Биарриц-сюита

Подбежала Ася, на руке ее было надето новое кольцо. Нужно было его еще раз посмотреть и оценить красоту:

– Пап, смотри! Красиво? Тебе нравится?

– Нравится, Ась, нравится. Потрясающе! Обалдеть!

– Ты шутишь? А ты, вообще что-нибудь в этом понимаешь? Ты маме хоть одно кольцо купил?

– А при чем тут мама?

– А при том. Может женщинам это надо, а ты… ничего не понимаешь. Только о себе думаешь. А может ты вообще безвкусный?

Разговор принимал какой-то совершенно неожиданный и неприятный оборот. А все из-за этого вырвавшегося "потрясающе". По-сути, Ася была права: Артем презирал побрякушки, был, как мама говорила "выше этого". Для их семьи цацки были пошлостью. С другой стороны, Асе никогда ничего не хотелось. Она ненавидела вещи, а тут… сама попросила. Артем купил, нет проблем! «Да, ладно, Ась, что ты выдумываешь? Мне правда нравится твое кольцо.» – сказал он примиряющим тоном. Ася замолчала. Вернулись домой, Артем разогрел борщ и котлеты. Ася ела, как и следовало ожидать, безо всякого аппетита, а Артем проголодался. Скоро они сели в машину и поехали в Байон, где, у входа в концертный зал, их уже ждал Марк.

Оживленная нарядная толпа подействовала на них возбуждающе. Марк улыбался, весь в предвкушении удовольствия. Стал говорить, что им всем очень повезло, все так отлично совпало, завтра он позвонит Володьке в Америку, и все ему расскажет. Артем стал предлагать Марку деньги за билеты. «Потом, что ты сейчас с этими деньгами? Успеется. Пойдемте!» – они пошли в зал и Артему стало ясно, что Марк деньги решил взять, это было очевидно, он их позвал с собой, но не "пригласил". Артем немного надеялся, что Марк настоит на приглашении, но… нет, его предчувствия с залетом на деньги оправдались.

Когда они вошли в зал, оркестр настраивался, по всему большому современному залу плыли характерные звуки. Еще когда отец жил в Москве Артем бывал с ним на симфонических концертах, но это было так давно. От звуков настройки в зале создавалась совершенно особая атмосфера, не такая, как перед спектаклем или фильмом. Совершенно не такая. Как правило публика прекрасно знала произведения из программы и пришла их послушать в энный раз, или послушать знакомую музыку в другом исполнении. Люди предчувствовали привычное удовольствие, они были незнакомы друг с другом, но музыка связывала незнакомых, делала их единомышленниками, посвященными, отделенными от толпы профанов. Артему было лестно почувствовать себя частью элиты, покрасоваться перед Асей, ощутить свою общность с Марком, дать ему понять, что он истинный сын своего отца. Провинциальный Гришковец, небось, не ходил по консерваториям. Вот, опять его терзали суетные, мелкие мысли, ничего по-сути, не имеющие общего с музыкой, которую они готовились слушать. У Аси за щекой он заметил конфету, это было нехорошо, но Артем ей ничего не сказал, все равно бы дочь конфету не вытащила. Он это знал, а перепалка на людях по-русски ему была совсем не нужна. Озираясь по сторонам, Артем проглядел, как на сцену вышел дирижер. Оркестр поднялся, дирижер слегка поклонился и Артем без труда узнал в элегантном пожилом маэстро вчерашнего попутчика. Лица некоторых музыкантов тоже показались ему знакомыми, просто вчера ребята были в джинсах, а сегодня в черных костюмах. Марк откинулся в кресле и прикрыл глаза. Зазвучала музыка. Артем тоже слушал, украдкой наблюдая, как Ася интенсивно сосет конфету. Было даже слышно негромкое чавканье. Боже, как противно! Как в ней все-таки много от матери.

Ася

Вот значит как: они пойдут сегодня вечером на концерт! А папа-то – хорош, чуть не отказался, с ней не посоветовавшись. Ася не замечала, сколь типично она реагирует: если бы папа сразу принял приглашение Марка, она бы идти категорически отказалась, а поскольку он никуда идти не собирался, то Ася "назло" ему захотела непременно пойти. Не успели они позавтракать, зазвонил Скайп. Квартира была маленькая и они с папой оба сразу увидели, кто звонит… мама. Ася взяла компьютер, и ушла в свою комнату, закрыв дверь. Разговаривать с мамой при папе было невозможно. Она прекрасно знала, что папа постарается прислушаться, захочет узнать, о чем они говорят, но это был только лишний повод плотно закрыть дверь. Ничего она ему не расскажет, это были их мамой дела, пусть не вмешивается. Родители живут отдельно, своим расставанием они ей доставили боль, и теперь… у нее свои отношения с мамой и свои – с папой. Если папа будет спрашивать о маме, она ему ничего не скажет, а если… мама папой заинтересуется – все выложит. Правда, иногда бывало наоборот, тут все зависело от Асиного настроения. Зачем она так себя вела, Ася не понимала и не думала об этом. Мама о себе ничего не рассказала, Ася, понятное дело, и не задавала ей вопросов, жизнь родителей сама по себе, не в связи с нею самой, ее не интересовала. Зато мама расспрашивала Асю о том, как они долетели, что будут делать, хочет ли она идти завтра в школу. Вопросы не казались Асе интересными: долетели и долетели… А, ну да… они летели в самолете с оркестром и сегодня вечером пойдут его слушать с дядей Марком. Вот! Мама выслушала про оркестр, но Ася чувствовала, что ей про это, на самом деле, неинтересно. Маму интересовала ее учеба.

