Паутина

– Конечно. Я, например, обожаю тирамису?, просто до умопомрачения. Но я никогда не позволяю себе наесться им досыта, не хочу поправляться. И вот мне как раз на днях опять снилось, как я ем это прохладное тающее пирожное.

– А я люблю голубцы с мясом, – смеется папа, – но мне они, к сожалению, никогда не снятся.

– Да потому что ты в голубцах себе никогда не отказываешь, – подтрунивает мама.

Но папа, наперекор маминому вышучиванию, в прекрасной форме. Его этими дразнилками не проймёшь. Как уверенно и красиво он сейчас ест, держит кружку, все его движения размеренны и полны достоинства. Да, пожалуй, запах нашего дома ещё имеет и сдержанный привкус уверенности и надёжности, исходящий от папы, наверное, это самый яркий аромат наших домашних посиделок.

Для папы вообще характерна некая авторитетность. Его суждения, как правило, привлекают внимание и вызывают готовность их принять и следовать им. Даже когда на родительских собраниях он, бывает, заговорит своим спокойным, внушительным голосом с глубокими бархатистыми интонациями, все почтительно затихают и слушают.

Он авторитет, надёжная стена и для нашей семьи. Для меня, в первую очередь. Если с Верой Николаевной мне все же надо поговорить, чтоб отпустило, когда мне плохо, то с папой всё совсем по-другому: на него мне достаточно просто посмотреть, один его вид врачует меня. Не знаю, как ему удаётся быть в балансе?

Хотя они с мамой – люди 90-х, а значит, настоящие бойцы, всё выдержат, одолеют и победят. Сегодняшние хипстеры поперхнулись бы своим клубничным смузи только от одной мысли, что могли бы попасть в ту эпоху безденежья, дефицита, разборок и распальцовок. Как же им, несчастным, было бы тогда без фуа-гра, пармезана – ведь «это же просто концлагерь какой-то»! Таков распространённый стон всех хипстеров, метросексуалов и прочих креаклов на всю голову – при появлении малейших неудобств.

А папа – привычный к неудобствам и трудностям. В них он усматривает возможности, а неудобства обращает в упражнение для своего ума. Ему и в СССР приходилось непросто, с его-то предприимчивостью.

В 76-м его, десятилетнего пионера, отчитали на собрании за организованный им на переменах бартер жвачек на фигурки солдатиков среди пацанов параллельных классов, в результате чего между обменивающимися часто возникали разногласия, споры и потасовки.

А в 83-м, когда он уже учился в торгово-экономическом техникуме, грозили выгнать из комсомола за сбыт вареной джинсятины. Но он не унывал, и, с надеждой приняв перестройку, в 87-м основал первый кооператив, где торговал финскими…ммм… тостерами, что ли? «Грёб деньгу?» до 92-го, пока не хлынул, по его словам, в страну импорт… Кооператив пришлось закрыть, но кое-какой капиталец остался. И папа вложился в киоски, но в дефолт 98-го все прогорело. Не осталось даже небольших сбережений.

Но папа – человек хладнокровный, уравновешенный, вдумчивый, в отличие от поэтической натуры мамы. Через год после дефолта он устроился в банк и, по счастью, выбрал такой, который до сих пор не лопнул. Ну, и работает в нем вот уже четырнадцать лет. Для предпринимателя 90-х – это огромный срок; как говорит папа, тогда и за четырнадцать дней всё менялось. В 90-е все «вертелись, как могли».

А моя милая нежная мама, не умеет зарабатывать деньги. Тот смехотворный доход, который приносит её магазинчик, – оказывается в разы меньше, и то благодаря продавщице Жанне. Мама, как и папа, – тоже человек 90-х, но в ней трудное время тех лет преломилось по-другому, по-наивному как-то. У 90-х, видимо, была и своя наивная сторона: многие грезили байками о «свободном, всё регулирующем рынке» и «возможности разбогатеть в своём бизнесе». Конечно, для мамы, как и для отца, бизнес был главной надеждой в то время. Но у папы это было, по крайней мере, хорошо продуманная коммерция, он всё-таки имеет экономическое образование, а мама наивно и беспечно верила в бизнес как в манну небесную, в чудодейственное средство, ну, как люди верили в своё время в гербалайф, которым ей также довелось поторговать до знакомства с папой.

