Аудитор

– Почему?

– Не знаю. Им не дано. Но это между нами. Ты им этого не говори. Понял?

Миша с готовностью закивал, ухватив деда за рукав. У них были почти одинаковые руки. Ирине это и раньше приходило в голову, но теперь, поскольку маленькая и большая рука лежали рядом, Ирину просто поразило сходство широких, крепких и сильных запястий. Мишка был полностью во власти деда. Вот этого отец и добивался. Детей он уже почти покорил, остались взрослые. Труднее всего будет с Олегом. Подружиться у них, наверное, не удастся, и тот и другой были насчёт друзей очень разборчивы, да и разница в возрасте слишком огромная. Но если не выйдет дружбы, должно быть хотя бы уважение. Им было за что друг друга уважать, нужно просто захотеть, но пока ни отец, ни Олег этого не хотели. Они видели друг в друге соперников и приложили бы все усилия, чтобы победить в достижении некой цели, которую им было трудно определить. Чего они хотели добиться, имея примерно равные достоинства и недостатки? Можно ли было достичь этого в принципе? А если нельзя, то зачем они противопоставили себя друг другу, зачем гнались за призрачным чемпионством в глупом состязании? В чём Олег хотел превзойти отца, а отец – Олега?

Ира вернулась домой в изнеможении. Скорее всего, все считали, что вечер удался, даже короткая перебранка за столом, наверное, забылась, и только Ира была буквально раздавлена тем, что произошло. И не в перебранке было дело, а в атмосфере отторжения, несмешиваемости, неприятия, отвержения её отца мужчинами семьи. Она понимала, что он им не просто не нужен, а антипатичен – человек другой эпохи, воспитания, принципов, опыта, мировоззрения. Для неё, девочек, и даже для Феди, отец привычен, они все до определенной степени смогли вступить в ту же воду, а для Олега с Лёней это было невозможно. Разве она могла их за это осуждать?

Дома отец молча, с недовольным видом немедленно ушёл в свою комнату, показывая, что он не в духе и не надо его трогать. Как будто Ира и сама не знала, когда папу трогать, а когда нет. Она бы сейчас по горячим следам обсудила его поведение, но по опыту прекрасно знала, что никакое своё поведение он обсуждать не захочет и в жизни не признает, что вёл себя как-то не так. К тому же, даже если он и согласится кое-что обсудить, то сделает это, когда сам сочтёт нужным обрушиться на поведение окружающих. Он-то тут при чём? А вот, они, сволочи, вели себя ужасно, и он не позволит, кому попало… В машине Ира с Федей переговаривались, но он ни разу не влез в их разговор. Он сильно выпил и, видимо, погрузился в мрачное пьяное одиночество – так с ним иногда бывало. Впрочем, возможно, Ира преувеличивала, он просто устал и хотел лечь. Но, скорее всего, она была права: он действительно был всеми недоволен. Марина не одернула своего мужа, а может, даже его не осудила. Лиля, которую он явно поощрял за выпивку, сейчас кажется ему пьянью, потому что женщины не должны пить наравне с мужчинами, это неприлично, Федя – не рыба не мясо, не поймёшь, за кого он. То есть, к сожалению, не изменился и он. Так и знал. А она, Ирина, его дочь – она-то как раз во всём и виновата, всех распустила, подлизывается к своим зятьям, соплякам, не может заставить себя уважать. Не его кровь, и это он тоже знал, хотя теперь ему было обидно видеть, какая она всё-таки лапша. В постели Федя посетовал, что не надо было давать «ему» столько пить, что утром ему будет плохо. На это Ирина ответила, что, во-первых, ему вовсе не будет плохо – он вообще никогда не мучился похмельем, не его это фишка, а во-вторых, в любом случае, какой смысл останавливать Мелихова, когда он выпивает? Помнит ли Федя, чтобы папаша хоть раз кого-нибудь послушал и остановился? Он – человек, который вообще не слушает советов, он сам всегда знает, что делать и как.

