Паутина

Но вот одна из фигурок солдатиков чуть шевельнулась, и началось хаотическое непрекращающееся движение в толще металла барельефа. Чугун вздулся, как черная резина, через мгновение превратился в подобие жирной блестящей смолы. Человеческая фигурка силится вырваться из неё, она ворочается, корчится, извивается, содрогаясь в бесплодных усилиях выскочить. Увязший хилый человечек, скованный этой густой чёрной массой, всё бьётся и бьётся. Но вот руки солдата с невероятным напряжением оттолкиваются от стены один раз, другой, третий. Стена барельефа, плавясь, натягиваясь и корёжась, приходит в движение, вслед за попытками человека натягивается вся толща черной движущейся материи.

И, наконец, человек, постепенно высовываясь и отделяясь всё больше, выныривает, вырывается из черного плена барельефа. Он хватает ртом воздух. У него живое, но грязное худое лицо. В этом юном, почти детском лице застыл страх. Едва держась на ногах, он пошел было, спотыкаясь.

Но чугунная грозная Мать сделала повелительное движение рукой. Из стены панно-барельефа вдруг выплеснулась большая каплевидная волна черной смолы. И этот мощный выплеск захватил обескровленного, измученного солдатика и мгновенно втянул обратно в черную массу.

Еще какое-то время он создавал рябь в смолистом тягучем чугуне, слабо двигая руками. Но, обессилев, замер, замурованный заживо. И снова стал безликим неотличимым силуэтом на барельефе… Я это всё чувствовала кожей… это я умирала от обессиленности, это я смирилась… это было моё очень сильное переживание, и очень реальное…

***

Наутро я уже у Веры Николаевны. Она все знает о моих снах. И сегодня тоже беспокоится о том, как я спала. Я описываю свой последний сон.

– Я, кажется, смирилась, – интерпретирую я его.

– Отличный сон, все четко и ясно, – комментирует она, пододвигая мне свежевыжатый апельсиновый сок.

Мы сидим у нее на веранде.

– Выставка дала толчок твоему пониманию. Ты уже начинаешь всё видеть в истинном свете, видеть не героев, а жертв… Для своего же блага ты должна символически разорвать связь с тенью прадеда. А этот солдат, который выбрался из памятника, это не прадедушка ли твой был, молодой ещё?

Я, мотнув головой, решительно отметаю эту мысль.

– Нет. Я думаю, нет.

Вера Николаевна пожимает плечами и добавляет:

– А тебе как раз надо бы его увидеть. И увидеть именно в таком образе. Связь между вами должна быть разорвана. Твоя боль – фантомная. А знаешь что… сосредоточься-ка на коменданте.

Я аж вскакиваю.

– Даже и не собираюсь! – возмущаюсь я.

– Но ведь ты сама мне рассказывала, с чего все началось. Ты посмотрела фильм, персонаж произвёл на тебя впечатление, возникло притяжение, и ты стала фантазировать о нем. Так?

– Вроде того, – кивнула я. – А до этого я вообще ни о чем не задумывалась. Но позже – появилась какая-то неуверенность, сомнения. Он же фашист. Как он может нравиться мне?! Как может восхищать меня красота его эсэсовской военной формы?! Он стал появляться в моих снах. И сны эти становились всё кошмарней.

Вера Николаевна принимает свою особенную, только ей присущую, позу мыслителя – прижимает указательные пальцы к вискам. Это помогает ей сконцентрироваться.

– Любые сны и фантазии, – рассуждает она, – это черная дыра бессознательного. Это бессознательное порождает в фантазиях и снах необычные и даже порой пугающие образы. Они в некотором роде предохранительный клапан возникшего внутреннего напряжения в психике человека. Это как бы звоночек, сигнальчик – и совсем не о действительных желаниях или представлениях, а о чем-то другом. Прежде всего, о какой-то нерешённой проблеме или внутреннем конфликте в самом человеке. И этот внутренний конфликт… как бы зашифрован в сновидческих образах… Которые нельзя понимать буквально – они лишь символы. Например, женщина, видящая сон о сексуальном насилии, – конечно же, не хочет этого насилия на самом деле, наяву. Это лишь некий звоночек о какой-то её внутренней психологической проблеме. Возможно, её беспокоит груз ответственности от чрезмерного морального или социального давления относительно ее поведения. Образ принуждения во сне может оказаться для неё защитным механизмом, чтобы чувство ответственности за её поступки не разрывало её изнутри, её психика словно бы прячется в ситуации подавления, насилия в её сне: мол, это не я так хочу, у меня просто нет выбора. И все в порядке, совесть её чиста…

– Знаете, – пытаюсь я объяснить, – я представляю себе не сексуальное насилие, и во сне его не вижу… Честно говоря, я в этих вещах полнейший профан, у меня даже секса-то еще не было… Да и в классе у нас все больше болтают об этом, чем что-то на самом деле у них происходило…

Я от неловкости смолкаю. И, тем не менее, с Верой Николаевной можно говорить обо всем. С мамой у меня просто язык бы не повернулся.