После завтрака я звоню Янке и предупреждаю, что не могу приехать к ней на дачу. Она, веселая, что-то бормочет, там в общем шуме и гвалте вечеринки не разберешь.

– Ну и зря, тебе не помешало бы оттянуться! – только и смогла разобрать я. Мы, де, тут такое вытворяем, полный отпад. И в голосе ни капли сожаления по поводу моего отсутствия. Подруга, называется. С другой стороны, она-то почему страдать должна, это ж у меня тараканы и заморочки, а у неё то всё окей, полный порядок.

Иду в наш книжный магазинчик, смежный с кофейней-клубом, где проходила вчерашняя лекция по истории первых дней Великой Отечественной войны. Думала побродить у стеллажей, выбрать книгу, усесться в уютное кресло, почитать. Мне необходимо найти что-нибудь о войне, о фашизме той поры, о пленных. Я должна понять то время, своего прадеда.

Едва я попадаю в зал с книгами, меня начинает подташнивать от, казалось бы, такого приятного, такого интеллигентного запаха свежих печатных изданий и аромата кофе из помещения кофейни рядом. И вместе с неприятным ощущением тут же вспомнился и злополучный Кононенко… Чтоб его! Он мне все напортил. Из-за его «новейшей правды» о войне меня всю ночь кошмары мучили.

Я останавливаюсь перед полкой исторических книг, смотрю растерянно на обложки. И тут же нахожу название, которое меня пробирает до костей – «Русский должен умереть. От чего спасла нас Красная Армия».

Усаживаюсь с этой книгой в кресло, и несколько часов подряд, не отрываясь, читаю запоем. Перед закрытием магазина меня попросили освободить помещение. Естественно, я покупаю книгу. И уже дома, запершись в комнате, глотаю ее от корки до корки. Это стоило того.

Эта книга с меня будто всю грязь смывает, и я пла?чу над прадедушкой, и над собой. Автор говорит о таких, как Кононенко: они обыкновенные чернушники, в них нет ни грамма объективности, они для того выпячивают ужасы сталинизма, чтобы скрыть вполне реальные преступления фашизма. Война немцев против нас была войной на истребление. А наши прадеды не дали нас уничтожить поголовно, тот, кто этот факт пытается оспаривать, – лжецы, мерзавцы, подлые людишки.

Мерзость, привидевшуюся мне во сне, будто бы уносит очищающим потоком. У меня отлегло от сердца, хотя в душе всё равно что-то ноет, но эта боль словно бы целебная. Я чувствую себя чуть ближе к прадеду, хоть его образ, по-прежнему неясный, размытый.

Я буду искать про него хоть что-нибудь – везде, в архивах, у нас там работает знакомая. Прадед, мой дорогой, где бы ты ни был, прости, что сомневалась в тебе и слушала всяких пустопорожних болтунов!

***

Побывала на тренинге у Веры Николаевны. Меня, естественно, туда всегда пускают бесплатно. А тренинги у нее роскошные – целые шоу с беготней и о?ром. Только те несчастные, что бегают и орут, раскрывая свои энергии ци и кундалини, делают это аж за тридцать тыщ за курс, а я – за «просто так».

Вера Николаевна, на мой взгляд, психолог от бога. До сих пор мне помогала – только она.

Сегодняшний тренинг носит простое и гениальное название – «Десять шагов к счастью». Не как-нибудь расплывчато, просто какие-то шаги, а конкретно, чётко – десять шагов. Определенно и с конкретными указаниями.

Вера Николаевна такой оратор, что историк Кононенко отдыхает. И зачем я этого чернушника не к месту вспомнила! Не надо было.

Я уже видела возможности Веры Николаевны на самом обычном телешоу. Сегодня она появляется в пестрой хламиде в стиле хиппи 70-х, только разве что веночка из полевых цветов на голове не хватает. И говорит грудным, глубоким, резонирующим голосом, в котором звучит как будто вся мудрость мира.