На следующее утро Ирине не надо было никуда идти, и встала она довольно поздно. Отец с Федей давно позавтракали. Когда она спустилась вниз, мужчины были наверху, она слышала их голоса, но составить ей компанию никто не захотел. Отец её явно избегал. «Ничего, куда ты денешься. Все равно со мной останешься», – злорадно думала Ирина, внутренне побаиваясь неминуемого разговора с отцом. Её решимость ругать и отчитывать папу за вчерашнее резко пошла на убыль, и теперь Ирина опасалась, что сама окажется кругом виноватой, вместе со своей семьёй. Но ведь это же теперь была и его семья, он что, так поведет разговор, что – его хата с краю? Это его внучки, его правнуки. Хотя что правнуки? С ними у деда было всё нормально, более чем. Да, ладно, будь что будет. Что гадать! «Пап, иди сюда!» – позвала Ирина, когда за Федей захлопнулась дверь. Отец спустился вниз, уселся за стол, и Ирина сразу почувствовала, какой он напряжённый:

– Ну, что, хочешь со мной обсудить, как мы в гости сходили?

Ирина отметила, что отец, в своей излюбленной манере, не называет её по имени, полностью убрав доверительную интонацию. Да умел ли он разговаривать с ней? Нет, беседы у них с отцом никогда не получалось, с его стороны это были либо долгие монологи о чём-то своём, либо лекции, либо нотации. Может, он кого и слушал, но только не её. У него не хватало терпения её выслушать. Он прерывал, говорил, что понял, или что он и так уже знает, что она хочет сказать, что она ничего не понимает… Вариантов было много, но они сводились к тому, что она должна слушать его, а не наоборот. Ну, правильно, он и сейчас не даст ей высказаться, сразу начнёт высказывать свои претензии, возьмёт на себя инициативу. Так и вышло, отца было уже не удержать:

– Я вообще не понимаю, как ты это допускаешь! Они уже совсем обнаглели. За столом – старшие, дети, женщины, а они… эх, ты! Ну разве у нас дома могло такое происходить? Я бы не позволил, никому бы и в голову не пришло так себя вести, а ты позволяешь. А раз позволяешь, то так тебе и надо.

Ира с ужасом обнаружила, что перед отцовской бесцеремонностью снова чувствует себя ребёнком, которого отчитывает папа. Ну что за идиотизм: внешне они сейчас не слишком отличаются, то есть, она вовсе не выглядит дочерью этого мужчины, и по своему жизненному опыту они, в общем-то, сравнялись. И тем не менее, он разговаривает с ней менторским тоном, не допускающим возражений, наставительно, с оттенком неприязни, превосходства и снисхождения. С этим надо было что-то делать, и Ира была готова, хотя в глубине души вовсе не верила, что у неё что-то получится:

– Перестань, пап, смени тон. Что я допускаю? Что там вчера у нас такое особенное происходило? Из-за чего ты так разбушевался?

– Ты ещё спрашиваешь?

– Да, я спрашиваю. Что конкретно тебя возмутило?

– Как он смел назвать свою мать дурой? Ты считаешь это нормальным?

– Хватит тебе с этим «он», у него имя есть.

– Плевать сейчас на его имя. Я тебе суть объясняю, а ты к пустякам цепляешься.

– Пап, ты прав, на формальном уровне в обществе совершенно незнакомых людей это не считается нормой. Но мы – семья, и вряд ли стоит друг перед другом выпендриваться. Мы все многое знаем из истории отношений Олега с его матерью. У него это вырвалось, наверное, спьяну, но он действительно так думает. Не всё надо говорить, что думаешь, но иногда можно и сказать, и это был как раз такой случай. Он своё право быть честным в этом отношении выстрадал. Мы это знаем, а ты, извини, нет.

– Тут и знать нечего. Он не имел права так о матери говорить, и всё.

