Говор камней. Ирод (сборник)

– Это юный Цицерон, – подтверждает кто-то. – Жаль, что он потерян для Рима.

Голос молодого оратора обрывается от накипевших слез… Он вспоминает мать… Уж лучше умереть!..

– Пусть отец, – с рыданием заключил он, – казнит своих детей, если он того желает, но пусть не взводит на них тяжких обвинений… Мы готовы умереть!

Что это? Он видит, что на глазах некоторых сенаторов слезы… Император, взволнованный и бледный, встает и как бы протягивает руки к молодому оратору…

– Потерять такого сына! Гордость отца! – взволнованно говорит он и обнимает Александра. – Отец! – обращается он затем к Ироду. – Ты хочешь лишиться такого сына?

– О император! Я сам не знал его! – мог только проговорить Ирод.

И Александр в его объятиях… Они оба плачут… Ведь это сын Мариаммы! О, незабвенная тень!

Отец и сын, примиренные, возвращаются в Иерусалим, и Ирод тотчас же созывает народное собрание. Когда ему доложили, что синедрион и народ ждут его, он вышел, облаченный в порфиру, и вывел всех своих сыновей – Антипатра, Александра и Аристовула. За ними выступили жены царской семьи – мать Ирода, дряхлая уже Кипра, которую поддерживала Саломея, за ними хорошенькая Глафира, жена Александра, Дорида, жена Ирода, выступившая несколько в стороне, и, наконец, совсем почти ребенок – Вероника, дочь Саломеи и жена Аристовула.

Народ угрюмо ждал слова. Ирод начал. Он сказал о своей поездке в Рим и, поблагодарив Бога и императора за восстановление согласия в его семье, продолжал:

– Это согласие я желаю укрепить еще больше. Император предоставил мне полную власть в государстве и выбор преемника. Стремясь теперь, без ущерба для моих интересов, действовать в духе его начертаний, я назначаю царями этих трех сыновей моих, – он указал на них, – и молю прежде Бога, а затем вас присоединиться к этому решению. Одному старшинство, другим высокое происхождение дают право на престолонаследие.

При словах «высокое происхождение» Глафира с ужимкою хорошенького котенка взглянула на Саломею, которая злобно сверкнула глазами.

– Император помирил их, – продолжал Ирод, – отец вводит их во власть. Примите же этих моих сыновей, даруйте каждому из них, как повелевает долг и обычай, должное уважение по старшинству, так как торжество того, который почитается выше своих лет, не может быть так велико, как скорбь другого, возрастом которого пренебрегают.

Глафира и Саломея опять переглянулись – последняя торжествующе злорадно.

– Кто бы из родственников и друзей ни состоял в свите каждого из них, – продолжал Ирод, – я обещаю всех утвердить в их должностях, но они должны ручаться мне за сохранение солидарности между ними, так как я слишком хорошо знаю, что ссоры и дрязги происходят от злонамеренности окружающих; когда же последние действуют честно, тогда они сохранят любовь. При этом я объявляю мою волю, чтобы не только мои сыновья, но и начальники моего войска пока еще повиновались исключительно мне, потому что не царство, а только часть царства передаю моим сыновьям: они будут наслаждаться положением царей, но тяжесть государственных дел будет лежать на мне, хотя я и неохотно ношу ее. Пусть каждый подумает о моих годах, моем образе жизни и благочестии. Я еще не так стар, чтобы на меня уже можно было махнуть рукой, не предаюсь я роскоши, которая губит и молодых людей, а божество я всегда так чтил, что могу надеяться на самую долговечную жизнь. Кто с мыслью о моей смерти будет льстить моим сыновьям, тот в интересах последних же будет наказан мною. Ведь не из зависти к ним, выхоленным мною, я урезываю у них излишние почести, а потому, что я знаю, что лесть делает молодых людей надменными и самоуверенными. Если поэтому каждый из их окружающих будет знать, что за честное служение он получит мою личную благодарность, а за сеяние раздора он не будет вознагражден даже тем, к кому будет отнесена его лесть, тогда, я надеюсь, все будут стремиться к одной цели со мной, которая вместе с тем и есть цель моих сыновей. И для них самих полезно, чтобы я остался их владыкой и в добром согласии с ними. Вы же, мои добрые дети, – Ирод обратился к сыновьям, – помните прежде всего священный союз природы, сохраняющий любовь даже у животных. Помните затем императора, зиждителя нашего мира, и, наконец, меня, вашего родителя, который просит вас: там, где он может приказывать, оставайтесь братьями! Я даю вам царские порфиры и царское содержание и взываю к Богу, чтобы он охранял мое решение до тех пор, пока вы сохраните согласие между собою.

