Птичка в ладонях

– Мне подачки от вас не нужны! – И глянула на него так, что Плужников снова опустился в свое кресло. – Будьте добры, напишите расписку, что получили от меня деньги. А то мало ли… Аделина Сергеевна может забыть, что получила квартплату.

– Что вы, у Аделины Сергеевны прекрасная память. Но расписку я, конечно, напишу…

Он достал чистый лист бумаги и быстро черкнул пару строк, поставив внизу свою размашистую подпись. Вот значит как! Нам, столичным жителям, нет никакого доверия. Мы, москвичи, народ подлый и хитрый, а еще корыстный и коварный. Нам на слово верить никак нельзя! Плужников протянул листок Евгении. Та прочитала, сложила его пополам, потом вчетверо и спокойно, не торопясь убрала в карман синего рабочего халата. А он с интересом наблюдал за ее неторопливыми движениями. Попрощавшись, девушка повернулась и с гордо выпрямленной спиной вышла из кабинета.

Плужников откинулся на спинку кресла и усмехнулся своим мыслям: вот и попробуй, позаботься о такой! Такая скорее с голоду умрет, чем примет постороннюю помощь. И что прикажете делать? Но отступать и сдаваться без боя он не собирался.

***

Игнат стоял в самом центре смотровой площадки парка «Зарядье» и словно парил в воздухе. Под его ногами проезжали автомобили, стиснутая набережной, несла свои мутные воды река. Он облокотился о перила и посмотрел вокруг: далеко, до самого горизонта, покрытый вуалью смога раскинулся гигантский мегаполис. Пеструю ткань городских кварталов протыкали вспыхивающие на солнце шпили и купола церквей. В лабиринтах улиц, проспектов, площадей, переулков и тупиков копошился человеческий муравейник. Как вязкая кровь по венам, по магистралям медленно двигались автомобили, скапливаясь на перекрестках в пробки – тромбы. Нелепыми стеклянными скалами громоздились небоскребы Москва-сити. И где-то в этом городе была ОНА.

Зверь в его душе клацнул зубами и вздыбил шерсть на холке. Ноздри трепетали в тщетной попытке уловить, вычленить из сотен, тысяч разнообразных запахов один, самый важный и нужный – запах жертвы. Но напрасно. Этот отвратительный город, этот монстр, раздутый и неуклюжий, безобразный в своей многоликости, не желал выдавать ему беглянку, прятал ее. Зверь зарычал от досады. Неужели ему придется признать свое поражение? И перед кем?! Перед безмозглой дурой, слабой, никчемной, убогой девчонкой, осмелившейся пойти против его воли? Руки сами собой сжались в кулаки с такой силой, что побелели суставы.

Ноги гудели после бесконечного поискового марафона, ныла поясница. Последний день отпуска, взятого специально для поисков, он просто бесцельно мотался по городу надеясь волчьим чутьем уловить хотя бы направление, в котором стоило искать. От голода урчало и посасывало в желудке. Он не помнил, когда последний раз нормально ел. Перекусы на бегу – не в счет. Игнат вздохнул и подставил разгоряченное лицо прохладному ветру, дувшему с реки, и вспомнил, как все начиналось семь лет назад…

– Мать, а кто это? – спросил Игнат, глядя в окно на небольшую группку людей в черных одеждах, что толпились на улице перед автобусом, украшенным траурными лентами.

– О ком ты, сынок?

Мать подошла сзади и выглянула в окно через его плечо.

– Да вон девчонка с Семеновной разговаривает.

Он смотрел, как толстуха Семеновна – продавщица из ближайшего продуктового – что-то нашептывает на ухо тоненькой хрупкой брюнетке, а та вздрагивает плечами, видимо, плачет, и вытирает глаза маленьким белым платочком.

– Так это Женя.

– Женька? Внучка старухи Макаровой? – Игнат так удивился, что повернулся и взглянул на мать, оторвавшись от созерцания печальной сцены. Лицо ее всегда бледное, с вечно опущенными уголками губ, с потупленным взором бесцветных глаз, сейчас выражало интерес, даже любопытство. Впалые щеки покрывал еле заметный румянец.

– Она самая.

– Так она вроде совсем еще девчонкой была. А тут вдруг такая красотка…

– Это она пять лет назад была девчонкой, когда мать-то ее умерла, а она к бабке родной и переехала. Она тогда школу уже оканчивала, потом в институт поступила, в какой – не знаю, а теперь вот бабку хоронить приехала. Совсем сиротой бедняжка осталась. Отец-то у нее давно помер.

– Ясно… – задумчиво пробормотал Игнат.

Вдруг лицо его осветила какая-то мысль, и он заявил матери:

– Собирайся, надень что-нибудь темное, пойдем на похороны. Надо же отдать долг памяти соседке, с которой всю жизнь на одной улице прожили.

– Ой, сынок, да я и не собиралась, – курицей закудахтала мать.

– А ты собирайся, да побыстрее! – голос сына звучал как приказ, который не обсуждают.

В автобус они влезли последними. Игнат топтался в сторонке, пока мать выражала соболезнования сиротке, естественно, тоже пустив слезу. На кладбище стояли маленькой кучкой вокруг свежей могилы. Родни у покойницы, кроме внучки, не было, а друзей и соседей набралось немного. Женщины, не стесняясь, плакали, мужчины молчали со скорбными лицами. Игнат внутренне усмехнулся: умерла обычная ничем не примечательная старуха, а сырости тут развели! Осторожно, чтобы никто не заметил, он рассматривал внучку покойницы. Девушка, несмотря на красные, припухшие от слез глаза, была очень хороша собой. Тонкие, изящные черты лица, оленьи глаза, хрупкая фигурка с длинными стройными ножками, которую не скрывало даже нелепое, точно с чужого плеча, удлиненное черное платье.