– Нет, не всеё. Ну что ты заладил: право, право. Кто даёт нам права, мы сами их себе берём. И вообще… ты свою собственную мать считал умной женщиной? Скажи правду. Я бабушку помню.

– Что ты имеешь в виду?

– Ой, пап, не юли… что я имею в виду? Я уверена, что и ты свою мать не считал умной бабой.

– Да, она не была образованной женщиной.

– А я не про образование говорю, а про другое, и ты это прекрасно понимаешь.

– Но я ни за что не назвал бы её дурой. Я не посмел бы.

– Вот в этом-то и дело: не назвал бы! Думать можно, считать можно, а называть – ни в коем случае. Это можно считать и ханжеством. Пойми, я не говорю, что ты не прав, а он прав. Просто у людей разные точки зрения, и твоя точка зрения не единственно верная.

– А ругаться за семейным столом можно?

Ага, ну как всегда. Когда отцу было нечем крыть, он предпочитал сменить тему. Про дуру, дескать, хватит, теперь про мат. Это он-то, известный матерщинник, делал теперь брезгливую гримасу?

– Пап, ну что ты строишь из себя институтку? А то ты таких слов не знаешь!

– Да при чем тут – знаю не знаю? Ты разве когда-нибудь от меня эти слова слышала? Хоть один раз?

– Сейчас другое время. Мат – это часть языка, ничего тут такого уж особенного нет. Люди употребляют матерные выражения, чтобы выразить эмоции, сделать речь ярче. Что, не так?

– Дело не только в ваших грубостях, дело в похабщине, которая вашим мужчинам кажется смешной. Это моветон.

Ира внутренне усмехнулась. Папа, который не знал никаких иностранных языков, любил блеснуть салонными красивостями. Это было даже мило, все эти его «бомонд», «моветон», «комильфо». Надо же, прошло тридцать лет с тех пор, как они не виделись, а он был совершенно прежним. Ире почему-то казалось, что папа теперь будет совершенно другим, что что-то в нём должно обязательно пробудиться, но она ошиблась. И сейчас вдруг поняла, что он и не мог поменяться. Глупо было бы этого ожидать. Он же умер, его не было, как он мог меняться? Меняет жизнь, а не смерть. В смерти не меняются, в смерти застывают, не могут ни на что повлиять, в том-то и дело. Ира почувствовала, что её раздражение против отца улетучилось. Она вспомнила его сузившиеся бешеные глаза, которыми он смотрел на Олега с Лёней за столом. Он и злился по-старому. Когда своим маленьким детям Ирина читала стишок Чуковского про «мауси, у которой злые глазауси», она всегда представляла себе папино лицо, когда он сильно сердился. Да, он совершенно не изменился, и Ире опять подумалось, что это хорошо: привычный её папа, от которого понятно чего ожидать.

– Пап, а ты не обиделся, что они на тебя насчёт социализма напали?

– Да что с них возьмешь? Ничего они про меня не знают, это нормально. Я прожил свою жизнь, и мне ни за что не стыдно. Сейчас легко говорить, посмотрел бы я, что бы они сами делали в тех наших обстоятельствах.

Его тон стал умиротворенным, совсем уже не запальчивым. Ира была готова продолжать обсуждение вечера, но ей вдруг стало ясно, что эта тема полностью исчерпана. Мелкие нарывчики, которые у них образовались, вскрылись, и надо жить дальше. Надо же, как легко они мысленно употребила слово «жить». Папа теперь действительно жил, жил в их семье, у него определялись права и обязанности, формировался статус, хотя до окончания этого процесса было ещё далеко, да и чем он завершится, никто не знал, и от этого было немного тревожно. Ире хотелось, чтобы папу приняли, полюбили, чтобы ему было хорошо. Но будет ли так? Сейчас ей казалось, что да.

– Пап, а хочешь, мы с тобой в синагогу съездим?

