сосредоточиться.

– Ась, хочешь выйдем куда-нибудь. Времени у нас с тобой сколько угодно.

– А куда? Я никуда не хочу.

– Ну, почему? Такая хорошая погода. Давай сходим на пляж…

– Что там делать? Купаться нельзя. Зачем туда идти?

– Ну, что дома-то сидеть? Что еще делать? С мамой ты пообщалась… что она тебе говорила?

– Не скажу, это наше с мамой дело. Ты что, подслушивал?

– Ась, ты с ума сошла. Ничего я не подслушивал. Не хочешь, не говори. Пойдем выйдем на улицу.

– А мороженое купишь?

– Ну, я не против. Просто мы с тобой не обедали, ты испортишь аппетит.

– Пап, ну что а маленькая? Если не купишь, никуда не пойду.

– Ладно, Асенька, конечно куплю.

И зачем он только поддавался на этот мелкий шантаж? Сказал бы "и не ходи, мне-то что?". Но не сказал. Кто бы сомневался? Они вышли и пошли по направлению к Grand-Plage. Двадцатиминутная прогулка быстрым шагом успокоила, вытеснила неприятные мысли. Артем расслабился, поддавшись очарованию залитых солнцем, узких, спускающихся вниз, улиц, выведших их к широкой уютной двухуровневой набережной. Они пошли поверху, на лавочках сидели люди, в киосках продавали еду и сувениры. Артистов пока не было, они все появлялись к вечеру. Спустились вниз к воде, по песку разгуливали чайки и жадно хватали какие-то выброшенные недоеденные куски. «Вот мерзкие твари. Как куры. Нет, чтобы рыбу ловить. Питаются объедками» – Артем не любил чаек, они казались ему наглыми паразитами, слишком зависящими от людей. Недаром Бодлер написал об альбатросе, а ни о каких-то чайках. В них не было ничего гордого и морского. Ася стала просить купить ей какое-то дешевое колечко с кораллом. Спорить было неприятно, и Артем скрепя сердце, заплатил пять евро. Потом они купили мороженое и присели на лавочку. Ася убежала к самой воде, там образовалась небольшая толпа, люди смотрели на каких-то рачков, которые ползли к воде.

Артем с удовольствием сидел на солнце. Ничего, он еще успеет поработать. Полностью отдаться отдыху не получалось, работа не то, чтобы тянула, но ему казалось, что раз он ее не сделал, то праздным быть неправильно. Артем представлял себя сидящим перед чистой страницей и… ничего хорошего в голову не приходило. Издательство заказало ему книжку, даже было не совсем понятно одну или две, т.е. можно было все утрамбовать в одну, а если так не выйдет, тогда сделать две. Артем принялся перебирать варианты сюжетов на заданную идиотскую тему. По-сути дела ему следовало в занимательной сюжетной форме рекламировать игрушки, например, набор инструментов для "скульптур" из овощей: розочки или слоники из свеклы… А еще было руководство по изготовлению игрушек из "подручного материала": использованные молочные пакеты могли идти на маски или домики. Вот ему заказали придумать некое подобие сказок-рамок со сквозной сюжетной линией по-поводу использования продукции фирмы-заказчика. В издательстве даже привели примеры того, как он мог бы все представить. Артему не хотелось использовать чужие матрицы, тут бы ему и проявить творчество, но… тема была слишком придурочная и ничего не придумывалось, тем более, что само слово "творчество" в такой литературной поденщине, казалось кощуством. Как связать "овощи с "обрезками бумаги" он понятия не имел. Что тут придумать? Артем пару дней назад, еще в Москве, разговаривал со своей приятельницей по Скайпу и, с оттенком некоторой гордости, рассказывал ей о заказе. Приятельница поморщилась, но сразу, почти не задумываясь, набросала ему несколько разных сюжетов: девочка– принцесса, а ла "Несмеяна" болеет и ничего не ест, почти умирает. Ей вырезают фигурки из еды и она веселится, втягивается в игру… хеппи энд. Второй сюжет – антиутопия: постиндустриальное общество, конец цивилизации, улицы завалены мусором… и вот мальчик начинает делать игрушки из всякой дряни, дети играют и… опять "свет в конце туннеля"…

