Безымянный подросток с окраины города

А потом женщина перевела взгляд правее и вскрикнула (не могла не вскрикнуть!) от ужаса. Она уже было рванула вперёд, но сразу остановилась, вновь посмотрев на Ворона. В глазах зиял страх.

– Кто вы? – тихо спросила она. – Что… что вы здесь делаете? Саша… – Её голос начал подрагивать, заблестели глаза, затряслись губы. – Саша, что с тобой сделали? Господи, Саша…

Ворон услышал всхлип и перевёл взгляд на Джека, только сейчас полностью увидев, что стало с его лицом. Его… ну, не было. Вместо лица у Джека был гнилой плод какой-то ягоды, который пытались раздавить, но не довели дело до конца. Глаз не было видно вовсе, а сам Джек смотрел на мир сквозь узкие щёлочки, всё распухло, там же, где Бог создал нос, теперь было месиво раздробленных костей, откуда рекой вытекала алая кровь, кожа сменила цвет на лиловый, фиолетовый, красный, почти нигде не сохранилось здорового телесного. Маска ужаса – вот во что превратилось лицо Джека.

Но при этом оно выражало эмоции. И сейчас искривилось в страхе… за близких, родных людей.

– Что вы с ним сделали?

Ворон посмотрел на женщину – на жену, любимую женщину – и уже почти ответил, но слова встали в горле комом. Он не мог ей ничего сказать. А она тем временем, игнорируя направленный на неё пистолет, смотрела на Ворона и спрашивала:

– Вы хотите нас ограбить? Тогда забирайте, забирайте всё, у нас есть даже золото, берите, только, пожалуйста… – Очередной всхлип. – Пожалуйста, не трогайте Сашу. Хотите… хотите, я помогу вам, только мы отойдём в другую комнату и…

Она не умолкала ни на секунду, страх поджог ей язык, но Ворон не слушал её, он смотрел на мальчика в красном свитере, в его голубые, чистые глаза. А мальчик будто не замечал чёрного стекла и поймал глаза Андрея, не Ворона, и вместе они слились в немом разговоре, состоящем из одних вопросов. Глаза мальчика блестели – его папа, окровавленный, еле дышащий широко раскрытым ртом, лежал на полу рядом с опрокинутым стулом. Глаза мальчика блестели, и свет на их поверхности переливался так же, как другой, ядовито-жёлтый свет отражался бликами от наполненных слезами глаз маленького Андрея, со страхом сжимающего Фредди Тода и смотрящего, как папа душит маму, как дёргаются в воздухе её ноги, как хищная улыбка расползается на лице отца. Голубые глаза мальчика в красном свитере выражали тот же ужас, что и карие глаза одиннадцать лет назад, когда одного капитана полиции лишили премии и он решил отвести душу на семье. Глаза мальчика блестели. Глаза мальчиков блестели. Лишь стекло мотоциклетного шлема разделяло две одинаковых пары глаз.

Что я наделал…

Ворон взглянул на лицо Джека – результат жестокости и зверства человека, – и глаза Андрея расширились от осознания того, чьими руками всё это было сделано. Но со стороны не было видно эмоций, шлем заменял лицо, тонированное стекло – глаза, а потому высокий призрак тьмы казался абсолютно равнодушным, хладнокровным, смотря на Джека, его жену, сына, и оттого становилось ещё страшнее.

Внезапно женский голос исчез, остались лишь гудение холодильника и тяжёлое дыхание Джека. Дышать носом он не мог, потому что нос раскрошился на десятки маленьких осколков, теперь там каша из кожи, крови, мяса и костей. Но несмотря на боль Джек поднял голову и обратился к Ворону.

– Не трогай их, пожалуйста. Ты можешь продолжить, тебе нужен я, они-то ни в чём не виноваты. Пожалуйста. У меня сын. Ему нужен живой отец, пусть искалеченный. Пожалуйста, – на подбородок упала чёрная сопля, но её тут же смыло потоком крови. – Я сделаю всё, что скажешь, но семью не трогай. Семья – это святое.

Ворон смотрел на Джека, пока его не начала колотить дрожь – понял он это по трясущемуся пистолету, который до сих пор был направлен на мальчишку и его маму. Он опустил его, собрался извиниться, что-то сказать, но не смог. Просто не смог! Он слово разучился говорить, слова сияли в голове неоном, но со рта не срывалось ни звука, и пока Андрей пытался что-то вымолвить из себя, Ворон хладнокровно смотрел на женщину и ребёнка – с оружием в руках, с чужой кровью на кожаных перчатках.

