Убогие атеисты

– Он не поранился… – пикает Гот. – Он убит, – от слабости признаётся он. – Я не знаю, что делать!

Как ребёнок, ищет помощи. Подсказки. Хочется свалить беду на кого-то другого, и чтобы этот кто-то разобрался с ней без его вмешательства. Лишь бы отгородиться. Отсечь себя от причастности к трагедии. Воздух наполняет вкус несчастья и тяжёлой ноши.

– Ка-а-ак? – гнусаво охуевает Мальвина за рулём.

– Что мне делать? Скажи, что мне делать! – вначале умаляет, потом приказывает Гот. – Я боюсь! Я не хотел! Я ничего не знаю!

Только Гот очень хотел и совсем не гнушался убийства. А ещё он старательно вызывает жалость к себе, а не к новорождённому мертвецу в его объятьях.

– О, мамочки! – ахает Гордость, которая теперь вовсе не Гордость, а Паника. – Садитесь. По дороге что-нибудь придумаем, – решает тёлка с железными яйцами.

Только предложение «садитесь» во множественном числе звучит саркастично. Оно колет и ошпаривает.

Гот, сгибаясь в коленях, проталкивает дырявого ангела на сиденья и аккуратно присаживается рядом. Чмо заваливается, прижимаясь шеей и щекой к окну. Гот не знает, сколько литров крови уже потерял Чмо, но знает, что бедный мальчик уже никогда не станет донором. Только сейчас Гот соображает, что течение можно попробовать остановить. Потуже замотать тряпками или хотя бы зажать руками. Дрожащими. Холодными, будто он сам – труп. Во всяком случае Гот не предпринимает ничего. Странная отрешённость вводит его в душевную спячку. В такой же спячке находятся безумцы, поужинавшие аминазином. Этот препарат снижает двигательную активность и купирует психомоторное возбуждение.

Вот они едут по дороге, как герои Джека Керуака, блин, а ничего не лезет в голову. Обещание «придумаем» оказывается обманом.

– Куда? – произносит Гот.

Кажется, что голос складывается в звуки не во рту, а уже по выходу из него. За пределом губ.

– Ох, душка, нам остаётся только гадать, – ставит диагноз шофёрка, замедляя авто.

– Ты это чего? – давится паникой Гот.

– Как чего? Чтобы погадать. Заглянуть в будущее. Для этого мне нужны срезы твоих ногтей, волосы и кровь, – посвящает она.

– Так это в буквальном смысле было сказано? – удивляется парень.

Сейчас он похож на сплошное сердце, которое колотится, колошматится, как после после бега.

Звеня рукавами браслетов, Паника открывает бардачок и выкапывает оттуда маникюрные ножницы. Затем, скрутившись в пояснице, оборачивается назад.

– Давай свои пальчики, – командует.

Гот повинуется и протягивает трясущийся кусок плоти. Паника состригает пару образцов. Отчекрыживает прядь крысиной шерсти и просит каплю крови. Забавно. Салон залит этим добром, а они добывают ещё одну каплю.

Лёгкие протискиваются в горло. Гот, бледнея, никак не решается уколоть палец. Не просто боится боли. Его сдавливает фобия. В мозгу проносятся страшные флешбеки, и парень усиливает их реальность. Полноту.

– Ну! – торопит гадалка.

Гот зажмуривается и надавливает лезвием на подушечку. Благо, онемевший, ничего не чувствует. Паника предоставляет блюдце, в которое он выдавливает пару росинок.

Профессионалка недолго пялится на биологический материал, потом с ужасом отрывает глаза и констатирует:

– Ты написал картину ножом. Произведение вызывало летальный исход. Теперь ты будешь скрываться в лесу. И в наказание за содеянное больше никогда не сможешь рисовать. Тебя настигнет справедливая кара. Ты навредишь сам себе. Ты направишь разрушение на себя. Вначале это будет жалость. Потом вина. Потом ненависть. Ты пройдёшь все девять кругов Ада. На земле…

Гот сокрушается, слушая немилосердный приговор. Он с последней надеждой тормошит Чмо, требуя, чтобы тот жил, но этот подонок опять подводит его. Гот жаждет облегчения, какое случается, когда узнаёшь, что срок условный, что кошмар – всего лишь сон. Когда снежный ком проблем оказывается выдумкой к концу первого апреля, глупой шуткой друзей. Когда раскрывается фокус жестокого пранка на улице.

Но вот только в его ситуации смерть – не фокус.

Готу невыносима мысль, что он поставил на себе крест. Что он уже никогда ничего не достигнет. Что его участь – отправиться в добровольное изгнание. Ему тягостно расставаться с полюбившимися мечтами. Отпускать материальные блага, только что полученную авторитетность, чувство могущественности и власти. Веры в то, что сможет повлиять на толпу.

Но пора становиться атеистом.

Паника

Она управляет Готом ровно так же, как автомобилем, который везёт их в ужасную глухомань. Фонари редеют. Ночь смыкает глаза. Гасит лампочки удильщиков. Чернь становится такой густой, что в ней можно увязнуть, как в непроходимых джунглях. Они остаются одни на дорожной кишке. Коричневые пятиэтажки сменяются дачными домиками. Из некоторых льётся канареечный свет, из некоторых – призрачный дым. Из некоторых не льётся ничего.

Вглубь. Дальше. Рядом истекающий такой же вязкой кровью Чмо.

– Ты знаешь, куда везёшь меня? – ёрзает на задних сиденьях готический убийца.

