Четырнадцать дней непогоды

«Может быть, вам следует дождаться зимнего пути, ma chere?» – прервал задумчивость Софьи голос императрицы. И вместе с ним пришло осознание того, что детство закончилось, что не будет больше золотых яблок и свечей на огромной елке, и веселой суеты карет на невском льду, а этот первый снег – быть может, последний, что она видит здесь, в Петербурге. «В Сибири снег, верно, круглый год не тает», – внезапно подумалось Софье, а вслух она произнесла: «Позвольте мне ехать завтра, Ваше Величество». – «Это ваш выбор, Софи, – ответила Александра Федоровна, – но ваш жених – так она называла Рунского – отправится не раньше середины ноября». – «Позвольте мне спросить, Ваше Величество, – нерешительно начала Софья и, ободренная взглядом императрицы, произнесла – как его повезут?» – «Государь сказал, он отправится в карете с двумя фельдъегерями, как только…как только все будет готово», – запнувшись, ответила императрица. Она решила не открывать Софье причины задержки отправления Рунского в Сибирь, чтобы более не огорчать и без того несчастную девушку.

Рунский уже несколько дней находился в крепостном госпитале: после почти полугодового пребывания в сыром каземате Петропавловской крепости у него открылись боли в груди. «Приговоренный к двум годам каторжных работ и последующему поселению в Сибири государственный преступник Евгений Рунский не может быть отправлен к месту отбытия наказания, потому как болен и в настоящее время находится в нумере 14 крепостного лазарета», – докладывал комендант шефу жандармов Бенкендорфу.

«Теперь вы, Софи, позвольте мне спросить», – произнесла Александра Федоровна. – Софья кивнула – «Вы готовы ехать, у вас есть все необходимое для путешествия и последующей жизни?» – «Да, Ваше Величество». – «Знаю, ваш брат – состоятельный человек, он сможет оказывать вам необходимую поддержку. Хотя бы об этом я могу не беспокоиться». – «Вы правы, Ваше Величество, но только отчасти, – говорила Софья, которая с недавних пор начала свободнее разговаривать с императрицей, встретив в ней, кроме известных доброты и приветливости, понимание и сочувствие, – да, мой брат будет поддерживать меня, но только материально. Он не благословляет моего решения и нашего союза, и… я не услышала от него не единого доброго слова, когда собиралась все эти дни». – «Как же, Софи? Я не знаю вашего брата лично, но… И все это время вы, в одиночестве? Вам следовало сказать мне об этом, – с легким укором произнесла императрица, – я могла бы отпустить с вами Надину – она помогла бы и не дала вам скучать». – «Спасибо, Ваше Величество, но я не стала тревожить Надину – ma belle soeur очень помогает мне. Она даже собралась провожать меня завтра до ближайшей станции, если брат отпустит», – проговорила Софья, которая была так огорчена отношением Павла, что не могла скрыть этого от государыни. «Ваша belle soeur? Она так привязана к вам?» – «У Евдокии добрая душа, ваше Величество. Она полюбила меня как родную сестру, хотя мы с нею не успели и узнать друг друга. А для Евгения она и вправду сестра…» – решила Софья открыть Александре Федоровне и это – настолько искренне была заинтересована государыня в ее судьбе, так располагали к доверию ее приветливость и доброта. «Я не понимаю вас, ma chere», – удивленно проговорила императрица, и Софья поспешила объяснить: «Конечно, Евдокия не кровная ему сестра, Ваше Величество. Но она с детства любила его, как родного брата». – «Какое удивительное существо ваша belle soeur, – задумчиво произнесла Александра Федоровна, – она будет мне представлена». – «Вы слишком добры, Ваше Величество…– проговорила Софья и остановилась, – нам с вами должно проститься», – после паузы добавила она, взглянув за окно и увидев, как начинает темнеть осеннее небо. «Простите меня, Софи, я совсем забыла, что завтра вы выезжаете чуть свет», – засуетилась императрица, вставая с кресел. Софья, поднявшись, приблизилась к государыне. «Прощайте, Ваше Величество. Я никогда не забуду вашей бесконечной доброты, вашего понимания», – с выступившими на глазах слезами говорила девушка. – «Прощайте, Софья, – Александра Федоровна впервые так назвала ее, – и пусть Господь благословит и не оставит вас на этом нелегком пути, что вы для себя избрали». Государыня, глаза которой невольно увлажнились, совсем по-матерински перекрестив девушку, протянула ей руку. А Софья, уже не сдерживающая слез, опустилась на колени и благоговейно прижала ее к губам.