Слушая сына, старая Кипра плакала слезами умиления; младшие же женщины недоверчиво улыбались, и только юная Вероника, совсем еще ребенок, хотя уже мать, в невинности души верила искренности дядюшки.

Кончив речь, Ирод обнял сыновей и распустил собрание.

XXIII

Но примирение семейства Ирода было только кажущееся. Женщины продолжали вести между собою словесную войну: уколы, намеки, презрительные движения, многозначащие взгляды, пожимание плечами, улыбки – все пускалось в ход и, доходя до мужей, озлобляло и их. Рабыни усердно помогали госпожам и раздували огонь своими сплетнями.

– Вон царь дарит своей старухе Дориде и молоденьким наложницам царские одежды Мариаммы, – говорила рабыня Глафиры рабыне Саломеи, – а вот скоро наденут на них власяницы и заставят ткать верблюжью шерсть.

– Не дождетесь вы этого! – сердилась рабыня Саломеи. – Скорей вашу гречанку Глафиру пошлют мыть овец в Овчей купели или полоскать белье в Кедронском потоке.

Юная Вероника часто плакала от того, что муж ее, Аристовул, женатый на ней не по своей охоте, часто упрекал ее низким происхождением ее матери, Саломеи.

– Да как же, – плакала Вероника, – ведь моя мать – сестра царя и твоя тетка… Как же я низкого происхождения?.. Тогда и ты низкого.

– Нет, моя мать была царица, – возразил Аристовул, который тоже еще был почти мальчишка. – И отец мой царь. А твой кто? Простой военачальник!

Все это усердными рабынями да евнухами переносилось в уши Дориды и Антипатра, а от них доходило до самого Ирода, и он злобствовал. Попрек низким происхождением относился прямо к нему, он сам был не из царского рода.

А между тем шушуканья рабынь становились все ядовитее.

– Ах, что тут делается! И уму непостижимо. У нас в Каппадокии ничего такого и неслыханно! – говорила рабыня Глафиры другой рабыне. – Сегодня, говорят, чуть свет отрубили головы всем Бне-Бабам и даже мужу Саломеи, Костобару.

– Это все по наветам самой же змеи Саломеи, – укоризненно качая головой, проговорила старая рабыня, которая когда-то служила Александре, матери Мариаммы, и самой Мариамме.

– Это на своего-то мужа? – изумилась молодая рабыня Глафиры.

