Аудитор

Новогодний вечер проходил мимо Мелихова, и Ирине это было неприятно. Он что-то отвечал на вопросы, несколько раз спросил сам, но Ира видела, что он сейчас только с Надей, остальные для него не существуют. На какое-то время оба перестали танцевать, уселись на диван, и Надя что-то оживленно ему рассказывала, а он внимательно слушал, хотя обычно прерывал собеседников и ему не хватало терпения выслушивать людей до конца. Ему казалось, что он уже все понял, а главное – знает, о чём ему пытаются рассказать. А сейчас говорит одна Надя, а он… неужели он ничего о себе не рассказывает? Конечно же, ничего ему про неё неинтересно, но слушать надо. Да, так надо, чтобы понравиться бабе. Пусть думает, что она умная. Почему он сам молчит, Ирине тоже было примерно понятно – в чём он так уж хорошо разбирается? Музыка, живопись, литература? Нет, не его. Надька – натура художественная, а он в искусстве – ноль. Как жаль, что тут рояля нет, Мелихов так хотел рояль в эту ночь! Прямо как чувствовал, что он мог бы ему пригодиться. Вот он бы сбацал! Ирина знала, как он умеет это делать. Садится, играет – как бы для всех присутствующих, а на самом деле только для кого-то одного. Сейчас бы играл для Нади, спрашивал бы её, что бы она хотела услышать. А вот и сдулся бы. Откуда Надька, давным-давно живя в Америке, почти не контача с русскими, не смотря русского телевидения, знала бы, чего ей сейчас попросить!

Дети долго открывали подарки, и было видно, что Мелихов заскучал. Зато наверх, смотреть концерт, он прямо-таки побежал: «Наденька, прошу вас! Мы программу подготовили. Посмотрите, как у нас получилось!» Наверху они уселись рядом на диване. «Наденька, Наденька!», – можно подумать, что они снимали этот концерт для неё. Ну, правильно, сейчас она увидит, какой он молодец, как здорово играет. Настроение у Ирины заметно портилось. Что-то в поведении Мелихова её коробило: суетится, пыжится, хлопочет, шустрит. А для чего? Совсем сошёл с ума папаша. Неужели стоит вот так выкладываться, лезть вон из кожи ради Надьки? И зачем она только её пригласила!

Концерт был настолько хорош, трогателен, что все смотрели и слушали как заворожённые. Папа выглядел за роялем просто замечательно, играл в своей неповторимой манере, которую никто бы не смог воспроизвести. Ира ждала этих кадров с отцом. Почему-то её обуревали дурацкие страхи: раз папа «такой», они его на видео не увидят… привидения же не видны в зеркала. Её тревоги оказались напрасными. Папу было видно точно так же, как и всех. Программа так брала за душу, что Ирина на время забыла о папе и его, как ей представлялось, неприличных ухаживаниях. Ею овладело блаженное удовлетворение: папа выложился на полную катушку! дети сделали почти невозможное – они талантливые и тонкие, они любят и чувствуют музыку. Вся её семья не подкачала, и она ими гордилась, но и собой, конечно тоже.

Был второй час ночи, попили чаю, и Ирина принялась укладывать детей. Надя вдруг заторопилась, срочно запрощалась, сказав, что ей пора. Ира, улыбнувшись, выразила опасение, как же Надя ночью поедет одна, но она устала и была совершенно не против того, что гости начали расходиться. На гитаре они так и не поиграли. Дети потанцевали, поскакали, а после фильма было уже поздно, сил хватило только на чай. Ирина в одиночестве бродила по второму этажу, внизу было тихо. Когда она спустилась, чтобы хоть немного разобрать посуду, то увидела Федю, который убирал в холодильник остатки еды.

– А папа где? Мы в его комнате Наташеньку положили, у него будет беспокойная ночь.

– Папа уехал.

– Куда это?

– С Надькой.

– Зачем? Проводить её решил? Он, что, за руль сел?

– Не знаю, кто у них сел за руль. Это сейчас не имеет значения.

– Зачем ты его отпустил?

– Ты совсем обалдела? Как я его мог не отпустить?

– Надо было меня позвать.

– Да все это произошло буквально за минуту. Надя уходила, отец подхватил в гараже мою пуховую куртку и вышел вместе с ней. Я сначала думал, что он просто так… сейчас вернётся, а он с ней уехал. А зачем – это уже другой вопрос. Наверное, понятно, зачем.

– Ты с ума сошёл.

– Да нет. Что тут такого сумасшедшего? Ты не видела, как он весь вечер её обрабатывал?

– Видела.

– Ну, вот. У него получилось. Молодец. Я за него болел.