Наконец Ворон вновь повернулся к Джеку и коротко, быстро сказал:

– Напиши на том же листе всю информацию про того, кому ты продал мотоцикл: имя, фамилию, адрес и всё что помнишь. Сейчас.

Джек кое-как встал на колени и принялся писать на листе, стараясь не запачкать его кровью, ведь та стекала с лица ручьями. Всё же лист слегка намок. Пока шариковая ручка скрипела на бумаге, Ворон стоял с опущенной вниз головой, не смотря на жену Джека и его сына, чувствуя, как горит лицо, как горит всё тело, пытаясь ни о чём не думать, но в голове вновь и вновь прокручивался момент, где отец без устали бьёт его головой об стиральную машинку – бум-бум-бум! Ворон пытался прогнать это видение, но каждый удар головой он слышал здесь, в этой кухне, будто отец пришёл сюда.

И вновь он взглянул на мальчика. Мальчика, который когда-то вырастет и будет помнить высокого чёрного монстра, принёсшего в их дом страх и ужас.

– Вот, – тихо сказал Джек. Он, всё ещё стоя на коленях, протянул полностью исписанный лист. – Здесь вся информация. Он, наверное, перекрасил байк, а может, разобрал на части, но я написал всё, что знаю.

Ворон взял лист и молча, не говоря ни слова, зашагал к выходу. Берцы тяжело опускались на пол. Мама прижала е себе мальчишку и отошла в сторону, освободив дверной проём, а когда Ворон проходил мимо них, сказала:

– Сгори в аду.

Он остановился и чуть повернул голову в её сторону. Плечи, обтянутые чёрной кожей, с трудом поднимались и медленно опускались. Ворон зашагал дальше к выходу, на ходу пряча пистолет, стук берцев вновь заполнил тишину. Вскоре открылась, захлопнулась дверь, из квартиры Джека-Александра исчез дьявол смерти.

Этим же днём, но когда небо уже провалится в ночь и погрязнет во мраке, из Купчино Ворон выедет на своём мотоцикле – с перчатками, еще больше испачканными кровью, и совестью, захлебнувшейся в нахлынувшей грязи.

Глава 16

То самое чувство…

Лучи уходящего за горизонт солнца, что сегодня весь день заботливо согревало жителей Петербурга, на прощание целовали крыши, фасады домов. Внезапно город расцвёл теплом, глаза ласкали теплые цвета, шагая по улицам – хоть в центре Питера, хоть на его окраинах, – ты чувствовал, как попадаешь в какой-то сказочный мир, где небо заливается румянцем, а большой оранжевый диск, клонящийся к западу, греет твою кожу и, кажется, даже душу. Петербург всегда казался Андрею мрачным, исполненным строгости, а в некоторых местах – и убожества, но сейчас, в обрамлении чуть ли не оранжевых солнечных лучей, город выглядел прекрасным, желанным, именно таким, каким рисуют его себе в воображении влюблённые парочки с других уголков России, мечтающие хоть раз побывать в творении Петра, так часто восхваляемом Пушкиным. Наверняка в этот момент, когда закат растекается по потолку мира, кто-то со страстью творца пишет картину или книгу, создаёт нечто новое, потрясающее, а в минуты перерыва – с чашкой кофе или без – выглядывает в окно, видит красоту Петербурга, подчёркнутую закатом, ощущает, как вновь в нём поднимается волна вдохновения и возвращается к работе. Те, чьё сердце переплелось с чужим, запомнят этот вечер полным романтики и таинственной магии, меланхолии и страсти, смешивающихся в единое целое – другого влюблённые, прогуливаясь под сегодняшним шёпотом солнца по улицам Петербурга, не почувствуют. Те, чьё сердце ещё пребывает в поиске подобного, чьё сердце исполосовано шрамами, рубцами, ещё побаливает при воспоминаниях о прошлом, ощутят тоску, глядя на окружающую их красоту и улыбки влюблённых, но тоска эта будет сладкой по не понятной никому причине – может, дело в погоде, в такой прекрасной погоде, от которой хочется жить?