Походив в свою новую французскую школу, Ася уже хорошо представляла себе, что от французов можно ожидать, рассказывала маме подробности об уроках, учителях и ребятах. Мама все воспринимала критически: математику Ася, к сожалению, всю пропустит мимо ушей, потому что ничего не понимает, по-русскому теперь будет неграмотна, а это ужасно, а вот с английским – все наоборот: у Аси – прекрасный уровень, а с ними она забудет язык. Когда мама начинала перечислять все недостатки французского образования и школы, Ася не могла понять, зачем она согласилась на то, чтобы они с папой уехали. Зачем? Мама же отпустила ее от себя, Ася теперь училась не в своем первоклассном московском лицее, а тут, в затхлой, по маминым словам, провинции… Послушать маму, так получалось, что Асе от Франции один вред! Папа заварил кашу, но… мама дала ему ее "заварить", а теперь была недовольна. Почему так?

С мамой разговаривать было трудно: она была, как обычно, пассивна, разговор поддерживала вяло, не шутила, не смеялась. Асе самой приходилось брать на себя инициативу. Захотелось положить трубку, но так делать было нельзя. Ася слишком хорошо помнила, как в начале учебного года, когда они еще только приехали и она начала учиться, мама позвонила на папин мобильник, застав их у выхода из продовольственного магазина, когда они с сумками шли к машине. Ася постаралась сказать, что «сейчас они приедут домой и можно будет созвониться». Мама обиделась, резко сказала Асе, что «ей все ясно, что она теперь дочери не нужна, что она больше не будет звонить и беспокоить, что она "лишняя" и т.д.» Нет уж, больше Ася не попытается от мамы "отделаться", ни за что.

Проблема была еще в том, что мама на Скайпе никогда не включала камеру. Она Асю видела, а Ася маму – нет. Если бы Ася видела мамино лицо, разговаривать было бы легче, но мама показываться почему-то не хотела. Раньше Ася просила маму "включиться", но мама говорила "не надо, ни к чему", даже не объясняя почему. Да, собственно, для мамы такое поведение было типично: она делала что-то странное, не как все, но ей было все равно, что ее не понимают. Ася утомилась, в разговоре стали появляться долгие паузы, мама ничего не рассказывала, не спрашивала, а просто повторяла: «ты мой котеночек, ты моя кисонька. Как я по тебе скучаю… »… и прочие нежные слова, которые она употребляла в разговоре с Асей, когда они были одни. И вдруг мама заплакала, Ася слышала ее всхлипы, шмыганье носом, дрожащий голос. Мама еще раз сказала: «Ладно, моя девочка… иди к нему. Он тебя ждет…», и повесила трубку. Маму было жалко, но вместе с тем Ася отказывалась ее понимать: если бы мама не хотела, никуда бы они не уехали. Мама сама не знала, что ей надо, что она хочет, что лучше для Аси. Родители все разрушили, а теперь ноют. Настроение немного испортилось, но разговор с матерью не доставил Асе никакого удовольствия, только оставил гнетущее впечатление напряжения, недосказанности, и морального обязательства, которым нельзя манкировать. Сегодня мать больше не позвонит. Ася выкинула ее плач из головы и стала думать, что же надеть на концерт? Интересно, можно ли туда идти в брюках, или это неприлично? У кого спросить? Папа такого знать не может. Надо было определиться самой. Ася открыла стенной шкаф, где висело всего одно платье, которое она никогда не надевала. В комоде лежали бриджи, шорты и майки…

– Пап, что мне вечером надеть?

– Ну, Ась, а что это так важно? Надень, что хочешь. – Вот так она и знала. Нашла у кого спросить. – А что ты у мамы не спросила, она бы тебе посоветовала… Что мама-то тебе говорила? – допытывался он.

– Ничего не говорила. При чем тут мама? Я же с тобой иду, ты мне скажи… вечно ты мне ничего не можешь посоветовать. Толку нет тебя спрашивать.