После похорон не все отправились на поминки. Валентина Петровна – мать Игната – тоже засобиралась домой. Но он ее задержал, схватив за плечо жесткими пальцами.

– Ты куда собралась? – и сердитый взгляд из-под нахмуренных бровей.

– Так схоронили ведь, пора домой, сынок. У меня там опара на пироги поставлена, – заблеяла виновато Валентина Петровна.

– Подождет твоя опара, – и потащил мать в осиротевший дом, где был накрыт стол для скромных поминок.

Сгорая от нетерпения и внутренне чертыхаясь, Игнат ждал, когда же закончатся эти занудные охи-вздохи и народ разбредется по домам. Он предусмотрительно не лез на глаза Женьке, отсиживался скромненько в углу, прихлебывая водочку из граненой рюмки и закусывая солеными огурцами. Пусть все уйдут, пусть эта краля одна останется, истратив на похоронный ритуал все свои душевные силы и слезы. Вот тут-то он и выйдет на авансцену, подставит крепкое плечо бедной сиротке.

Наконец, гости разошлись. Отпустив мать печь пироги, Игнат тихо вернулся на кухню, где безутешная внучка мыла посуду после поминок.

– Жень, – начал Игнат, подпустив в голос как можно больше скорбных ноток, – я хотел лично выразить тебе соболезнования. Мне искренне жаль твою бабушку. Хорошая она была женщина. Ее все на нашей улице любили.

Девушка подняла на него заплаканные глаза и вздохнула.

– Спасибо, Игнат.

– Жень, хотел спросить… – он немного замялся, вроде как смутившись, – как ты дальше жить собираешься? Ты ведь институт окончила?

– Да. Осталось только диплом защитить.

– А потом куда?

– Не знаю… Надо где-то жить, надо работу искать… А у меня сейчас даже думать об этом сил нет. В голове все как в тумане…

Женя всхлипнула. В больших карих глазах блеснули слезы. Игнат забрал из ее рук мокрую тарелку, поставил на стол, а девушку, осторожно поддерживая под локоток, отвел в комнату и усадил на диван. Как он и ожидал, она была растеряна, расстроена и совершенно одинока.

– Женечка, – заговорил он ласково, осторожно поглаживая ее по руке, – ты не переживай, ты ведь не одна. Мы тебя не бросим, не оставим одну в беде, поможем, поддержим, соседи все-таки. Ты, главное, положись на меня. Жилье у тебя есть, а с работой мы тебе поможем. У меня ведь отец – большой чин в полиции. Он всех нужных людей в городе знает. Поговорит с кем надо, и найдем тебе работу.

Девушка взглянула на него с благодарностью. Ей действительно было очень одиноко. После смерти бабушки она словно потерялась в этом мире, не знала, что делать, куда идти. А тут – он, добрый, заботливый, внимательный.

– Спасибо тебе, Игнат, – сказала Женя и слабо улыбнулась.

Просидев в доме Евгении еще минут пятнадцать, Игнат попрощался и отправился домой, в самый большой и красивый на этой улице кирпичный коттедж своего отца. Закуривая у калитки, он бросил оценивающий взгляд на старый, покосившийся от времени домишко старухи Макаровой, что по наследству перейдет к ее внучке, и подумал: «А домик продадим. Участок хороший, большой. Приличную сумму можно будет выручить».

***

В субботу Женя отправилась вместе с детьми в парк на прогулку. К счастью, череда дождливых промозглых дней сменилась сухой, хоть и холодной погодой. Мальчишки с большой радостью бросились играть в догонялки, оглашая притихшие парковые аллеи громкими веселыми криками. В уютном уголке парка располагалась детская площадка с качелями и каруселями, уже оккупированными детворой. Женя села на садовую скамейку и со стороны наблюдала, как играют ребятишки, чувствуя наполняющие душу покой и тишину.

Кажется, в ее жизни наконец стало все налаживаться: есть работа, есть крыша над головой, дети здоровы и присмотрены. И пусть все зыбко и шатко, ненадежно, но страх, переполнявший ее душу совсем недавно, не дававший спокойно спать, заставлявший вздрагивать от каждого шороха и замирать, если глаза в толпе узнавали похожее лицо, державший ее в жутком напряжении, этот страх стал отпускать свою жесткую хватку.

После прогулки, возвращаясь домой и думая о том, что же приготовить из скромных запасов на обед, мысленно распределяя полученные деньги до следующей зарплаты, Евгения вошла в квартиру и остолбенела: прямо посредине коридора стоял огромный пакет с продуктами, а из пучка свежей петрушки и укропа торчал почтовый конверт.

– Что это такое? – удивилась Женя, раскрывая конверт. Несколько пятитысячных купюр и две синеньких, тысячных, у одной из которых был оторван краешек.

Пока она приходила в себя, не зная, как реагировать на очередную подачку, Тимка и Темка уже с воодушевлением потрошили пакет, извлекая из него яркие упаковки с лакомствами.

Дверь распахнулась так неожиданно, что Плужников вздрогнул. Евгения, бледная от возмущения, решительным шагом пересекла кабинет и остановилась у стола прямо напротив шефа. Сверля его взглядом, положила конверт поверх документов.

– Что это? – спросил Плужников, удивленно приподняв брови.