– Федь, что ты за гадости говоришь! Он же мой отец.

– И что? Они взрослые люди. Кому от этого плохо?

Ира лежала в полной уверенности, что всё равно не заснёт. Через несколько часов проснётся Наташа, а она всё думает об отце. С Надьки-то что возьмешь! Ей понравился родственник. Что тут такого? Да и про папу… если разобраться – всё объяснимо. Разве она не знала, что папа ходок, что он всегда делает стойку на симпатичных женщин? Хотя Надя… такая ли уж симпатичная? Красотка? Какой красоткой можно назваться в шестьдесят лет? Просто она представляет собой тип женщины, который может нравиться отцу – ухоженная, женственная, завлекательная, не слишком умная. Ум, с его точки зрения, качество мужское и в даме необязательное, и даже нежелательное, лишающее шарма.

Первое января встретило обычным посленовогодним хмурым утром. Дети встали рано, Наташа уже с шести часов гуляла с Федей внизу. Позавтракали за столом, на котором остались грязные чайные чашки и неряшливо разрезанный торт, потерявший свою красоту и торжественность. Невыспавшиеся родители приехали за детьми только после двенадцати. Отец не возвращался и не звонил. Ирина, конечно, могла бы и сама позвонить Наде, но из упрямства, смешанного с раздражением, не стала. Если бы Надя сама позвонила ей и сказала, мол, забирайте вашего Леонида, она бы, наверное, назло ответила, что не поедет, что Надя сама его забрала и теперь пусть сама и привозит домой. Не тут-то было! Да и сказала бы она так на самом деле или не решилась бы, можно было проверить, только если бы Надя позвонила, но звонка не было. Все разъехались, посуду убрали, и Ирина прилегла отдохнуть. Она не спала всю ночь, и ей хотелось бы уснуть, но беспокойство, что отец не дома, мешало.

Как к дому подъехала машина, она не слышала – наверное, всё-таки задремала. Хлопнула входная дверь. Три часа. Ага, явился. Ира была уверена, что Надя папу привезла, но сама не зашла.

Она спустилась вниз, обещая себе, что ничего не будет у него спрашивать, просто предложит поесть. Но когда увидела его, стоявшего как ни в чем не бывало у открытой дверцы холодильника, ею овладел такой гнев, что она себя не сдержала:

– Где это ты был? – папа резко обернулся, на лице его была усталая улыбка, никакого серьёзного объяснения с дочерью он не планировал.

– Я у Нади был. Федя видел, как мы уехали. Ты, что, волновалась?

– При чем тут – волновалась? Не в этом дело.

– А в чём? Ир, что-то я тебя не понимаю.

– Все ты прекрасно понимаешь. Не придуривайся.

– Смени тон. В таком тоне я вообще с тобой разговаривать не намерен.

– Как ты мог с ней уйти? Кто она тебе? Если хочешь знать, ты весь вечер вёл себя просто неприлично.

– Захотел и ушёл. Мне для этого надо у тебя разрешения спрашивать? Ты с меня отчёт требуешь? Я уже разбежался перед тобой отчитываться. В чем твоя претензия? Объясни мне толком. Ты меня ещё будешь культуре поведения учить!

– Ты должен быть с семьёй, со мной, с детьми. А ты вился мелким бесом вокруг чужой тётки. Да кто она такая, чтобы ты нас на неё променял? Что за удовольствие такое?

– Ира, что за мелкая ревность! Не ожидал я от тебя. Вечер был прекрасный, я захотел его продолжить. Надя – обворожительная женщина. Я за ней поухаживал. Чем это тебя обделило? Ты ведь сейчас о себе говоришь, дети и остальные тут ни при чём. Это лично ты недовольна.

– Ты спал с ней?

Отцовское лицо в одну секунду лишилось благодушия. Черты его напряглись, ноздри раздулись, глаза злобно сузились, рот брезгливо скривился:

– А вот это уже не твое дело! Слышала? Никогда не смей делать мне замечаний. Не смей совать свой нос в мои дела. Поняла меня? Поняла? Я никому никогда этого не позволял, и тебе не позволю.

Ирине захотелось сказать ему что-то резкое, безжалостное, ранить его жесткими, гневными, но справедливыми словами, но она не посмела. Отцовское «не смей» было таким веским, властным, точно налитым свинцом, что она как-то растерялась. Внезапно ей захотелось заплакать.

– А мама, мама… как ты мог? В Ирином голосе засквозили слезы. Ты сюда развлекаться пришёл. Развлекаться! А я-то думала… я думала, что ты к нам вернулся, а ты… Бедная мама. Если бы она знала!

– А что мама? Много ты о ней знаешь? Мама тут ни при чем. Я пришёл… пожить. Не смей мне мешать! Как всегда, ни черта не понимаешь! Мама, мама…

Может, он сейчас под настроение расскажет ей о маме? Или замолчит? Должно же ему быть хоть немного стыдно – ещё сегодня утром он валялся в Надькиной большой кровати. Она его называла Леонидом, Лёней, Лёнечкой? Дикость какая-то! Ну, а что такого… Ирина сама слышала, как он, держа её за локоток, говорил «Наденька». Она в жизни не слышала, чтобы отец употреблял уменьшительные суффиксы. Скорее наоборот – все у него были Веньки, Любки, Лидки. И это рвотное «Наденька». Ночью они там, конечно, пили ещё, обнимались. Как Ире не хотелось представлять отца таким, но она ничего не могла с собой поделать. Он крепкий пожилой мужик, ещё интересный, но ему 74 года! Что он там вообще мог изобразить? Ира поймала себя на том, что ей хотелось, чтобы Мелихов облажался, чтобы у него ничего не вышло, чтобы он эту тёлку Надьку сильно разочаровал. Ну что она за дрянь такая! Про родного отца. Вот именно, что про отца. Да и Надька… если бы она знала, кого обнимает, вот было бы смеху! Хотя нет, Надьке было бы не до смеха. Фу, с мертвецом. Что за гадость! Хороши любовники. Интересно, что ни разу в жизни она не представила своих родителей в постели, а тут фантазия услужливо подсовывала ей навязчивые, отталкивающие картины, одна противнее другой.

Отец налил себе чаю и, обхватив голову руками, тихо заговорил:

– Ир, ты думаешь, я не понимаю, почему ты так на меня злишься? Ты злишься из-за матери. Тебе за неё обидно, вроде как я её предаю.

Ира молчала, в глубине души она вынуждена была себе в этом признаться, что так и было. Как он мог? А мама? Хотя зачем она так? Ведь и раньше же знала, что папаня далеко не свят, что время от времени себе позволяет. Откуда она это знала? Мама, естественно, никогда с ней о таких вещах не говорила, не жаловалась. И всё равно, отец легко нравился женщинам и пользовался этим. Скорее всего, хотя не точно. Да, нет… точно, просто это происходило не при них. А тут он как с цепи сорвался, совсем обнаглел. При всех, при ребятах, при детях. Сама того не замечая, Ира скатывалась на ханжество – при них нельзя, а без них, получается, можно? Да кто она такая, чтобы его судить? Мамы же всё равно нет. Хотя так, может, ещё хуже – её нет, а он резвится. Впрочем, его же тоже нет. Отец вёл себя так обыкновенно и по-земному, что Ира в последнее время как-то забыла, что произошло и сколь уникальна их ситуация. А отец продолжал:

– Я пережил маму на 4 года, очень без неё, как ты помнишь, мучался. Нарушился наш баланс – мы с мамой, а у вас своя семья. После маминой смерти получилось, что у вас всё по-прежнему, а я – один. Мы, по сути, так и не смогли найти правильного друг с другом тона. У меня портился характер, я старался быть независимым, но все равно зависел от вас психологически, вы меня жалели, а я больше всего на свете боялся быть жалким.

Ира удивилась: надо же, он понимал такие нюансы, а она и не знала, считала его не способным к самоанализу.

– Ты не думай, при жизни я этого не понимал, это уже потом… там я кое-что осознал, было время подумать. Я тогда на вас почему-то всё время обижался, хотя вы были ни в чём не виноваты. И ещё одно… понимаешь, я стал не нужен. Маме был нужен, а всем вам – нет. Я уверял себя, что семья держится на мне, в каком-то смысле так оно и было, но признать, что вы смогли бы без меня обойтись, я не хотел, не мог. А потом… я умер, испытал самый кошмарный шок, какой только возможен. Я осознал, что меня нет, нет моего тела. Я существовал, мои интеллектуальная и эмоциональная субстанции сохранялись, но жизнью это уже не было. Когда я понял, что могу почувствовать и даже при желании условно увидеть тех, кто давно умер, но находятся где-то рядом, я стал прежде всего искать встречи с мамой. С женщиной, с которой я прожил всю жизнь, которую искренне любил, о которой заботился и берёг.

– Больше, чем обо мне?

– Наверное, да. Хотя моя любовь к тебе была настолько другой, что нельзя их сравнивать. Не перебивай меня, прошу… Так вот, мы встретились. Конечно, она знала, что я умер и к ней приду, и не была удивлена.

– Обрадовалась?