– Ну, Ась…

– Что, ну, Ась, что? У меня и платьев-то нет. Может юбку?

– Ну, надень юбку. Какая разница?

– Есть разница. Ты, что, хочешь, чтобы там все на меня смотрели? Чтобы я была как дура?

– Ась, ну кто там будет на тебя смотреть. Люди музыку пришли слушать.

–Да, нет, ты мне так и скажи, что тебе наплевать. Тебе, ведь, наплевать? Я, вот, шорты надену. Ты не против?

– Ась, не надо шорты. Надень юбку с кофточкой, белой. Будет нормально.

– Не хочу юбку. Мне не идут юбки, у меня уродские ноги. Ладно, я сама решу, не думай об этом.

Перепалка с отцом по-поводу юбки наскучила, Ася уже жалела, что ее затеяла. Она отошла, и стала искать в интернете информацию про оркестр. Нашла фотографии дирижера, музыкантов, программы… Минут через десять, ей надоело и тут как раз подошел папа:

– Ась, я вижу ты про оркестр смотришь. Хочешь, мы с тобой найдем всю их сегодняшнюю программу на ютубе и заранее послушаем? – Началось… папа никогда не чувствует, что ей надоело, ему всегда удается так переусердствовать в советах, что ей уже ничего не хочется.

– Не буду я ничего слушать. Сам слушай!

- Ну, почему? Так тебе вечером будет интереснее.

- Сказала: не буду – значит не буду! Еще раз повторить? Ася начинала раздражаться. Слава богу, папа это почувствовал и ушел на кухню.

Ася закрылась в своей комнате и улеглась на кровать. Мысли о завтрашней школе не давали ей покоя. Ну, сходят они на концерт, а утром надо рано встать и идти на занятия, где понятно будет гораздо меньше половины. Интересно, что учителя этого не понимали, им казалось, что она "врубается", да и ей так иногда казалось, а потом… Вот хоть этот последний случай, как раз перед их вынужденным отъездом за визой в Москву. Учительница английского попросила ее задержаться после урока и предложила перейти в более сильную английскую группу, а то, дескать, ее уровень намного выше, чем у всех. Ася что-то промямлила, попыталась сказать, что она посоветуется с папой, учительница улыбалась, в чем-то ее горячо убеждала и потом отпустила домой. Ася шла по улице, мимо знакомых магазинов, и думала о том, хочет ли она переходить в сильную группу по-английскому. Ну, да было бы логично перейти, но… Ася не хотела. Дома она рассказала о предложении папе, он обрадовался и стал ее немедленно убеждать, что "это просто замечательно, что ей, разумеется, надо переходить". Ася молчала, не желая объяснять папе свои резоны: английский – это был единственный предмет, где она действительно чувствовала себя в классе комфортно, она была не хуже, а лучше других. А тут… она опять будет в незнакомом классе, где все старше ее, чужие, насмешливые, свободно говорящие по-английски, а она конечно же будет хуже всех. Вот зачем ей это надо? И так трудно, а папа хочет отобрать класс, где ей легче, но… говорить ему о своих страхах, неуверенности и растерянности было нельзя. Перед папой Ася носила маску благополучности и стойкости. Пусть папа думает, что у нее все в порядке. Вот она и доигралась: веря, что все хорошо, папа уцепился за возможность все сделать "еще лучше". Он так сердился и настаивал, так нетерпеливо дознавался, почему она так глупо "уперлась", что Ася заплакала. Плач перешел в истерику, с папиной точки зрения, необъяснимую. Он замолчал, испугался, потом начал ее утешать, заверять, что "нет, никуда он ее не переведет. Не надо плакать, и потом… знаменитое – все будет хорошо…". Да, откуда он знал, что все будет хорошо. Ася была в этом не уверена.

Наутро он пошел с ней в школу, хоть ей и было неудобно перед ребятами, что "она с папой". Учительница, поговорив с ним две минуты, пошла в класс, а папа так и остался стоять, растерянный и обескураженный. Оказывается, Ася ничего не поняла: ей не предлагали перейти в сильную английскую группу. Просто, поскольку, он нее был неплохой английский, то во-время английского урока, ей предоставлялась возможность заниматься дополнительно французским с парой других иностранцев, учившихся у них в школе. Асю даже немного затошнило от собственной языковой беспомощности: ничего не поняла, все перепутала, была сбита с толку. Хорошо, что папа пришел в школу и все понял, а она… когда она начнет понимать? Когда? Было обидно, страшно и стыдно, даже и перед папой, который по-французски понимал. Дома она опять плакала, а папа стоял рядом со своими "все будет хорошо". Из-за продления визы случилась двухнедельная московская пауза, а завтра… все снова начнется, начнутся ее мучения, о которых она никому не говорила, ни папе, ни маме, ни бабушке. Да, и зачем было говорить? Бабушке вообще ничего не хотелось говорить, она слушать не умела, сейчас же принималась читать мораль и приводить примеры из собственной жизни. Папа бы просто расстроился и все кончилось бы его несмелыми глажениями по голове, а мама… та была бы рада, что "все трудно, что она же говорила…". Ася почувствовала себя одинокой, вот были бы у нее подружки, пусть бы даже новые, французские, но… разве они могли понять Асины проблемы? Кто их вообще мог понять? Только те, кто были в ее шкуре, но в том-то и дело, что в ее шкуре никто никогда не был.

