Царь и гетман

– Отходит?.. Кончается? – растерянно спрашивает Павлуша.

– Готовится на исход души…

Павлуша входит в крестовую. Она полна духовенства. Все стоят коленопреклоненные…

Юного царского посланца охватывает ужас… Среди церкви на архиерейском возвышении стоит гроб, а у гроба Митрофаний, коленопреклоненный, громко, пред всею церковью, исповедуется в грехах всей своей жизни и плачет. За ним плачет вся церковь…

– Заповедую вам, молю вас! Тело мое грешное псам вверзите, – слышится Павлуше; это говорит Митрофаний.

Юноша не выносит этой раздирающей душу сцены. Еще недавно он сам вынес жестокую горячку, которая подкосила его в тот момент, когда неугомонный царь воздвигал крест на Котлине в ознаменование закладки там будущей грозной крепости; еще недавно метался он на могучих руках царя в безумном бреду, переживая те острые боли постоянно бьющих по сердцу и по нервам впечатлений, неизбежных в присутствии такой страшной, все опрокидывающей силы, как Петр, и слишком сильных для такого хрупкого организма, как организм юноши; еще не успел этот юноша отрешиться ни от глубокого потрясения, какое он испытал в Украйне, в саду у Кочубея, при необыкновенной встрече с его дочкою, залитою цветами, и с этим смеющимся сатиром с лукавыми глазами, ни от сцены смерти Кенигсека, ни от кровавых сцен штурма Ниеншанца, и вдруг эта потрясающая сцена! Изможденный старик заглядывает в свой гроб… Но мало ему этого гроба: гроб – это роскошь для него! «Вверзите псам тело мое!» Вот где успокоится изможденное тело…

Разбитый, подавленный этим впечатлением, Павлуша возвращается к царю бледный, растерянный…

– Ну, что там? Что с Митрофаном? Скончался? – спрашивает Петр, участливо глядя на своего любимца, которого еще недавно он с трудом отнял у смерти.

– Кончается, государь… У гроба исповедуется… Велит тело свое собакам отдать… Все плачут, – бессвязно отвечает юноша.

– Так внезапно! Бедный старик, я огорчил его… Я хочу его видеть…

– Нет, государь… да… успокой его…

Царь быстро проходит через приемную, где немецкие и голландские мастера-корабельщики ждут его с своими докладами, чертежами, моделями, и они, видимо, торопятся, и они наэлектризованы неугомонным кайзером, куда девалась немецкая неповоротливость!

– Клейх, клейх, мине херен![55 - Сейчас, сейчас, господа! (искаж. нем.)] – торопится царь. – Я скоро ворочусь!

– Ай-ай-ай! – диву даются немцы. – Нун! Сист оркан! Аа-ай-ай!

А этот «ураган» уже несется по площади, на целый аршин высится над всеми голова великана, и народные волны расступаются перед «ураганом», площадь колышется… «Царь, царь идет…» Пока царь шел, шепот этот, обойдя всю площадь, проник и на архиерейский двор, и в архиерейский дом, и в крестовую церковь. Понятно поэтому, что там ждали царя, и когда он проходил по дому в крестовую, то все расступалось перед ним и склонялось, как трава под ветром. Но служба продолжалась; Петр слышал, что в церкви поют отход души.

Царь вступил в церковь и остолбенел от изумления: на архиерейском возвышении стоял гроб, а мертвец, положенный в гроб, благословлял его, царя!

– Благословен Грядый во имя Господне! – благословлял царя Митрофаний из гроба.

Царь не понимал, что вокруг него делается; он видел только, что все плачут, а тот, кого оплакивают, глядит из гроба и благословляет своею мертвою рукой.

– Митрофан! Что есть сие? – спросил Петр, приблизившись к гробу и глядя в кроткое, как и всегда, лицо епископа.

– Творю волю цареву, – отвечал лежавший в гробу.

– Какую мою волю! Кто объявлял ее тебе?

– Твой денщик перед лицом народа твоего.

– Но что он объявил тебе?

– То, что ослушника царевой воли ожидает смерть… Я готовлюсь к смерти, я должен умереть.

– Ты не должен этого делать, жизнь твоя в руках Божиих.

– И в царевых… Ты изрек мне смерть… Не мимо идет слово царево…

– Митрофан! – резко сказал царь. – Ты смеешься надо мной! Встань из гроба!

– Не встану! – отвечал старик.

– Встань, говорят тебе!

– Не встану.

– Послушай, – и лицо Петра исказилось, – вспомни митрополита Филиппа[56 - Филипп-митрополит – в миру Федор Степанович Колычев (1507–1569), друг и наставник Ивана IV, выступал против опричнины, осужден соборным судом, сослан в Соловецкий монастырь, где был задушен Малютой Скуратовым.] и царя Иоанна!

– Помню, царь… Большего и ты не сделаешь. Я умру…

Петр отшатнулся от гроба. Он чувствовал, что железная воля его встретила волю более упругую: из молота он сам превращался в кусок железа, и тяжкий молот бил по нем. Кто же был этот молот? Полумертвец… Петр снова почувствовал, как чувствовал это утром на площади, что он бессильнее этой тени в образе человека.

– Митрофан, епископ Воронежский и Задонский! – грозно сказал царь. – Я повелеваю тебе встать!

– И паки реку: не встану!.. Не мимо идет слово царево, – продолжал твердить упрямец.

– В последний раз говорю тебе, Митрофан… Слушай! Божиею милостию мы, Петр Первый, император и самодержец всероссийский, повелеваем тебе: встать! Это мой именной указ…

– Именному указу я повинуюсь: я встаю, – сказал наконец Митрофаний.

Но встать он не мог, силы покинули его. Он было приподнялся из гроба, перекрестился; но хилое, испостившееся и изморившееся тело не выдержало страшных напряжений духа, и старик опрокинулся навзничь, ударившись головой о край гроба. Присутствующие вскрикнули в ужасе. Испуганный царь нагнулся к несчастному и силился приподнять его…

– Прости меня, отче святой, прости! – шептал он, целуя холодную руку подвижника.

– Бог простит, Бог простит…

– Я был не прав перед тобою… Я сказал необдуманное слово… Прости меня!

– Бог да благословит тебя, сын мой.

Поддерживаемый царем, Митрофаний встал из гроба и, обращаясь к присутствующим, сказал: «Отцы и братия! Царь даровал живот мне… Молитесь о здравии царя». Потом, обращаясь к Петру, сказал: «Не суди, царь, безумие мое видимое… Ради тебя я не вступил во дворец твой: не идолы еллинские остановили меня, а невегласы[57 - Невеглас – человек невежественный, неученый, не приобщенный к христианской культуре.]… Помни, царь, на их выях зиждется крепость твоя, а я – пастырь их… Крепко будет царство твое, доколе овцы будут слушать гласа пастыря своего…»

* * *

В ту же ночь по приказанию царя статуи, стоявшие у входа во дворец, были сняты. Это было первый раз в жизни Петра, что он покорился чужой воле. И кто же сломил этого железного великана! Дряхлый, стоящий одною ногою в могиле старичок.

Когда на другой день Митрофаний явился к царю, то о вчерашнем происшествии не было произнесено ни одного слова ни с той, ни с другой стороны. Петр был еще более внимателен к старому святителю и казался несколько задумчивым.

– Я хочу посоветоваться с тобой, святой отец, – сказал царь. – Меня отягчают и семейные, и государственные заботы, и я прошу твоей помощи.

Митрофаний сидел молча, наклонив голову и тихо перебирая четки.

– У меня нет семьи, владыко, – продолжал царь. – Я одинок…

Митрофаний молча поднял на царя свои кроткие глаза и ждал.