– Я считаю так, – отвечает Вера Николаевна, – в твоих бессознательных образах о коменданте есть некая символическая попытка психики избавиться от внушённой тебе рабской морали. И ты словно бы бунтуешь против этой внутренней несвободы. А в этой стране рабство у всех в генах, это результат десятилетий тоталитаризма. Комендант – лишь символ. Как и твой прадедушка. Только образ коменданта вроде как выступает символом освобождения от моральных запретов. А твой символический прадед, наоборот, связан с моральным давлением, и это мешает тебе, твоим фантазиям о дьявольской привлекательности красавца-коменданта. Ты ведь коришь себя за эти мысли, так?

– Да, – соглашаюсь я, – я, представьте себе, чувствую, что, думая о коменданте, я словно бы предаю память прадеда. Своей симпатией к врагу, виновнику гибели моего прародителя и насильственной смерти, мучений многих других людей, моих соотечественников, я не просто предаю память о них, я истребляю эту память, я ментально убиваю их ещё раз, обесцениваю то, за что они отдали жизни. А это несправедливо. И подло! В конце концов, ведь я и живу-то только благодаря им. И весь этот прекрасный мир – благодаря им.

– Нет! Что ты! – успокаивает меня эта удивительная женщина. – В тебе просто возникла психологическая травма запрета на симпатию. Это она в тебе говорит. И мучает тебя. В твоей голове появился некий злодейский образ – из-за внушённых тебе стереотипных оценок, и из-за того, что твое подсознание следует за этими оценками, строит надуманные барьеры, боится освободиться. А освобождение у тебя связано с враждебным образом – образом фашиста. В противоположность этому – образ прадедушки как некой символической авторитетной Родительской запрещающей фигуры. Ты по-детски пытаешься спрятаться за неё. Спрятаться от свободы и от ответственности за свой свободный выбор. Но на самом деле этот образ прадедушки – плохой тебе помощник. Это фигура лишь передает тебе импульсы рабского страха, рождённого в тоталитарном обществе, где ломали психику, внушая различные табу, в том числе и на удовольствия, тем более – с идеологически враждебным персонажем. Все под это было заточено. И сейчас это продолжается – все ритуалы, эти ежегодные празднования Дня Победы… Нельзя наслаждаться, словно бы говорят нам, нужно лишь служить государству. Но ты, по счастью, уже из другого поколения. Давление этих устаревших догм все ослабевает, и эти путы рвутся, как гнилые веревки. Ты тянешься к свободе и удовольствию – вне зависимости от моральных и идеологических табу, как любой нормальный человек… Но рудименты этих табу в тебе тут же отрицают удовольствие, связывая его со злом и наделяя его меткой фашизма…

Меня всегда поражает умение Веры Николаевны все повернуть в нужную сторону и вывести из этого целую философию. Одного я только понять не могу – почему, поговорив с ней, я соглашаюсь со всем и чувствую как будто бы облегчение. А ночью все кошмары возвращаются, и я обессиливаю, сон играет мной, как куклой. Ночью умная холодная логика Веры Николаевны бессильна. Может, оттого, что ночью не работает разум. И я не могу тогда вспомнить ее четко выстроенные утверждения, чтобы оградиться ими от надвигающейся безысходной обреченности сонного кошмара.

***

А у Яны с Максом, оказывается, уже «отноше?ньки», все серьезно. Не уверена, что они спали – Янка, может, как всегда, просто треплется про это, на неё похоже. Но они постоянно тусят вместе, и после школы тоже. Хотя моя ветреница Янка вполне может и не понять, что нравится ей вовсе не Макс, а стильная спортивная открытая иномарка его папани, которой он пользуется. Тем более что смотрится в ней моя подруга очень даже неплохо – этакая высокая рыжекудрая чертовка, похожая на топ-модель с рекламного баннера. Её смешные мечты, вроде хлестаковских, сбылись: эх, нанять бы карету, да и подкатить куда-нибудь этаким чёртом на виду у всего честно?го народишка, только вместо кареты у неё здесь – крутой иностранный драндулет. А Макс-то у неё не вместо ли прислуживающего Осипа, одетого в красивую ливрею? Классика оживает во мне, когда я сейчас вижу, как все девчонки обзавидовались Янкиному «шику» и оборачиваются, глядя, как она, пританцовывая, выходит из дорогого авто Макса.