Кое-где слышен смех – это дочки смеются, встречая своих отцов с работ: некоторые приходят уставшими, другие сразу же хватают детишек на руки, словно ждали этого весь день. Да, город был пропитан доброй магией, красотой и теплом. Солнце медленно скатывалось к горизонту, забирая первый день марта, но жители до сих пор хранили в себе огни наступившей весны и никак не хотели возвращаться обратно к зиме. Да, грязь из города никуда не делась: в сотнях квартир и номеров отелей мужья изменяли своим жёнам с более красивыми и обаятельными женщинами, в кабинетах начальников даже после сквозняка стояла вонь коррупции, а в одном из дворов-колодцев двух подружек подстерегала банда мужчин, уже давно приметивших их аппетитные ножки, – но почему-то сейчас это всё показалось чем-то выдуманным, ненастоящим, ведь не мог такой красивый город хранить в себе столько зла!

Мог, знал Андрей, но сейчас он, глядя на Петербург в отсвете солнечных лучей, отказывался в это верить. Ощущение летающей в воздухе магии прошивало его насквозь, и он не смел ему мешать. Мы живём один раз, так что можно себе хоть иногда позволять быть легкомысленным и до чёртиков сентиментальным.

Санкт-Петербург словно вытянувшийся на полу кот нежился в лучах солнца и тихо-тихо мурлыкал – это ревели двигатели десятков тысяч автомобилей, но также вибрация исходила откуда-то изнутри, словно там, внизу, бьётся огромное сердце, а до нас доходит лишь слабая вибрация от этих ударов.

– О чём думаешь?

Андрей взглянул на Лизу, и тут же на его лице расплылась улыбка – без причины, он уже привык, что Лиза одним только своим присутствием поднимала ему настроение.

– Я думаю… – Он немного помолчал и продолжил. – Думаю, какой всё же Питер красивый. В нём, конечно, полно дерьма, но сейчас он прямо… ну… как будто с картинки. Вот смотришь на него, и аж жить хочется.

– Мне жить хочется от твоих объятий, – она нежно прильнула губами к его руке. – От того, как ты меня обнимаешь и прижимаешь к себе.

Они находились на крыше – той самой, что чуть не стала концом жизни каждого. И у Андрея, и у Лизы та ночь впилась в память клином и наверняка не померкнет и до конца жизни: тёмное небо, звёзды, автомобильные гудки, раздающиеся внизу, холодный ветер, желание умереть, странное чувство созидания, страх, слёзы, решимость и две отчаявшиеся души, столкнувшиеся друг с другом на смертном одре. Для них эта крыша была олицетворением всех тех ужасов, через которые они прошли, именно она должна была поставить точку в финальной главе книги их жизни, но эта крыша – это волшебное место, открывающее вид, кажется, на весь город, – переродила их. Теперь это не напоминание о несостоявшемся самоубийстве, а символ новой жизни – той, которая началась у них, когда карие глаза повстречали голубые. Вид на Санкт-Петербург именно отсюда завораживал душу сильнее любого другого заменого и внеземного пейзажа, а всё потому, что за ним стояла история. Ис-то-ри-я. Здесь началось перерождение Лизы, здесь каждый из них приблизился к краю (голубые глаза над жёлтыми огнями города, свисающие вниз волосы, городской шум, не дающий тишине рухнуть на плечи) и встретил у обрыва того, к чьей душе жадно припал. Эта крыша – очень интимное место. Для остальных жителей Петербурга она ничем не отличается от сотен подобных, но вот для них… лишь для них двоих эта крыша значит куда больше, чем Исаакиевский и Казанский соборы, Петропавловская крепость, Медный всадник, Спас На Крови и другие достопримечательности города вместе взятые.

Они сидели недалеко от края: Андрей облокотился спиной об невысокую бетонную стену, воздвигнутую на крыше Бог знает зачем (подростки уже успели украсить стенку граффити), а Лиза нежилась в его объятиях, спрятавшись от всего мира в сильных, мускулистых руках. И Лиза, и Андрей смотрели, как медленно солнце ползёт к закату, как не хотят его лучи отпускать город и целуют крыши, как бы говоря «Прощай»; смотрели на закат молча, не чувствуя потребность в том, чтобы что-то из себя вытянуть – им было хорошо и в тишине, они слушали сердцебиение друг друга, он обнимал её, а она, счастливая как никогда, всё больше тонула в его объятиях и редко, подобно котёнку, извивалась в них, чтобы лечь поудобнее.