– Да, это старая история: тут замешан и Ферор, брат царя, и его голова чуть не слетела, – говорила старая рабыня. – Еще когда Саломея была совсем молоденькая и мы все сидели, запершись, в крепости Масаде, а царь – тогда еще не царь, а тетрарх, – бежал от парфян и от царя Антигона, брата Александры и дяди покойной Мариаммы, да возрадуется ее душенька на лоне Авраама, и когда у нас не хватило воды и мы собирались уже помирать, так какой-то добрый человек тайно от парфян и Антигона доставлял нам воду ради этой самой Саломеи и называл себя «сыном Петры»; а кто он такой был, никто не знал. Так с той поры он и сидел в душе Саломеи. Хоть ее потом царь и выдал замуж за своего любимца, Иосифа, только она не любила его, а все думала о «сыне Петры». Потом Иосиф вдруг пропал без вести. По секрету во дворце говорили евнухи, что это было дело самого царя, который будто бы приревновал его к царице Мариамме; только она, голубушка, была тут неповинна. Потом царь выдал Саломею за Костобара, что сегодня казнили. А Костобар этот тоже был любимец царя и тоже идумей. В то время, когда царь воротился из Рима и высвободил нас из Масады, а потом силою взял Иерусалим, то поручил этому Костобару охрану города, чтобы никто из его врагов не ушел от его кары. И поработал тогда Костобар! Всех знатных и богатых иудеев кого казнил мечом, кого распял на кресте, а богатства их отобрал для царя, да и себя не забыл. Пощадил он только знатнейший род Бне-Бабы, что были сродни Маккавеям, и укрыл в потайном месте, где они и оставались до сегодня. Об их укрывательстве проведала от мужа Саломея, но молчала до тех пор, пока не появился тот, о ком она день и ночь думала с самой Масады…

– Кто же он такой? – перебила рассказчицу молодая рабыня Глафиры, большая охотница до сплетен.

– А оказался он знатным арабом по имени Силлай; он наместник аравийского царя Обода и давно искал случая увести в Петру Саломею, которую полюбил еще девочкой, бывая в доме Антипатра, отца нашего царя. А взять ее замуж ему нельзя было потому, что царь наш давно во вражде с арабами и ненавидит этого Силлая, который наговорил римскому императору про нашего царя такого, что Август перестал даже принимать послов Ирода. Ну, так когда Саломея узнала, кто такой этот «сын Петры», и увидала его, то воспылала к нему такой страстью, что решилась погубить ненавистного мужа и бежать к Силлаю, если царь не отдаст ее за него.

– А где же она его увидала? – спросила, горя от любопытства, молоденькая рабыня.

– А в Масаде, когда царь ездил в прошлом году к императору, а нас отослал в Масаду. Так вот, чтобы избавиться от мужа, она и донесла на него, а сегодня вот и слетела его голова вместе с Бне-Бабами… Ох, чего я не видела на своем веку…

– А как же брат-то царя, Ферор, замешан тут?..

– Он по-другому… За него царь хотел отдать свою дочь, так Ферор не захотел, потому что у него есть молоденькая рабыня, беленькая такая, из Скифии, так он на нее не надышится… Только царь его простил. А теперь вот Саломея и на него донесла, чтобы только самой избавиться от Костобара: она сказала царю, что Костобар хотел помочь Ферору бежать со своей возлюбленной рабыней к парфянам, а потом вместе с ними ссадить Ирода с престола и самому сесть на него. Ну, понятно, начались пытки сначала с нашего брата, со слуг… Только Ферор вывернулся, а сестру выдал.

– Вот злодей! – невольно вырвалось у молоденькой рабыни. – А особенно эта змея Саломея: ведь сама уже бабушка! Вон у Вероники один сынишка, тоже Ирод, по дедушке уже ползает, да и другим ребенком беременна, а бабушка бесится – шашни у нее с арабом.

– Уж и ваши господа хороши! – прошипела вдруг рабыня Саломеи, нечаянно подслушавшая их разговор. – Вот ваш хваленый царевич Александр, муж твоей гордячки, что проделывает с любимыми евнухами царя… Спроси-ка свою гордячку, знает она об этом?

– О чем это? – задорно спросила рабыня Глафиры.

– А об том, о чем стыдно и говорить… Тьфу, какая мерзость!.. Вот только проведает царь.

Ирод действительно проведал все через ту же свою сестрицу, Саломею.

