Паутина

Разговор у меня с Янкой не клеится. Но только я это и заметила, она-то очень рада мне. А мне точно сковало язык, и, промычав для вида пять-шесть чугунных фраз, я ссылаюсь на срочное сочинение и вырубаюсь из скайпа.

И тут до меня доносится мерзкий, длинный, шаркающий звук, точно волокут что-то. По сухому асфальту. Я выглядываю в ночное открытое окно. Неприятно, когда в чудесном летнем воздухе в вечерней тишине такая какофония звуков. Уши и нервы не выдерживают. Я живу на третьем этаже довольно низко. Вижу человека с серым тусклым безразличным лицом – он тянет на толстой веревке, на какой-то нелепой деревянной доске тяжелый вытянутый сверток, большой, чуть ли не размером с него самого. Противная ассоциация… И, похоже, что мужик этот – наш дворник, он весь пыльный, серый, старообразное стертое лицо, серая спецовка, сгорбленная спина. С ожесточенным упорством он со скрежетом тащит по тротуару этот пакет.

***

Тоска мучила весь вечер, и, когда я легла спать, то сон долго не давал о себе знать. Когда же, наконец, заснула, то всё блуждала во сне по какому-то вечернему сумеречному пустырю с высокой трескуче-сухой травой. Сверху угрюмо давило низкое-пренизкое грязно-серое подслеповатое небо. Обвислые клочья высохшей соломы, напоминавшие редкие космы истлевшей мумии, трепал колючий ветер, и они шелестели звуком отжившей обветшалости. Кругом бесконечные поблекшие поля, они распростёрты странно сглажено, обровнено, безжизненно – ни один курган или хотя бы бугорок, ни одно деревце, хотя бы хилое, голое, не оживляло эту плоскую выполотую выровненную землю, словно раскатанную тяжёлым катком. И она, растрескавшаяся щелями морщин, всё тянулась и тянулась, но не давала ощущения простора. Наоборот, дышалось с трудом, я почти задыхалась.

Дрожу от холода, как в ноябре. И зачем я бреду, потерянная, измотанная, продолжая свое бессмысленное, обречённое движение? Безнадёжное отчаяние сжимает мне внутренности.

Вдруг почувствовалась пронизывающая промозглая сырость. Блуждая, я забралась в болото. Зеленая вязкая тина и бурая жижа заполняет его. Из мутной воды кое-где выступают большие каменные валуны – однообразные, безнадежные, точно ряд согбенных рабских спин, увязших в этой топи.

Думаю повернуть назад. Но, обернувшись, – натыкаюсь на откуда-то взявшуюся тут бетонную стену, длинную, серую, какие бывают у заброшенных заводов или ТЭЦ. Она вся в грязных ржавых разводах, местами с трещинами, открошившимся кусками кладки, торчащими сквозь отверстия металлическими прутьями и сочащейся через разломы дурно пахнущей жидкостью.

Проснуться, проснуться, надо, надо обязательно проснуться – стучит в мозгу. Но я не в силах. Я заперта в своем сне, как в ловушке. Я приговорена влачится без цели по этому ущербному хмурому ландшафту. Но даже в этом сне, не зная, как разорвать его цепкие оковы, я точно знаю – не хочу здесь находиться. Я собираю всю свою волю и пытаюсь представить себе лицо моего прадеда – чувствую, это поможет. Очень хочу увидеть его молодым. Но передо мной всплывают какие-то другие лица с множества фотографий военных лет. Удивительные у них глаза, по-детски чистые, и мудрые в то же время. Стряхнуть сон не удаётся.

Иду дальше. Но куда бы ни шла, снова и снова упираюсь в эту отвратительную стену – мерзкую, рыхлую, пропитанную вонючей слякотью. Замечаю заржавелые трубы, в страшном изнеможении с раздражением пинаю одну – а она, ветхая, тут же разваливается в прах, в ржавую труху. Наверно, все это давно сгнило из-за бесконечно струящейся тягучей влаги. На месте трубы теперь зияет мерзкая гниющая дыра, вся тёмная с слизистой мерзопакостью. Фу! Я отворачиваюсь и вдруг вижу – другая труба по соседству, обмотанная чем-то грязно-бурого цвета, вместе с водой выплевывает какие-то ошметки, липкие комки. Вижу, вся эта муть и слизь стекает в большую яму, глубокую, метров на пять ниже земли, уже наполовину заполненную этой мерзо?той.