Их обдувал прохладный ветерок, шепчущий о ночи, поэтому Лиза принесла из дома клетчатый плед, так что сейчас она лежала на Андрее, укрытая этим пледом вместе с ним, торчала лишь голова, а в ярких голубых глазах отражался Санкт-Петербург.

– Мне так хорошо рядом с тобой, – вдруг сказала она, не поворачивая головы, всё ещё смотря на город. – Я никогда не чувствовала себя так хорошо. Я… по-настоящему живу. Может, это и есть любовь, Андрей? Так люди должны любить?

– Я не знаю, как любят люди, – он начал играться с её волосами – без причины, просто того требовала рука. – Я читал про любовь в книжках, но там так пишут… непонятно. Я ещё не встретил писателя, который описал бы то, что я к тебе чувствую.

Лиза вдруг развернулась, ненароком забрав плед себе, и неприкрыто посмотрела не Андрея – стояла она на коленях, чуть нагнувшись вперёд, так что лица их, у обоих горячие, находились на одном уровне в парне сантиметров друг от друга. Глаза её, радужки, в которых плескалась синева неба в ясную погоду, полностью поглотили его, но всё же он заметил расплывшуюся под ними улыбку – игривую, дразнящую и вместе с тем невероятно теплую, искреннюю.

Как же они научились понимать друг друга без слов…

– А что ты ко мне чувствуешь? Можешь описать?

Ветер с нежностью любовника играл со светлыми как её душа волосами. Казалось, весь мир признаётся ей в любви, дарит ей всего себя – мир, который совсем недавно был равнодушен и подталкивал Лизу к смерти.

– Я… Блин, Лиза, ты же знаешь, что я плохо говорю. Это ты у нас писательница, я не могу так описать.

– А ты попробуй.

И снова эта улыбка под смеющимися голубыми глазами. Внезапно Андрей понял (его осенило за долю секунды), что он и есть причина этой улыбки и всех остальных. Он помнит, какой выглядела Лиза в ту роковую ночь, стоя на краю крыши, представлял, что творилось в её душе, и видеть сейчас её… счастливой, радостной, улыбающейся… было для Андрея лучшей наградой. Лишь сравнивая минуты счастья с днями, когда ты жаждал умереть, начинаешь ценить их сильнее.

Андрей мог долго любоваться глазами Лизы – если б он писал книгу, то не устал бы мучить читателя описанием её глаз. Потому что ни у кого, ни у одного человека на Земле, живущего или когда-то жившего, нет и не было ТАКИХ глаз. Андрей мог разглядывать их часами, словно стоя перед полотном невероятно талантливого художника не в силах отвести взгляд в сторону. Как горящий огонь или стремящаяся куда-то вода глаза Лизы приковывали внимание, потому что в их глубинах таились огонь и вода, земля и воздух, все красоты, чудеса природы и чувства, что только может испытать человек. Эти глаза – загадка, и сколько Андрей не вглядывался в них, разгадать её не получалось.

Он мог долго вот так сидеть, привалившись спиной к бетонной стене и глядя в глаза любимой женщины, но понимал, что Лиза ждёт от него ответа, а потому заговорил:

– Ну, я к тебе много чего чувствую, но в первую очередь, наверное, нежность, – он накрыл ладонью её щёку и сразу ощутил исходящий от неё жар. – Я ни к кому такое не испытывал. Мне… ну, мне хочется оберегать тебя от опасностей и защищать. Я не имею в виду, что ты слабачка, нет, но… мир очень жесток, и рядом должен быть кто-то, готовый навалять ему в ответ. Просто ты… Лиза… – У него вдруг перехватило дыхание. Он как будто заново в неё влюбился. – Я помню, когда я принёс тебя с крыши и уложил на кровать, ты свернулась таким маленьким клубочком, и я понял, что тебе нужен защитник, что ты очень…

–Беззащитная?

– Ну нет, не беззащитная, ты очень сильная, я просто видел, как тебе тяжело… и ещё ты обняла меня так… Ты научила меня нежности, Лиза. И за это я готов умереть ради тебя.

Она запрокинула голову и расхохоталась, словно услышала лучшую в мире шутку. Вновь взглянула Андрею в глаза и сказала: