Говор камней. Ирод (сборник)

– Я не знаю ничего, – жалобно простонал Гиркан, – я не знал, что чаша отравлена… Пощадите!

И он снова упал на колени.

– Первосвященник, встань! – опять сказал Фазаель.

– Замолчи, несчастный! – крикнул на него Антигон.

– Встань! Не унижайся перед наемником-варваром, – настаивал Фазаель. – Ты первосвященник.

– Так вот же! – яростно закричал Антигон и бросился к стоявшему на коленях Гиркану. – Вот же! На! На!

И он, обхватив голову несчастного старика руками, стал грызть ему уши.

– Вот тебе! Вот тебе! – И он окровавленным ртом выплевывал куски откушенных у Гиркана ушей.

– О Адонай! – воскликнул Фазаель.

Гиркан, обливаясь кровью, упал на землю, закрывая ладонями откушенные раковины ушей[21 - Иосиф Флавий в своем знаменитом сочинении «Иудейская война» прямо говорит, что «Антигон сам откусил уши» у своего дяди первосвященника Гиркана, а в другом своем сочинении, «Иудейские древности», он пишет, что «Антигон приказал отрезать уши Гиркану». (Примеч. авт.)].

– Вот вам! – говорил кровавым ртом Антигон, отплевываясь. – Теперь он больше не первосвященник и им уже никогда не будет.

Дело в том, что, по законам Иудеи, сан первосвященника могли носить только люди «беспорочные» – и в нравственном, и в физическом отношении.

Фазаель, разодрав свою мантию, стал перевязывать голову Гиркану.

– О, если бы со мной был меч! – простонал он.

В это время прискакал гонец.

– Какие вести? – крикнул издали Варцафарп.

– Ирод успел достигнуть Масады и, оставив там женщин и свои сокровища под защитой сильного гарнизона, сам с отборной конницей ускакал по направлению к Петре. Наши конники не могли догнать его, – отвечал гонец.

– О Адонай! – радостно воскликнул Фазаель. – Теперь я умру спокойно… Мститель моих врагов жив! О Иегова! Бог Авраама, Исаака и Иакова! Прими дух мой!

И, стремительно разбежавшись, Фазаель ударился головой о скалу.

Он был мертв.

XII

Над Римом ясная, лунная ночь. Неподвижно стоящий над Вечным городом полный диск ночного светила обливает нежным, матовым светом причудливое здание Капитолия и храмы, отбрасывая черные тени на Форум и на колоннады, тянущиеся от священного пути (via sacra) до подножия храма Юпитера.

Но не спит столица мира. Слышится иногда лязг оружия, людской говор или замирающие в темноте шаги ночных путников. Во многих зданиях виднеются огоньки, хотя уже за полночь.

На террасе одного из богатых домов недалеко от Капитолия, в тени колонн, словно неподвижная мраморная статуя, видна человеческая фигура. Это Ирод. Задумчивые глаза его устремлены куда-то далеко на восток, а в уме проносятся мрачные картины его бурной жизни. Да, почти только мрачные. Светлых он не помнит. Разве только тогда они были менее мрачны, когда он еще не знал жизни, когда вместе с братом Фазаелем и царевичем Антигоном они, почти детьми, учились мудрости в этом большом, страшном городе. Но и тогда, бродя в свободные часы между колоннадами храмов и в тени портиков или толкаясь среди шумной толпы Форума, он тосковал о далеком Иерусалиме, о выжженных солнцем холмах Идумеи или о пальмовых и бальзаминных рощах Иерихона. Блаженное время!.. Золотая молодость!.. Но Фазаеля уже нет на свете, как нет и их великого учителя Цицерона. И тот и другой – жертвы рока… А Антигона этот рок вынес на высоту величия, на высоту престола. Сила диких парфян и безумие иудеев возложили царский венец на его голову… О, слепой, безумный, как и иудеи, рок! А его, Ирода, этот слепой рок низверг в бездну ничтожества.

– Господин, бог ночи склоняется на покой! – услыхал он вдруг за собой чей-то тихий голос. – Пора спать.

– А, это ты, Рамзес… Иди спи… Ко мне не идет сон.

Раб молча удалился. А Ирод опять остается один со своими мрачными думами. Да, злобный, безжалостный рок… Тревоги войны, вечные тревоги – боевые клики, стоны раненых и умирающих, и везде кровь, кровь…

И за все это – позор и унижение… Где же счастье? Где это неведомое божество?.. Раз в жизни показалось, что это неведомое божество переселилось в нее – в его Мариамму… И это был обман рока, горький обман! Теперь, когда он бежал с ними от парфян в Масаду, там, в Масаде, прощаясь с ними, может быть, навсегда, он слышал рыдания матери, видел слезы сестры, брата Ферора… А она? Она была холодна как мрамор. Для нее, для ее спасения он помчался из Масады в Петру, палился под знойным солнцем Аравии, среди раскаленных скал и ущелий Петры, чтобы найти помощь…

– О, лукавый раб! – прошептал Ирод. – Я вез ему в заложники маленького сына Фазаеля, чтобы взять у него хоть то, что он должен был моему отцу, так нет!.. Лукавый араб не допустил меня до Петры, велел возвратиться в Масаду… О Малих, Малих, и ты оказался таким же лукавым, как тот Малих, кровью которого я обагрил морской берег у Тира.

И вспоминается ему, как он, уже боясь погони со стороны арабов, убегал из Петры, но уже не к Масаде, не к Мариамме, а в Египет, чтобы вымаливать помощь у Антония и Клеопатры… Перед ним необозримые песчаные пустыни и ночью вой шакалов; а на душе – мрак и ужас… Что-то Фазаель? Где полчища варваров? Что Иерусалим?.. А луна точно безумная остановилась над пустыней, словно погребальный факел над мертвецом… Пустыня мертва, а вой шакалов – это вой плакальщиц над мертвецом… Но мертвец этот – не степь, а его судьба, судьба Ирода, его мертворожденное счастье…

Унеслась безумная ночь. Он в Ринокоруре. На него глядит море своими зелеными, бездонными, безумными глазами. Безумие кругом! В нем самом безумие…

Но кто это? Это бежавшие от парфян обломки его величия, участники его позора… Безумие и ужас, ужас! Это вестники гибели брата… Его могучая голова разбита о скалу… Так вот кто мертвец! Вот кого ночью оплакивали шакалы, его брата Фазаеля!

Тени от Капитолия и от храма Юпитера Статора на Палатине удлиняются все более, Форум также все сплошнее заполняют тени, луна далеко передвинулась на запад, а Ирод все неподвижно сидит в тени колонн, словно мраморное изваяние. Мысль его переносится от Ринокоруры к Пелузию. И тут все то же безбрежное море глядит на него своими зелеными, бездонными, безумными очами. Надо ехать этим безумным, безбрежным морем до Александрии, а корабельщики не хотят знать его бывшего величия… Бывшего! Но его не сбросишь с плеч, как износившуюся мантию, и корабельщики повинуются, везут его в Александрию… О, страна сфинксов и пирамид! Как у него сжалось сердце при виде этих сфинксов, этого величавого храма Озириса! Ему вспомнилось торжественное венчание на царство Клеопатры, это суровое, усталое лицо Цезаря рядом с ее юным личиком… Теперь Клеопатра уже не девочка, возмужала, а все такая же обольстительная, хотя ее Цезариону уже восьмой год пошел… Мальчик, будущий фараон, вылитый Цезарь… Но еще будет ли он фараоном? Одна Клеопатра не забыла прежнего величия Ирода, не забыла! Она делает ему блестящий прием, приглашает его быть ее полководцем… Ее полководец! Его, Ирода, который водил в битву свои войска! Нет! Нет! Скорей в Рим! Там Антоний. Он вырвался из объятий Клеопатры, чтобы там, в Риме, решать судьбы мира… Прощай, страна сфинксов и пирамид! Скорее в Рим! Там должна решиться и судьба Ирода.

И вот он в Риме. Но что вынес он среди этого бурного, безумного, бешеного моря? А особенно у берегов Памфилии. Зеленые с седыми вершинами морские горы-волны бросали его корабль в бездну и снова выбрасывали на седые вершины волн. Нептун обезумел от гнева. Трезубец его пенил море, вздымал его до бежавших от ужаса по небу облаков. Безумный бог требовал жертв, и Ирод бросил в море все, что имел… Разбитый корабль его без снастей, без парусов, с одним нищим Иродом и таким же нищим рабом его, Рамзесом, бешеное море пригнало к берегам Родоса. Жалкий, нищий Ирод! А давно ли в руках его были судьбы Иудеи, Самарии, Галилеи, Идумеи, всей Сирии? Хорошо еще, что на Родосе он нашел Птолемея и Саппиния, которые не оттолкнули его от себя, как проказу, а помогли даже снарядить трехвесельное судно – трирему. И снова Ирод в объятиях безумного моря. Снова вой бури и волн, волны до облаков!

Но теперь он в Риме. Завтра в сенате должна решиться его судьба.

– Господин, бог ночи ушел на покой, а ты не спишь!

Это говорит появившаяся за колоннами темная фигура. То был Рамзес.

– Мой сон остался в Иудее, – отвечает Ирод.

Так прошла ночь. Утром к нему вошел Мессала, в доме которого и остановился Ирод.

– Я вижу, ты уже встал, – сказал Мессала.

– Я не ложился, – отвечал Ирод.

Мессала посмотрел ему в лицо, на котором бессонная ночь и душевные тревоги оставили заметные следы.

– Я понимаю тебя, друг Ирод, но не падай духом; боги бодрствуют…

– От меня отвратил лицо мой Бог, – мрачно отвечал Ирод.

– Мужайся друг; сегодня твой Бог глянет тебе в очи. Готовься идти со мною в сенат.

– Я готов, – был ответ.

– Как? В этом старом, почти нищенском одеянии?

– У меня другого нет.

– Тем лучше! Пусть видит Рим и краснеет.

Но вот они в сенате. После обычных церемоний Мессала входит на трибуну. Ирод остается внизу трибуны в смиренной позе просителя. Сенат в полном сборе. Кресла сенаторов образуют обширный полукруг, в центре которого возвышается величественное изображение из мрамора великого Помпея, статуя, у подножия которой пять лет тому назад пал мертвым Цезарь. Срединный выгиб полукруга занимают кресла Антония и Октавиана. Так вот они, повелители мира. Одного из них, плотного, с курчавой головой и низким лбом гладиатора, Ирод уже знает давно. Другой – бледный, болезненный юноша с глазами сфинкса и широким лбом, круто ниспадающим от широкого черепа. Так это он с его загадочным лицом? Его взгляд не могли перенести Брут и Кассий и предпочли пронзить себя мечами.