Почему ей в голову пришла синагога, Ира и сама не знала. При чём тут синагога? Религия в их жизни не играла никакой роли. Поначалу они пытались, но проект «Бог» провалился, ничего не вышло. Лёня считал своим долгом изредка видеться с местным раввином, давал общине какие-то деньги, но не более. В глубине души сильно верующих людей он считал придурками. Зачем она это предложила, причём ни с того ни с сего? Хотела папу развлечь чем-то новеньким и думала, что у него это не так, как у них? Синагога была у него в детстве, но он не задавался философскими вопросами, а просто шёл туда с папой и братьями. Ире казалось, что синагога ему нравилась. Потом советская власть, вокруг – коммунисты, профессия инженера, работа на оборону, секретность. Какая уж тут синагога! Он про неё, разумеется, забыл. Может, ему пора вспомнить? Ира ждала папиной реакции. А он молчал, был растерян. Видимо, синагога просто не приходила ему в голову, он туда не рвался, но… он же не отказался сразу: «Нет, Ир, ты что! На черта мне в синагогу?» Так он не сказал. Что же он ей ответит?

– Ну, Ир, я не хочу тебя беспокоить. Это, наверное, далеко. Может, съездим когда-нибудь…

Так, гарцует. Медлит с решительным ответом. Сам ещё не понял, надо ему это или нет. Испытывает двойственные чувства и не может решиться. «Когда-нибудь» – это значит никогда. Отговорка. Ира уже совсем было собралась предложить ему поехать встречать Мишу из школы, чтобы везти его сначала к себе, потом в бассейн, но отец заговорил снова:

– Впрочем, если это недалеко, я, может, и не отказался бы.

Они с пошли наверх, и Ира включила компьютер. Страничка недавно открывшегося в новом доме Шабат-центра была довольно скромной. Ага, службы по субботам в 9:45. С утра пораньше. Ира поняла, что теперь отец об этом не забудет и придётся с ним ехать. Недалеко, минут пять. Дело было не в езде, а том, что предстоит сидеть в атмосфере чуждого тебе действа и делать заинтересованное лицо. Ирина заранее знала, что нужно будет напрягаться: чтение Торы, потом – Кадиш, то есть опять какие-то молитвы над вином и едой, которую люди принесут в синагогу. Семьи потянутся туда пешком. На парковке не будет ни одной машины. Надо им будет припарковаться где-нибудь поблизости и пройти метров сто. Обычное выдуривание, которое Ирине было неприятно, но ради отца она была на это готова.

Папа явно знал, что им предстоит, и понимал, что именно надо делать. Надо же! Отец подошёл к буфету, взял оттуда никогда никем не использовавшиеся серебряные расписные стаканчики, и, выбрав самый большой, заявил, что будет из него там пить. «Что пить, пап?» – недоумевала Ирина. «А что дадут. Наверное, вино», – папа пришёл в какое-то странно приподнятое настроение. «Ты что, с утра будешь пить вино?» – про себя Ира решила, что для неё это было бы неприемлемо. «Выпью, что тут такого? Для тех, кто не пьёт вина, дадут, наверное, какой-нибудь сок», – папа явно был не против обсудить подробности еврейского субботнего утра. Наверное, ему было бы приятно, если бы она устроила у себя дома настоящий шаббат, с зажиганием свечей. «Нет, это уже слишком», – подумалось Ирине. На полном серьёзе зажигать свечи, откидывать кружевную салфетку с халы, читать над вином благословения! Можно было всё это организовать, но для каждого из них это было бы игрой, ломанием комедии, а потому неприемлемо.

Папа явно ждал субботы – видимо, немного волновался, и Ирина тайком жаловалась по телефону Марине, что ей с ним придётся ехать в синагогу. «Ну мам, ты же сама ему это предложила», – отвечала Марина. Ну да, сама предложила, но от этого не легче. Ох, и попадет он там впросак! И зачем она только вылезла с этой дурацкой инициативой? Сама виновата.

Возле обычного дома одноэтажного дома было, как Ирина и думала, довольно оживлённо. На отце была кипа, которую дал ему Лёня. Он хотел и талес, но талеса не нашлось, и отцу пришлось обойтись. Какое счастье, что Лёня согласился их сопровождать! Ира могла бы, на самом деле, вообще не ехать, мужчины её отговаривали, но в последний момент всё-таки решила тоже идти, стало интересно. Когда вошли, раввин радостно удивился, увидев Лёню, и приветливо помахал ему рукой. Лёня церемонно представил ему деда, объяснил всем своим знакомым из «Интела», что это их дед, его тоже зовут Леонид, что его надо любить и жаловать, только он не говорит по-английски. И тут началось… Ах, как приятно! ах какая честь! ах, как они все рады видеть Леонида в своей коммуне! Папа сначала чувствовал себя немного скованно, но сразу же попросил у Лёни сидур. «Какой сидур?» – Лёня был удивлен. «Мне нужен сидур, спроси у шамеса». Лёня не понял, но раввин, который слышал знакомые слова, уже принёс папе молитвенник. Начали читать молитву, отец безошибочно повторял за раввином какие-то слова, и самое интересное, что он листал сидур. «Боже, неужели он знает, куда надо смотреть? Вот даёт!» – Ира была совершенно поражена. «Барух ата Адонай… шмонэ эсре… ашер баваро маарив араваим…» Как, из каких глубин подсознания отец брал эти странные слова? Иногда все вставали, и отец вместе со всеми. Когда вставать, а когда нет, он тоже почему-то знал. Стали доставать из шкафа Тору, папа без всяких напоминаний подошёл и прикоснулся с свитку. «Давайте попросим самого старого здесь еврея оказать нам честь и встать рядом с Торой. Пожалуйста, Леонид», – ну понятно, папочку вызывали к Торе, так она и знала. Он вышел, и Ира увидела, что ему приятно внимание. Из Торы читали какие-то непонятные отрывки, и папа повторял со всеми концы фраз. Когда Тору уносили, он вместе со всеми поднял руки.

Ира призналась себе, что это было красиво и торжественно: «Шма, Исраэль!», и папа, не глядя на окружающих, закрыл правой рукой глаза. Он не двигался, стоял спокойно, только немного вышел на три шага вперёд, когда молитва началась, и отошёл на эти же три шага, когда она завершилась. Всё закончилось, и папа с Лёней подошли к тихо сидевшей сзади Ирине. Они ещё немного покрутились в толпе во время Кадиша и небольшой трапезы. Ира видела, что раввин что-то говорил отцу, они оживленно общались с помощью Лёниного перевода. Речь, кажется, шла о происхождении его фамилии, что она происходит от имени «Мелех», что на иврите означает «царь», в Танахе Мелех – правнук Йонатана, сына первого еврейского царя Шауля. Отец говорил, что ему всё это известно. Неужели правда? Да-да, что-то такое он объяснял в связи с Мелиховым из «Тихого Дона». Дескать, первые казаки были из хазар. Да, точно, об этом в семье говорили, но она тогда прослушала.

Ира слышала, как отца приглашали приходить в ним каждую субботу, и отец зачем-то обещал. Он действительно решил туда систематически наведываться? Ничего себе, хорошенькая у неё будет суббота!

В машине, когда они остались одни, Ира спросила, неужели он и правда чувствует то, о чём молится, проникается непонятными словами. Папа сказал, что да, он испытывает «кавану», сосредоточенность сердца, что она его, конечно, не понимает и не стоит им об этом говорить.

– Пап, я не понимаю, ты, что, верующий?

– Наверное, да.

– Как это? Я никогда не замечала за тобой никакой религиозности. Что это на тебя нашло? Мне там показалось, что ты прекрасно знаешь, что надо делать.