Ужас переворачивает мне кишки, но я еще пытаюсь этому сопротивляться, пытаюсь бороться. Надо победить страх, я выберусь, здесь, как на войне, главное – победить страх. Победить страх, победить страх, победить ужас, победить сон – опять колотится у меня внутри. Хоть кто-то бы помог выскочить отсюда. Мелькнула мысль о людях, выстоявших в кошмаре войны, и о прадеде, и о таких же, как он. Это немного придаёт силы. Пытаюсь представить лицо прадеда – вот если бы у меня была хоть одна его карточка… Как бы он действовал, если бы был жив. Что бы он сказал мне, если бы… Если бы, если бы – снова стучит в голове. Силюсь уцепиться за это, лишь бы не думать о том, что вокруг одно гнилостное запустение и разрушение.

О, боже, неужели повезло?! Откуда-то появились ржавые ворота. Открыты. Рванулась туда. Что это? Промзона? Концлагерь?

Приземистые мрачные строения – домами не назовешь. Одно-, двухэтажные. Старая разбитая асфальтовая дорога вперемежку с месивом раскисшей глины. На дороге валяется большой старый заляпаный… как будто бы мешок, или свёрток. Он в десяти шагах от меня. Пасмурно, небо серое, рассмотреть не могу. Как омерзительно он лежит, я даже инстинктивно поворачиваю назад. Но тут слышу немецкую речь, я даже вроде понимаю – моя гимназия-то с немецким уклоном.

– Хочешь, покажу тебе твоего прадеда?

И, обернувшись, вижу того самого коменданта. Откуда-то взялся моросящий дождь. Он стекает по великолепной чёрной глянцевой коже плаща коменданта – слезами всех замученных. Лицо коменданта прекрасно, но почти белое, без кровинки, при всей своей точеной красоте оно выглядит неживым, напоминает манекен. Комендант смеётся, обнажая ровные зубы. И самое неприятное – в этом смехе слышится что-то как будто бы простое, приветливое, неуместно человеческое, что никак не вяжется с ужасом ситуации. Лицо его начинает оживать, становится совсем молодым, с такой тонкой нежной кожей. А вот запавшие глаза – странно неподвижны, даже когда смеётся рот. В них что-то надломленное, истерическое, ущербное, и в то же время обжигающее холодом. Его красивое лицо пугает. Даже больше какого-нибудь обгорелого Фредди Крюгера: уродство того вызывает жалость и не имеет такой власти, как красота этого эсэсовца.

Я совершенно цепенею от его удавьего взгляда. Меня тут же вдруг хватают каратели. А эти-то откуда взялись? Они тащат, волокут меня к тому запачканному обтрёпанному свертку из дерюги на дороге. Они не столь элегантны, как герр комендант, просто типовые фрицы в серо-зеленой мышиной форме, с грубыми обветренными лицами. Я успеваю разглядеть одного из них – странно плоские щеки, неестественно белый нос, на носу какие-то трещины, точно от засохшего лака. Да и кожа какая-то странная – совсем нет пор и морщинок, волосков, глаза неподвижные… Да это кукла… механизм! – вспыхивает в мозгу. С серо-зеленой формы сползает тина. Из болота они, что ли, только что вылезли? Все так замедленно – словно они тащат меня к мешку-свёртку целую вечность, а комендант со зловещим веселым азартом наблюдает за мной. Да что такое, мешок-то тут причем?! И этот жуткий мешок – что он может поведать мне о прадеде? Но мне приказывают развернуть дерюгу. Меня всю трясёт. Разворачиваю. Гниющий труп… Лицо, давно переставшее быть лицом – одна зеленая слизь, и в ней копошатся черви, жирные, белесые. Комендант хохочет, противно оскаливаясь в своём смехе.