– Я тебя спрячу, – обещает Паника. Точно так же помогают родители деткам придумать особенно сложное место для игр в прятки. Изобретательное. Такое, какое не придёт в голову первым. – Но для начала мы должны спрятать его, – указывает влево.

Гот согласно трясётся, и они оставляют магистраль. Сворачивают на придаточную тропинку. Продираются медленно. Только фары режут тьму. Стылый лесной воздух оборачивает кисти рук, просачивается сквозь одежду. Холодильник с деревьями внутри.

Наконец, Паника тормозит, глушит мотор и говорит: «Выходи». Гот выкарабкивается наружу. Синеволосая разевает левую дверцу и с лёгкостью вынимает Чмо. Держит его, как младенца. Только не укачивает и не тянется носом в свёрток. Втроём они шествуют к заброшенному участку. Заросший дикой травой, стянутый крапивой, с обнажёнными кирпичами, не обмазанными цементом, дом не слишком гостеприимен. Гот нашаривает неровный шершавый камень и зашвыривает его в окно. Глухой звон будит закостеневшую душу, всколыхивает тишину.

Парень лезет внутрь. Отчаянно и прямо. Без деликатной осторожности. В ладони впиваются осколки. Подтягивается на слабых руках и обрушивается на пол. Гнилой и какой-то размокший.

– Принимай, – шикает Паника, вытягиваясь на цыпочках и поднимая свою ношу.

Гот изворачивается так, как ни одна поза йоги не сложила бы его. Цепляется пальцами за куртку Чмо. Пальцы ползут, замыкаются за спиной. Если бы не поддержка Паники, то Чмо бы давно утянул его вниз. В болото. В могилу. Липкая слюна клеится к горлу, грозя приступом удушья. Гот напрягается. Сдувает лёгкие. Сжимает желудок. Вспоминает сказку про репку. «Тянет-потянет, а вытянуть не может». Чмо ничем не отличим от репки. Последняя предсмертная роль его дружка оказывается прозаичной и смешной.

Когда «Детка» отчаивается, то тело всё-таки вваливается в полуразрушенное здание. По инерции Гот падает на спину, утаскивая с собой мертвеца. Выбирается из-под его груза, тяжело и суетно пыхтя. Оглядывается, заставляя себя дышать ровнее. Очертания предметов подсказывают, что есть что. Гот волочит мальчика за ворот к утлому дивану, придвинутому к стене с отслоенными обоями. Со скрежетом отодвигает грязную и какую-то сваленую мебелину. Пропихивает в образовавшийся проём тело. Готу слишком болезненно думать о человеке, к которому так привык, как о теле. Это слишком неправильно. Резко. Лицо некогда простодушного мальчишки не обезображено, и не верится, что это юное прелестное создание обречено прекратиться так рано. Почему-то именно Мирные Жители должны первыми выбывать из игры.

– Прости, малыш. Просто, понимаешь, когда за тобой идёт весь мир, ты можешь заблудиться, но когда за тобой идёт всего один человек, ты даже оступиться не имеешь права.

Тягость сожаления скребётся в груди. Готу боязно оставлять Чмо одного. Хочется остерегать его, контролировать. Вдруг в хижину проберутся собаки и съедят его прекрасное личико? Вдруг они покусают его запястья? Глупо, конечно, ведь мало кто решится сунуться в такие дебри, да ещё отковырять Чмо будет непросто, но Готу всё равно никак не бросить свою жертву, словно после её смерти он взвалил на себя ответственность. За сохранность трупа. За достойное обиталище. Вот только никогда не случится траурной церемонии, не будет цветов, гроба, священника и прочего добра.

Гот почти присыхает к заколдованному мистическому месту, но ему нужно убираться отсюда. Темнота действует на нервы, так как в ней лучше выявляются призраки. Как фосфорные наклейки, светящееся, когда в комнате выключают люстру и плотно запахивают шторы.

Парень, шатаясь, приближается к оскаленному квадрату окна. Под ним переминается с ноги на ногу Паника. На её голове целое море.

– Готово, – хрипит её напарник.

Та лениво отходит в сторону. Гот поворачивается затылком к обветренному небу в цыпках звёзд. Одна нога упирается в пустоту, точно под ней есть ступенька стремянки. Чувствует, как его лодыжку обхватывают длинные пальцы Паники. Свешивает вторую ногу. В неё тут же впиваются наращённые ногти.

– Сползай. Я тебя держу, – низко сопранит трансгендерная женщина.

Гот постепенно распрямляет локти, отдавая себя на попечение преданному спутнику. Точно так же отдаются волнам, позволяя укачивать себя и выносить на берег. Его волокут по кочкам, по спутанным в косы корням, по каше листьев. Проталкивают в машину. И вновь вспыхивают фары, и вновь перед ними ежевичная чернота, и вновь кусок рябого шарфа развеивается по ветру.

– Теперь подыщем домишко тебе, – механически сообщает Паника, словно зачитывает следующий шаг инструкции.

Почему-то у Гота не возникает никаких вопросов. Ничто его не смущает. Ни холод. Ни лесная воронка. Ни отсутствие пищи. Гот мечтает превратиться в игрушку Зублс, чтобы свернуться в комочек и закатиться в уютную норку.

Когда машина подпрыгивает на ухабах, Гот невольно возёкается в крови. В том, что Чмо оставил на память. Его прощальный подарок делает руки скользкими, они начинают чесаться.