Убогие атеисты

На удивление, Гот не задаёт никаких вопросов, хотя видит Гордость впервые. Наверное, оправдывает его Чмо, сильно волнуется. Чмо считывает его волнение, прислоняет его к себе. Волнение Гота отпечатывается на лице Чмо, и больше Чмо не в состоянии пить сырой воздух.

– Боязно, – признаётся напарнику мальчик.

Тот сочувственно закусывает губу, напоминая хозяина, жалеющего собаку, которую собрался усыпить.

– Голубчики, мы на месте, – с кокетливым придыханием оборачивается Гордость.

Её лицо погребено под слоем кремов. Закопано. Можно сказать, зарыто.

– Выходим, – решается Чмо, стараясь унять прыгающее внутри сердце и вытащить вату из ног.

Выступать предстоит на улице. На небольшой деревянной сцене, напротив которой стоят уже занятые скамейки.

– Ох, как же хочется отказаться от всего, струсить и отменить это безумие, – жалобно трясётся Чмо.

– Не бойся, – говорит Гот. – Я о тебе позабочусь, – говорит Гот, что звучит не как утешение, а как угроза.

– Спасибо, – одаривает его вымученной улыбкой.

Их встречает ведущая этого безумия, отзывчивая девушка в тёплом пиджаке, сообщает о времени, даёт наставления, сообщает, когда объявит их выход.

Чмо кажется, что в его горле застряла жаба. Она квакает там, гоняя по шее почти невидимый кадык.

– …А теперь поприветствуем двух молодых людей с необычным номером, которые они для нас придумали! – зычно объявляет девушка, уступая им место у стойки микрофона.

Чмо, из последних сил оставаясь в сознании, преодолевает три ступени и трясущимися ручками берёт микрофон.

– Добрый день! – волнуясь, начинает.

– Сегодня здесь прозвучит поэма-притча о том, что каждый волен ошибиться. О том, что каждый имеет шанс вырваться из порочного круга. Что каждый заслуживает прощения, – оглядывает ряды лиц.

– Итак, приступим! – кивает Чмо, подбадриваемый жидкими аплодисментами поддержки.

– Будет тиршество! – рвёт горлышко Чмо.

– Белые руки по плечи в крови! – его голос развивается по ветру, как пёстрый шарф Гордости. Как флаг. Как знамя.

– Славьтесь, бедные! Славьтесь, грязные! – добавляет жесты, вскидывая кулак.

– Кровь кисельную пей по праздникам! – расходится.

– Но увидьте, слепые глазоньки! Как свирепы потоки красные! Как мучительна смерть во действии! Как разучитесь вы надеяться! Как сломаетесь и разрушитесь, как привыкнете самокушаться! – словно танцуя восточный танец, раскачивается Чмо.

Внезапно чьи-то восклицательные знаки впиваются в его плечо и разворачивают к себе. Перед ним стоит Гот с пространным взглядом, который как бы извиняется и говорит, что он здесь не причём. А ещё Чмо замечает нож, похожий на верхний спинной акулий плавник.

– Гот? Постой. Не надо, – удивлённо застывает. – Я знаю, что ты не причинишь мне вред. Потому что в каждом есть красота и мораль…

Но в следующую секунду красота и мораль использует нож по назначению.

Чмо ощущает резкий толчок в животик, а затем странное опустошение. И вновь что-то цапает его за внутренности. Опять резкое погружение и болезненный выход. Что неприятно терпеть эти манипуляции. Он не понимает, что происходит. Наклоняет головку к груди. Видит, как его полосатая водолазочка обзаводится тёмными пятнами. Чмо кажется, что он становится полым.

Теперь ему ясно, что спектакль происходит без каскадёров и запасных ролей. Спектакль, где смерть происходит на самом деле.

Но его это не огорчает. Наоборот, кажется логичным и вполне последовательным. Туловище Чмо непроизвольно пускает кровавые слюни. Мальчик не может сдержать это течение, хотя пытается втянуть живот, будто это поможет. Бурый кисель хлещет на доски. Чмо прикасается пальцами к проткнутому брюху. Те становятся красными, как леггинсы Фитоняши.

Кажется, что его голова превращается в лабиринт, по которому катается металлический шарик. От этого возникает слабость в ножках.

В ручках. Вначале он роняет микрофон. Потом роняет себя. Мысль становится рассеянной.

– Гот? – шепчет, надеясь на помощь.

Смутно различая Гота на коленях рядом с собой. Зрачки того бегают, как маятник метронома. Брюнет достаёт из кармана какие-то блестящие побрякушки. Протягивает ему. Суёт в ладонь, сам накрывает ослабшими пальчиками.

– Смерть утопающих – дело рук самих утопающих, – напоминает он.

– Скажи, ты меня ненавидел? Когда-нибудь злился на меня? По-настоящему? – слабым и каким-то зыбким голосом спрашивает Чмо.

Сознание его уже ушло в закрома. И наружу выливаются только вопросы подсознательного.

– По-настоящему – никогда. Но почему-то мне казалось, что постоянно, – глухо, как сквозь воду, звучит ответ.

Он утешает Чмо, баюкает его, погружает в успокоение.

Мальчику становится мягко, словно на матрасике. Мягче, чем на сигнально-красном диване Гордости. Совсем не хочется подниматься. В этом нет надобности. Зачем копошиться, когда так удобно на деревянной сцене лёжа?

Чмо опускает реснички и позволяет крови вытечь. Вытечь эритроцитам. Вытечь тромбоцитам, этим пластинкам, этим плюшкам. Сейчас это становится главной задачей, которую Чмо охотно исполняет. Это даже приносит ему удовольствие.

Сердце икает так, словно его кто-то вспоминает. Проклинает. Но вскоре оно пугается и перестаёт икать. Жизнь Чмо оказывается короче лапок корги. Короче шнурков на кедах.

Пророчество

Гот не ожидал, что доведёт задуманное до конца. Он в шоке сам от себя. И слушатели, судя по вытянутым лицам, находятся под впечатлением.

Что ж, задумка удалась. Всё прошло успешно. И день выдался по-настоящему прекрасным.

– Вот, что значит искусство вандализма! – показывает Гот, подняв факел микрофона.

Его страшатся. Пытаются затаиться, слиться с воздухом. Никто не может различить, постановка это или взаправдашняя резня.

Затем Гот вставляет микрофон обратно в держатель. Наклоняется к Чмо с посиневшими губами. Одну руку запускает ему под шею, другую под колени. Внутренние боковые связки. Поднимает малыша. Тот складывается в позу буквы «дабл ю». В образовавшейся ямке скапливается озерцо крови. Тарелочка борща. Гот кланяется и сходит со сцены. «Это розыгрыш, – говорит его уверенная физиономия, – это обычный муляж».

Гот доходит до машины, которой заправляет перекрашенный женоподобный мужик. Гот слегка растерян. Вдруг подведёт? Вдруг заявит в полицию?

– Закончили. Вези нас… – мнется начинающий убийца.

Куда? Куда засунуть тело, чтоб избавиться от него? Гот начинает нервничать. К нему подкрадывается осознание, что он натворил. Что убийство необратимо. Что есть риск передумать. Гот был так натянут и доведён до взрыва, что теперь, после разрядки, напуган. Заложник своих действий куксится и вытягивает изо рта нитку жалобного стона. В котором скользит сожаление. И раскаяние. В общем, самые бесполезные чувства на свете.

– Что случилось? – участливо оборачивается синеволосая кикимора. – Кровь! – восклицает она, отвечая на собственный вопрос. Да, случилась кровь. – Как он пора-а-анился? – с укоризной тянет.