Артем пытался в уме развить эти сюжеты, чтобы скелетик оброс мясом, но… он их не сам придумал, подруга ему их мимоходом небрежно швырнула, тут же забыв о полете своей мысли, а Артему самому ничего в голову не пришло и теперь он будет делать этот заказ из "крох с барского стола" и это было неприятно. Хотелось все написать самому, не подделываясь под чьи-то весьма жесткие требования. Он чувствовал себя не слишком квалифицированным ремесленником, а хотелось быть мастером. Что-то такое написать, сказать свое слово, стать заметным, известным, читаемым… ничего не получалось, сказать было нечего. И как бы он не гордился "заказами" и тем, что не сидит без работы и его публикуют, цену этим публикациям он знал. Настроение опять стремительно портилось: «Вот Гриша Остер… вот он детский писатель! Валя Березин, Миша Успенский – тоже, и не только детский…» – он знал этих людей, они были его хорошими знакомыми, но, ведь, это было последнее дело, упоминать в разговорах с другими их имена, и подчеркивать свое с ними знакомство. А вдруг у него просто не было никакого таланта? Совсем не было, ни в чем? Друзья в разговорах хвалили книги и публицистику Быкова, ходили на моноспектакли Гришковца… Творчество Быкова Артем игнорировал, а Гришковца… так прямо ненавидел! Когда-то он служил в той же самой воинской части на Сахалине, о которой Гришковец потом написал, и людям это показалось "круто". Да, о чем там было писать? Он даже не мог понять, чем Гришковец так нравится публике? Неприязнь к чужой известности становилась все более явной, он знал это за собой, но ничего не мог поделать с гаденькими уколами своей мелкой зависти.

Артем подумал, что сегодня вечером он согласился идти с Марком на концерт… вот, не хотел, не собирался идти, а согласился, не мог отказать, сопротивляться натиску, найти достойные аргументы, просто быть пожестче. Вспомнился случай двухлетней давности, о котором ему было до сих пор неприятно вспоминать, как всегда неприятно вспоминать о предательстве. В Москву приехала молодая женщина из Америки, когда-то они учились в одной школе, она, правда, была намного младше. Он ей должен был передать небольшую посылку. Встретились на улице и Артем помнил свои тогдашние первые впечатления: женщина была миниатюрная, с нестандартной внешностью, веселая, естественная, мало похожая на современных томных и одновременно хамоватых москвичек. Они посидели в кафе, а вечером следующего дня она к нему просто зашла. Выпили, посидели, создалась особая ожидаемая атмосфера милого флирта, который может быть просто симпатичной игрой, а может соскользнуть в короткую связь, тоже милую и никого ни к чему не обязывающую. Артем в заводе все еще не потеряв надежды на продолжение, как обычно хвастаясь своими знакомствами, ни с того ни с сего пригласил ее в мастерскую к товарищу, художнику, хотел показаться богемным москвичом, и это тоже было частью флирта и игры: показ неформальной субкультуры столицы. Сказано-сделано, такси нашлось быстро и через 20 минут они уже входили в мастерскую. Все было сначала просто отлично: опять вино, беседа, смех, расслабленность… и вдруг товарищ позвал подругу в комнату и закрыл дверь. Артем даже не крикнул «Эй, вы куда?» Какое-то, довольно долгое время, ничего не происходило, потом художник вышел, взял их недопитые бокалы и увлек Артема на кухню:

– Слушай, старик, ты не против, я надеюсь без обид… Чудная баба! Я знаю, тебе, ведь, для друга не жалко.

– Ну, я не знаю. Может не надо? Понимаешь…

– Да, ладно тебе. Не жмотничай. Хули ты ее ночью сюда привел? Я ей денег дам, не обижу, не бойся. Это не на тебе будет. Честно, не ссы… А ты, давай, езжай домой!

Почему он тогда ничего не сказал? Был слишком пьян? Да, был пьян, но не до такой же степени. Странно, что товарищ принял симпатичную русскую американку за девушку, которую Артем где-то снял, и теперь может "поделиться"? Ничего себе, даже денег собирался дать. Как стыдно… А, ведь, она, бедная, пришла с ним, Артемом. Он помнил, что прошло минут десять, было тихо, он, ошалевший, как дурак, сидел на кухне, а потом дверь резко открылась и она с перевернутым лицом выскочила в коридор, что-то возмущенно говорила, надевая сапоги и хватая с вешалки свое пальто. На Артема как столбняк напал, какая-то замедленная съемка: она в передней, открывает входную дверь, выжидающе стоит перед лифтом, на улице влажная холодная темень. Артем продолжает сидеть, как вкопанный. Потом тоже медленно одевается и выходит из квартиры. Товарищ стоит на пороге и что-то им насмешливое говорит, в том числе, кажется, матом. Фу, как стыдно! Девушка пытается возмущаться, описывает ему сцену за закрытой дверью, Артем ее почти не слышит, не понимает, что-то несвязное бормочет, типа, "ты его неправильно поняла… он – хороший парень… я его давно знаю…" Она сама останавливает такси, говорит шоферу адрес, захлопывает дверь, а он остается стоять один на тротуаре, оплеванный, униженный слабак и предатель. С ним даже не попрощались. Почему этот столбняк, необъяснимое оцепенение? Он был в раздрызге, разрывался между мужской солидарностью, уважением к товарищу, досадой на нетрезвую подругу, которую он сам и напоил, но, которая тоже была "виновата"… но было еще его низкое трусливое, замешанное на боязни скандала, скотство. Эх, видела бы его мама: привел девушку к человеку, которого он думал, что хорошо знает. Девушку унизили, оскорбили, а он позволил, дал ее в обиду, не заступился, промолчал! Кем он был после этого? А, ведь, мог вмешаться, быть резким, грубым, веским, но опять помешала интеллигентская мягкотелость: ни с кем нельзя портить отношений, но, он-то все равно… испортил: к тому товарищу он уже потом никогда не ходил, а американская знакомая, которая ему так нравилась, ни разу не ответила на его звонки по Скайпу. Как люди могли его уважать, если он сам себя не уважал. И зачем он только это все сейчас вспомнил?