Надо признать, Макс хорош собой, накачанный загорелый аполлон. Нет, скорее, аполлончик – всё-таки труба пониже и дым пожиже. Да, смазлив, но вся-то привлекательность – это бицепс с трицепсем плюс кубики, брендовое шмотьё да богатые ро?дичи. Но я точно никогда бы не влюбилась в него. Чугунок с придурью. Фи!

Кстати, до меня дошли какие-то намёки, что Яна вот-вот будет сброшена со своего пьедестала «подружки» Макса. У него, как начинают поговаривать, появилась ещё одна пассия, зовут Майя, ей столько же лет, как и нам. Я как-то мельком видела её в прошлом году. Тогда это небесное создание с белокурыми волосами и прозрачной кожей изумило меня. Явно было видно, что существует она в иных сферах – в нежно-хрупком пространстве радужных единорогов. Глаза мечтательные, лазурные, огромные. И наивные – меня бы нисколько не удивило, если бы при наличии таких глаз от их владелицы прозвучало что-то типа: я впорхнула в этот мир на розовой ленточке в клюве аиста.

Тут услышанный обрывок фразы заставил меня встрепенуться, девчонки шепчутся:

– Янка – ша?лая, а такие ему уже приелись…

Ну не наглость ли? Я, конечно, не передам этого Янке – не хочу расстраивать. Не отношусь к числу тех заклятых подруг, которые обожают тут же любезно доложить своей приятельнице обо всех гадостях о ней, которые из зависти звучат в солёных шепотках сплетников.

Но шепотки-то не самое опасное для Янки. Говорят, эта Майя – талантливая пианистка, призы мешками собирает на международных конкурсах. Максу, конечно, пофиг на Рахманинова и Шопена с Чайковским, он ничего не смыслит в музыке, и кроме рэпа Гуфа и Басты ничего и знать-то не знает. Но он тщеславен, как все мажоры, и может клюнуть на шкаф музыкальных Оскаров, пылящихся у Майи. Хотя, может, Оскары у нее совсем и не пылятся, она их тряпочкой протирает – она ведь вся такая правильная, аккуратненькая. А может, и домработница протирает – денежки-то у папы с мамой водятся; тоже, как и Максовы предки, из статусно-чиновной среды, по слухам.

***

Вот и наступил этот роковой для Яны день. Концерт в нашей школе. Воздушная Майя будет играть, точно барышня из XIX века. И Яна, я вижу, уже с первого урока начинает нервно бегать в туалет – поправлять макияж, локоны.

Девчонки внимательно наблюдают за ней, ловя малейшие признаки волнения и предвкушая ее бесславное падение, а то и скандальчик. А ведь она слывёт у нас королевой 10-го Б.

Я держусь деланно-небрежно, но это лишь видимость. Переживаю за подругу. Яна – конечно, красотка, но эта Майя настолько необычная, такая неземная, как говорят в старых книгах. И к тому же, она точно не будет спать с Максом, все, на что этот пижон может рассчитывать, это два часа в филармонии.

И вот уроки заканчиваются. Яна покусывает губы. Я попыталась отговорить её и сочувственно брякнула:

– Ян, ну зачем нам переться на этот концерт?!

Она нервно встряхнула челкой, и с вызовом прищуривая глаза, протараторила злой пулеметной очередью:

– Думаешь, Кэт, я струсила? Вот и нет. Я пойду на этот грёбаный концерт. И все увидят, что меня эта Майя не волнует.

Это так похоже на мою подругу: дрожу, но форс держу.

– А если мы не пойдем..? – из сострадания к её уязвленному самолюбию спрашиваю я в надежде, что она всё-таки найдёт повод пропустить это злосчастное мероприятие.

– Если не пойдем, – Яна как будто бы сразу вся выцветает, теряя весь свой гонор,– если не пойдем, девки точно поймут, что я струсила и сбежала, – прохрипела она голосом, упавшим почти до шёпота.

Вот наглые девки – я, прям, едва сдерживаюсь, чтоб не вылететь к ним фурией и не надавать всем знойных оплеух. Мою смелую, дерзкую, необузданную подругу, прямо воительницу, всегда полную решимости и готовую к самым экстремальным поступкам – что меня всегда в ней и восхищало – довели до такого состояния.

– Тогда мы точно идем. Вперед! Бороться, так бороться! – вскрикиваю я, входя в раж.

Янка чуть приободряется. И хитровато улыбнувшись:

– И Макс там тоже будет…

– Ну тогда тем более нельзя отступать, – вконец распетушилась я.