– Я знаю, многим из нас не хватает счастья. А все почему? Потому что мы запретили себе быть счастливыми. Кто и когда нас так настроил? Все началось в детстве. Совковая школа и великая русская литература – бесконечные князья Андреи, Наташи Ростовы, разночинцы, страдающий народ. Фригидные училки впаривают это всё нам и нашим детям всю эту жертвенность. – Слово «жертвенность» особенно ненавистно Вере Николаевне. – Страдайте, говорили нам. Работайте не за деньги, а за уважение, за спасибо. Вот мы и выросли в несчастных мазохистов.

Тут Вера Николаевна делает паузу и театрально возглашает:

– Чучело – в студию!

Какой-то крепыш вносит нечто диковинное. Чучело в обносках. Старушечья юбка чуть ли не послевоенных годов, грязно-серая, длиннющая, безразмерная. И темно-синяя растянутая кофта на разных пуговицах – нищебродское тряпьё, которое выбрасывают на помойки. И все это надето на чучело с раскинутыми руками из палок – ни дать, ни взять Страшила из «Страны Оз». В зале смеются.

– У вас очень верная реакция на этот образ! – восклицает Вера Николаевна, – но смеетесь-то вы, потому что я вам его показываю вот в таком наглядном виде, без прикрас. Ведь сейчас перед вами я выставила само воплощение пыльного совка?, без какого-либо словесного идеологического флёра, мешающего вам быть счастливыми. Вы можете представить его и в виде вашей учительницы, вашей мамы, ваших бабушек, дедушек, наконец… Сейчас каждый из вас должен подойти к чучелу и сказать ему громко на весь зал все то, что он думает о фигуре, которую он в нём мысленно представляет. Говорите всё, что в голову придет.

И желающие, нервически хихикая, точно школьники, стали тянуть руки. Вышла полноватая женщина и с неловким, извиняющимся видом, сопровождая свой вопрос неуверенными жестами, спросила Веру Николаевну:

– Можно говорить все что угодно?

– Конечно. Поймите, все ваши проблемы в том, что вы просите у меня разрешения. Вы и во мне видите Родительскую фигуру, нечто запрещающую или разрешающую. Освободитесь от этого. Представьте себе, вот она, она перед вами. Говорите ей, этой старой грымзе, этому чучелу. Говорите всё.

Женщина, сутулясь, стесняясь своей полноты и неуклюжести, сказала Страшиле на палке:

– Ты больше не влияешь на мою жизнь и не сможешь мне ничего запретить.

И в ее голосе послышался подростковый вызов. Женщина явно не решалась говорить дальше, что-то ее останавливало. Она боялась. И добавила:

– Ой, не могу. Вы на нее надели юбку, как у моей бабушки.

Вера Николаевна лишь руками развела, сказав:

– Я свое дело знаю. Я и психолог, и стилист жизненных наблюдений. Я вас понимаю. Я всё понимаю. Я ведь и хотела создать тот образ вашей бабушки, образ нашей всеобщей бабушки – России-страдалицы. Это архетип… А теперь скажите ей все то же самое, но по-другому.

– Как… по-другому? – совсем растерялась женщина.

Вера Николаевна командным голосом:

– Скажите ей так: «Пошла на хер, старая сука!».

Зал аж вздрогнул. И тут же взвился в хохоте и завизжал от восторга.

М-да! Я и сама чуть не подпрыгнула. Но я-то уже знала – на тренингах всегда должно быть кайфово и весело. Вера Николаевна умела делать шоу.

Женщина отошла от чучела на несколько шагов, вздохнула мощной грудью и, надрывая глотку, заорала благим матом:

– Пошла на хер, старая сука!

И столько злобы и боли было в этом возгласе, видно, в своё время сильно ей досталось. От мамы, бабушки и училки. Да уж! Ну не всем же везёт с предками, как мне.

Вера Николаевна плотоядно усмехается, очень довольная. Наверно, так же расплывалась в улыбке Маргарита на шабаше, громя квартиру критика Латунского.