Хотелось подумать о чем-нибудь приятном, или скорее о ком-нибудь. Артем знал, что он довольно интересный мужчина, конечно в последние годы он поблек, обрюзг, под глазами появились черные круги, неисчезающие нездоровые мешки, образовался небольшой дряблый живот, но… все равно женщинам он по-прежнему нравился. Все его любовницы, не такие уж многочисленные, были красивыми женщинами, броскими, с изюминкой, уверенные в себе, в чем-то профессиональные. Артем знал журналисток, актрис, художниц: последняя жаркая любовь была… циркачкой. Когда он думал о своей воздушной гимнастке, он всегда невольно вспоминал Окуджаву, видя себя "Ванькой Морозовым", которому "чего-нибудь попроще бы, а он циркачку полюбил". Ах, какая она была красотка, гибкая, сильная, с точеным телом, и к тому же умница, тонкий милый человек… несмотря на профессию, к которой она относилась всерьез, ни за что не соглашаясь ни на что другое ее променять. Артем очень часто ездил тогда к ней в Питер, одно время они даже жили там вместе в съемной квартире.

Два года страсти, сладостной расслабляющей комфортности, которую может дать только недолгая разделенная любовь, которую на этой ноте и приходится оборвать, чтобы она не переросла в привычку. Он был женат уже во второй раз, она тоже побывала замужем. Ездить в Питер и любить друг друга урывками стало мучительно трудно для обоих и надо было что-то решать. Стоило сделать ее своей третьей женой, переехать в Питер? А Ася? А мама? И вообще… начнется проза жизни, обеды, стирки, походы в гости, разговоры о деньгах, о карьере? Они оба решили, что было так хорошо, что лучше уже не будет, будет только хуже. Проза и быт убьют любовь и… расстались по обоюдному согласию. По-обоюдному? Так Артему тогда казалось, но может она ждала от него другого? Может она хотела стать его женой? Ребенка от него? Скорее всего, но Артем не стал ее мужем, не навязал Асе новую маму… и был еще стыдный шкурный вопрос: нельзя было разменивать двухэтажную московскую квартиру, тяжба с женой за имущество и дочь казались непреодолимой преградой. Инертность? Трусость? Мягкотелость? Нерешительность? Неготовность менять свою жизнь? Ну да, так и есть.

Артем горько вздохнул. Ничего у него в женщинами не получалось: ни с первой женой, ни со второй, ни с любовницами. Причина? Антону лезла в голову старая песня Наутилуса «Ты моя женщина, я твой мужчина, если надо причину, то это причина». Но, нет, в его случае такая очевидная вещь не работала. Для кого-то – причина, а для нет – нет! Имелся ввиду секс, а… Артем секс ни то, чтобы не любил, вроде любил, как и все, но… секс с годами становился все более и более второстепенным, не главным, не ценным, сам по себе. Наоборот, он становился напрягом, не до такой степени желанным, чтобы хотелось напрягаться. Артем вспомнил, что он очень быстро перестал спать со своей первой питерской женой, впрочем, он и сейчас давно забыл, когда он в последний раз был с Олей. Скорее всего, жены тихонько изменяли ему, и Артема больно кольнуло, отодвигаемое на задворки сознания, сомнение в своем отцовстве. Женщина просто не могла его этим удержать, ему слишком быстро все становилось лень. Ужас! Вот он жил сейчас во Франции, в маленькой квартире вдвоем с дочерью, и никого, естественно не мог к себе пригласить. Артем привычно себя по-этому поводу жалел. Мама бессовестно продолжая считать Олю его женой, хотя она не могла не знать, что они давно уже не вместе, повторяла ему при каждом удобном случае, что "он не должен… у него семья…" Мамино двуличие и ханжество доставали, но… во Франции Артем был у себя дома, мамы рядом с ним не было и при желании, он мог бы договориться с Аленом, или еще что-нибудь придумать, но… в том-то и беда, что желания не было. Почему-то сейчас, на этой лавке, на набережной Grand-Plage, Артем себе в этом признался. Какой-то день откровений с самим собой.