Три евнуха, самые младшие и самые любимые его, о которых ему донесли, были: один – виночерпий, другой – хлебодар и третий, который приготовлял ложе царю и сам спал в его близости. Их тотчас же подвергли пыткам. Имел ли основание донос, неизвестно и даже сомнительно, так как доносом отличилась сама Саломея; но пытки кого не вынудят сказать то, чего от них пытающие добиваются! Пытал же притом старый Рамзес, самый злой аргус Ирода, ненавидевший, из ревности, молоденьких любимчиков царя.

Не вытерпев мучений, хлебодар обещал все рассказать, если прекратят пытку. Пытку прекратили.

– Царевич Александр говорил нам, – лепетал несчастный заплетавшимся от боли языком, – от Ирода вам нечего ожидать… он старый повеса… красит себе волосы… но все же и через это он не может казаться вам молодым… Вы, говорит, только слушайте меня… Скоро я силой отниму власть у Ирода… Отомщу своим врагам… а друзей сделаю богатыми и счастливыми, вас, говорит, прежде всех… Знатнейшие люди, говорит, уже присягнули мне втихомолку… и обещали помогать… а военачальники и центурионы армии находятся со мною в тайных сношениях…

Дальше несчастный говорить не мог – он лишился сознания.

Эти показания, говорит иудейский историк, до того устрашили Ирода, что в первое время он даже не осмеливался действовать открыто. Он разослал тайных разведчиков, которые день и ночь шныряли по городу и должны были докладывать ему обо всем, что они замечали, видели и слышали; кто только навлекал на себя подозрение, немедленно был предаваем смерти. Двор переполнился ужаснейшими преступлениями, злодеяниями. Каждый измышлял обвинения, каждый клеветал, руководствуясь личной или партийной враждой, и многие злоупотребляли кровожадным гневом царя, обращая его против своих противников. Ложь мгновенно находила себе веру, и едва только произносилось обвинение, как уже совершалась казнь. Случалось часто, что только что обвинявший сам был обвиняем и вместе со своей жертвой шел на казнь, ибо Ирод, из опасения за свою собственную жизнь, осуждал на смерть без следствия и суда. Его дух до того был помрачен, что он не мог спокойно глядеть на людей, даже совершенно невинных, и даже к друзьям своим относился в высшей степени враждебно. Антипатр же ловко пользовался несчастьем Александра. Он теснее сплотил вокруг себя всю ораву своих родственников и вместе с ними пускал в ход всевозможные клеветы. Ложными доносами и изветами он вместе со своими друзьями нагнал на Ирода такой страх, что ему постоянно мерещился Александр, и не иначе, как с поднятым над ним мечом. Он, наконец, приказал внезапно схватить сына и заковать в кандалы. Вместе с тем он начал подвергать пыткам его друзей. Большинство из них умирало молча и не выдавая более того, что они в действительности знали, но те, которые были доведены до лжесвидетельства, показали, что Александр и брат его Аристовул посягали на жизнь отца, они будто бы выжидали только случая, чтобы убить его на охоте и тогда бежать в Рим.

Все это говорено было под жесточайшими пытками, а Ироду этого только и хотелось…

Итак, Александр – в тюрьме, в оковах. Но голова и руки его свободны… Недаром он учился в Риме и был отмечен самим Августом…

Погибать – так погибать всем! Пусть весь корабль идет ко дну!.. Он требует себе материалы для письма!.. Он пишет отцу… Да, он – заговорщик, он – злодей. Но он не один: заговор – неизмеримого объема! Весь двор в заговоре. Все жаждут смерти царя. Ферор, Саломея, Антипатр – все в заговоре. Саломея даже ворвалась к нему в дом и ночь провела на его ложе… Военачальники, министры, синедрион – заговорщики, все куют орудия смерти для ненавистного тирана… смерть над его головой!

Ирод осатанел, когда прочитал эти «признания» сына! Полилась вновь кровь… Ирод проклинает судьбу, день своего рождения, свою корону…

Вдруг Рамзес вводит к нему Архелая, примчавшегося из Каппадокии вследствие письма дочери.