Он тут же придумывает новую забаву. Чуть заметно кивает своим подручным, и они откуда-то достают елочную электрическую гирлянду и протягивают мне.

Комендант сладким голосом с невинной улыбочкой:

– Наряди-ка своего прадедушку. Как ёлку в Рождество.

Я истерически трясу головой, хочу бежать, полицаи меня хватают, вырываюсь. Но я во сне. Тело мое совершенно бессильно, налито свинцом.

Даже во сне физические явления смерти некогда живой плоти ощущаю очень реально… Меня силой заставляют исполнить кощунство. Трясущимися неподвластными руками просовываю светящуюся гирлянду под склизкую спину трупа, оплетаю ею все тело, от него отслаиваются студенистые отвратительные вонючие куски… И вот мигают огоньки, а по ним ползут черви.

Самое чудовищное, что я на мгновение узнаю парочку игрушек в сунутой мне мучителями новогодней гирлянде – милый домик с окошком, святящимся жёлтой блестящей краской и красноармейца-пограничника с ружьём и пятиконечной звездой на фуражке, очень старые, уже раритетные ёлочные игрушки ручной работы из спрессованной ваты, сбережённые мамой на память о своём детстве, своих родителях и бабушке. Эти игрушки, переложенные старой, посеревшей от времени ватой, хранятся в картонной коробке вместе с другими ёлочными украшениями у нас на антресолях, и я их отлично помню.

Тут же всплывает, как в тумане, картинка: домашний Новый год, родной дом, мама с папой, мерцает свет свечей на празднично убранном столе со всякими вкусностями. За окном мирно падает мягкий сверкающий снежок.

И я всеми силами, всеми жилами, всем животным ужасом своим ухватываюсь за это воспоминание, зажмуриваю глаза, чтобы внутренним зрением видеть лишь мигание гирлянды в своём отчем доме и маленькие родные мне ёлочные фигурки мирного домашнего праздника из другой моей жизни. И это помогает.

Меня чудом вырывает из этого жуткого мрака, в котором я нахожусь во сне, нечто подхватывает меня и несет. Я вижу сквозь сумерки и снежное порхание большой дом с белыми колоннами и портиком. Горит одно-единственное окно во втором этаже в самом центре дома, над входом. Светится теплым, счастливым светом – оно словно гипнотизирует меня. Это – свет, на который мне надо идти… Я еще больше напрягаю волю и… Вот чувствую предновогодний воздух… Ранние зимние сумерки, снежок хлопьями, он касается моих щек. Я блаженно закрываю глаза. И выдыхаю, как после долгого изнурительного бега. Я преодолела ужас. Я вырвалась.

И, уже открыв глаза, вижу, что освещены все огромные красивые окна в этом большом великолепном доме с колоннами. Сквозь их стеклянные переплёты виден горящий разноцветьем огней просторный зал, нарядная пышная ёлка под потолок. Рядом с домом ледяная горка. И в опускающихся сумерках дня счастливо галдящая пухлощёкая малышня, захлёбывающаяся в восторге ощущения полета на санках. И я среди них. Проникаюсь безоглядной радостью того вихря, когда несусь с горки. И задираю голову в черное небо, вижу, как просматривается тонкий, робкий, едва заметный полумесяц.

Я вылетаю с горки на большое пространство ледяного катка озера. Встаю, мне совсем не скользко, а лед чистейший, прозрачный. И почему-то среди замерзшего озера прямо в центре оказывается заснеженное дерево. Как оно может здесь быть? Неужели его корни в ледяной воде. Я подхожу ближе – передо мной цветущая белая яблоня, словно перенесенная из мая в конец декабря. Под самым стволом дерева – прорубь, маленькая, в неё пройдёт только ребенок. И лед кругом настолько чистый, светящийся насквозь, даже дно озера всё просвечивает. А там, в глубине – ясный летний день, небо без облачка, и другие яблони, только бело-розового цвета. И отражается там такое же белое величественное здание с колоннами, со скульптурками гипсовых пионеров. И я ныряю в эти прозрачные тихие воды проруби. Одним броском оказываюсь в перевернутом отражении.

Да, там всё то же самое, парк, яблони, липы, чудесные дубы – только летнее. Я пытаюсь проследить за полетом бабочки, порхающей в листве, ко мне возвращается ощущение давно забытого детского счастья. Подхожу к старому, роскошному, немного потрепанному дому с белыми колоннами. В нем три этажа, а на первом – огромные потолки с окнами во всю стену. Зал пуст, жаркое солнце задумчиво чертит на паркете густые тени от больших оконных рам. Ощущение начала каникул.

Никого нет. Захожу, рассматриваю мраморную парадную лестницу, поднимаю взгляд под потолок, и меня ослепляет ярко-синий купол, расписанный в небесный цвет. Прозрачные дали с перистыми облаками – а сверху и с боков, нарисованные, так же глядящие в детски-беззаботное небо пионеры с фанерными смешными самолетиками. Они запускают их в вечную сияющую синь. Роспись оживает. Самолетики реют, движутся легко и плавно. Простор потолочного купола, наполненный солнцем, покрывается рябью движущихся облаков.

Но я неожиданно замечаю – по куполу идёт трещина, она словно бы перерезает дивное небо. Она все растёт и растёт, пока не разверзается черным провалом. И вот небо треснуло. И осыпается. А из провала проглядывает ночь, нет, не ночь – а черная жижа-смола, она взбухает, пенится, заполняет собой весь купол, тяжелая и клейкая, и начинает капать.

Я хочу бежать, но вдруг меня что-то подбрасывает, переворачивает в воздухе, купол убегает вниз, переворачивается вместе со мной. Я уже вишу в беспомощности над ямой с бурлящей смолой. Из ямы выплескивается мерзейшая липкость – волна за волной, волна за волной. Залепляет мне глаза, уши тягучей жижей. Оглушает. Брызги захватывают, поглощают меня – и я вязну, испытывая ужас мухи, попавшей в клей. Брызги этой клейкой массы закутывает меня в кокон, как в чёрный саван. И кошмарная яма, в конце концов, засасывает. Я пытаюсь продраться сквозь ее вязкую тёмную слизь и всплываю наверх.

Первое, что я снова вижу – всё тот же сон, и то же лицо коменданта, он по-прежнему беззаботно наблюдает за мной, как за занятной мошкой. Он словно бы и не заметил моего исчезновения, словно бы и не было моего минутного избавления от устроенного им ада.

– А теперь, – приказывает он, протягивая мне светящуюся красную звезду, – пристрой-ка ему ее на макушку, как на вершину ёлки.

Я не знаю, куда девать ее, очертания трупа расплылись… Положила на то место, что было когда-то лицом, в тот гной, что был лицом, в жирную слизь. И звезда загорела, кроваво мигая в окружающем мраке.

Но комендант в этот же момент сбивает сапогом это кощунственное украшение и этим же сапогом больно вдавливает мою ладонь в месиво гниющего лица.

– Сейчас ты с ним воссоединишься, – хохот его леденит.

Жижа, в которую проваливается рука, хлюпает, приходит в движение, поднимается все выше, почти до локтя, в ней копошатся черви. Гной ползет вверх вместе с ними, сам собой – он живой, я словно бы заражаюсь этим гниением и начинаю гнить сама. Рука моя сама постепенно превращается в вязкую гниль… она на глазах отмирает, превращаясь в ничто. И я уже чувствую такой смрад… Дрожу в отвращении. И рыдаю в голос. Кричу…

В этот момент я проснулась. Странно, но проснулась с сухими глазами. И никого не разбудил мой крик во сне, видимо, в реальности он был беззвучен. Мамина комната через стенку от моей – она бы услышала.

А наяву, слава богу, чудесный теплый май. Но я не чувствую обычной радости.

До этого сонного кошмара я никогда не размышляла о странной власти снов, когда твой разум, твоя воля тебе уже не принадлежат, ты отдана на милость непонятной стихии, а сон играет тобой и вертит, как тряпичной куклой. Впервые сейчас задумалась об этом.

***

Ночью шёл сильный дождь. Сейчас десять утра. Окно открыто. Утренний воздух предвещает жару. Тянет ещё свежестью, но и уже разогревающейся землей и травой. Легкая шторка вздувается, вспархивает. В её складках послышался лёгкий звук, как будто что-то затрепыхалось, запуталось там.

Я поднялась, еще не совсем проснувшись, еще не успев, как следует насладиться своим избавлением от ужасов сна. Встряхнула штору и увидела на ярком солнце маленькую тень с крылышками. Там трепетала белая бабочка. Я высвободила ее из складок, но она всё не хотела улетать, может, от страха она растерялась и продолжала биться о стекло. Я попыталась поймать ее в ладони. Мне удалась ухватить ее тельце – удивительное ощущение, когда у тебя в руках трепещет жизнь – и благополучно выпустила в окно.

Потом гляжу – странно! – она вернулась, снова влетев в моё окно… Встречала, не помню где, инфу, что когда-то, давным-давно люди считали, будто белая бабочка олицетворяет дух умершего предка. Так ли это, не знаю, но любопытно.

И кроме бабочки на моём подоконнике после ночной хляби небесной я обнаружила ещё целую колонию насекомых: божья коровка, длинноусый глянцевый черный жук, изящная стрекозка с ажурными крылышками, а в самом углу не очень приятное существо – бесцветный, точно пыльный, мотылек, похожий на крупную моль.

Бедные, да что вы все здесь делаете? Прячетесь? Потеряли свои пути-дороги, и теперь не знаете, как выбраться, куда лететь? В таком случае вас ждёт гибель, даже если и освободить вас. А может, вы хотите мне что-то сказать? Я похожа на вас? Так же была раньше глупа и беззаботна, а теперь заплуталась? Хм-м,… пожалуй, так… а сейчас ещё и так же беспомощна, как вы…

К завтраку я более-менее пришла в себя.

Завтрак проходит, как всегда, спокойно и приятно, без суеты. Наблюдаю за родителями. И в очередной раз отмечаю про себя, как же мне с ними повезло. Любуюсь ими, папа с мамой вместе уже двадцать лет. Интересно, если это юбилей, то какой? Серебряная свадьба, кажется, двадцать пять лет. А двадцать – какая? У Янки вот мама?н третий раз замужем…

Уплетаю я?вства маминого приготовления, всё, как я люблю. Немного овсянки на молоке с сушеной малиной и земляникой. Хватаю ещё пышущие жаром нежные сырники с ванилью, шлёпаю их на блюдце, поливаю холодной сметаной, а на краю стола меня ещё ожидает горячее какао на сгущёнке с легкой застывшей пенкой сверху. А папа вместо какао пьёт свой любимый свежемолотый чёрный кофе. Ароматы, разносясь по кухне, щекочут ноздри, бодрят, настроение поднимается.

Вот он – запах дома, семьи. Этот запах связан для меня с целым букетом ароматов как раз вот таких семейных завтраков. И с только что вытащенной из духовки душистой выпечкой, перемешанной со сладкой ванилью или кори?цей, горьковатым дымком над папиным пахучим кофе, плюс чуточку фруктового шлейфа от полной вазы. Наше мирное утреннее застолье на кухне слегка приправлено и едва уловимыми нотками маминых нежнейших французских духов, и её же, для меня совершенно не понятно в чём именно проявляющихся, женских чар, но мы с папой определённо и явственно ощущаем их вкус, ими дышим, впитываем и восхищаемся. Привкус семейного завтрака обязательно сдобрен и уютной атмосферой простой лёгкой болтовни, милых шуток.

– Мама, – спрашиваю я вдруг невпопад, – а бывает так, что снится запах?