Настроение было не слишком хорошим. Ася считала, что папа сделал, как считал нужным, по– своему, но… за ее счет: ей было трудно, не – ему. Этот папа в вечном фартуке, папа, заикаясь больше обычного, с ошибками разговаривающий с ее учительницами, папа, с сосредоточенным видом, часами сидящий у компьютера… он ее раздражал. Ася любила папу больше всех на свете, больше мамы и бабушки, но… он ей чем-то действовал на нервы. Бывает такое? Получалось, что бывает. Слишком часто Ася замечала, что она к отцу несправедлива, груба с ним, но… ее "несло", и остановиться она не могла, да и не хотела. Она не умела анализировать причины своей агрессии, ей просто хотелось самоутвердиться, отстоять свою позицию, свою к чему-то целеустремленность, особенно в случаях, когда папа был с ней несогласен. Ася знала, что папе хочется видеть ее "воспитанной девочкой", но она как раз и не хотела быть воспитанной, сдержанной, она выплескивала на папу свое раздражение, каждый раз тестируя, то какого предела он разрешит ей дойти. Отец не умел поставить ее на место, терялся, уступал, мямлил, хотя и было видно, что он обижен, недоволен, не понимает Асю. Перед мамой и бабушкой ей хотелось папу выгородить, заступиться за него, а наедине с ним она хамила, и удержу в своем хамстве не знала.

Иногда она казалась себе взрослой и все понимающей, а папа не научился воспринимать ее как взрослую, а иногда – наоборот: папа хотел ее понимания, навешивал на нее свои взрослые трудности, а Асе было удобно остаться ребенком, маленькой игривой непослушной дочкой, которой дела нет до родительских проблем. Ася папу перебивала: он ей слово, она ему – десять. Но, с ним все так разговаривали: и мама и бабушка. Он позволял, не умел оставить за собой последнее слово, а когда пытался, выходило только хуже: крики, ругань, оскорбления.

Иногда Ася специально искала повода, чтобы "вызвериться", конфликт был ей нужен для разрядки. Папа был ее "громоотводом", потому что с чужими она как раз и была милой, интеллигентной, воспитанной умницей. Умницей быть надоедало и… тут подворачивался папа. Так у них повелось. Почему-то Асе хотелось все время проверять папино чувство юмора, он был обязан понимать ее шутки. Она улыбнулась, вспомнив, как она над папой в прошлом месяце пошутила. Пришла из школы и похвасталась симпатичной плюшевой совой, которую она принесла из близлежащего универмага. Папа расшумелся, и Ася опять улыбнулась, припоминая его забавную и ожидаемую реакцию, как раз ту, которую она "запланировала":

– Пап, смотри, какая у меня совушка! Хорошая?

– Где ты ее взяла? – Ася нарочно помолчала, заставляя папу повторять вопрос, все более и более нервным тоном.

– Я ее украла. Да, ты не бойся, никто меня не поймает. Я посмотрела: там не достает камера. Хорошая совушка?

– Ася, ты что с ума сошла? Как украла?

– А вот так! Мне так ее захотелось. А что нельзя?

– Ась, у меня просто слов нет… конечно нельзя…

– Кто сказал, что нельзя? Можно. Меня же не видели.

– Да, не в этом дело. А если бы тебя поймали? Нам бы никогда визу не дали. Никогда.

– Ясно, тебя только твоя виза интересует. А мне на твою визу плевать. Украла и еще украду, если захочу. Что ты мне сделаешь? В полицию пойдешь?

– Ася, мы сейчас должны об этом поговорить. Ася… боже! Моя дочь – воровка! Я представить себе такого не мог. Ася, ты – воровка! Дурной сон! Из-за какой-то дрянной игрушки, ты могла на такое пойти!

– И ты поверил, что я украла? Поверил? Ну, ты даешь! Ася заливисто расхохоталась. Папа "повелся" и шутка удалась. Да, ничего я не крала. Поверил, поверил, поверил! Я ее купила. Понял? Ку – пи – ла!

– Купила? А где ты деньги взяла? А?

– Да, успокойся, не в твоем кошельке. Разорался. Мне бабушка дала денег.

– Бабушка?

– Бабушка, бабушка. Ты, что, плохо слышишь?