* * *

Рассветы в конце октября поздние и какие-то тусклые. Так и сегодня в пробудившемся небе не было никаких переливов из черного в фиолетовый, затем пурпур и багрянец, из которого розовый становится сиреневым и, наконец, голубым. Просто иссиня-черное небо как-то внезапно просветлело, и показалась плотная серая завеса туч, непроницаемая ни для единого солнечного луча.

За ночь остатки вчерашнего снега почти растаяли, лишь на редкой городской траве кое-где виднелись его небольшие островки. Из-за этого сделался гололед на улицах и набережных, во многих обманув зародившуюся надежду на установление снежного пути.

Небо просветлело совсем, когда от особняка Мурановых на набережной Фонтанки в разные стороны разъехались экипажи. Первый – щегольская карета с княжеским гербом на дверце и двумя гайдуками, направился к Лебяжьей канавке, второй – просторный, но самый обыкновенный дормез – к городской заставе. За ним следовала небольшая коляска.

Настроение князя Муранова, ехавшего к месту службы, в департамент министерства внутренних дел, было испорчено окончательно. Его омрачила утренняя сцена прощания с сестрой (князь был совсем не любителем подобных сцен), но что еще более раздражало, если не сказать – приводило в ярость, так это сознание собственного бессилия перед сложившимися обстоятельствами. Жена, от которой Павел ждал беспрекословного повиновения во всем, да что она – даже тетушка – от нее уж он никак того не ожидал – все, словно сговорившись, вступились за безрассудное решение Софьи. И та часть наследства, которая, как предполагал князь, должна была составить его сестре блестящее светское положение и выгодное замужества, теперь пойдет на жизнь этого проходимца Рунского! От этого просто нельзя было не прийти в отчаяние.

Просторный дормез был устроен для дальнего путешествия со всею тщательностью и заботливостью, на которую были только способны Евдокия и Вера Федоровна, помогавшие собираться Софье. Внутри все было выложено мехом, а сложенные друг на друга пуховые одеяла и подушки возвышались до потолка. Многочисленные узлы с теплыми вещами вполне могли бы заменить их собою, но Вера Федоровна настояла на том, что «непременно надобно Софьюшке взять подушек на лебяжьем пуху». Добираться было решено на собственных лошадях, что предусматривало частые остановки на станциях и ночевки, но все же в карете было устроено просторное спальное место. Любимые книги, перья и бумага, рукоделия – все было приготовлено для того, чтобы длительное и тяжелое путешествие прошло для Софьи как можно легче и приятнее.

Евдокия намеревалась проследовать за нею до первой остановки, которая потребуется для смены лошадей, но Софья возразила, сказав, что свежие лошади могут не останавливаться много верст пути, и уговорила невестку проводить ее только до заставы, после чего уехать обратно на посланной следом коляске.

В эти последние несколько дней Евдокия и Софья, почти не знавшие друг друга, очень сблизились – причиной тому, кроме внезапного решения княжны, было и то, что обе они, каждая по-своему, очень любили одного человека. «Я постараюсь добиться свидания или хотя бы передачи письма – это должны разрешить перед отъездом», – говорила Евдокия Софье, глядевшей в окно кареты, где уже вставали очертания Коломенской церкви – они подъезжали к окраине Петербурга. Софья ничего не ответила, только благодарно подняла глаза. «Даже если не удастся этого сделать, – продолжала Евдокия, – мне не станут отказывать хотя бы в том, чтобы передать ему на словах… неважно, как, но я дам ему знать, что, приехав к месту своего заключения, он найдет там тебя», – убежденно закончила она. – «Обратись к государыне, – проговорила Софья, – у нее доброе сердце». – «Ты права, я обязательно буду просить аудиенции», – проговорила Евдокия и посмотрела за окно. Впереди виднелись полосатый шлагбаум и будка петербургской заставы. Софья, не глядя в окно, догадалась по глазам Евдокии, что сейчас им должно будет проститься. «Евдокия, – обратилась она к невестке. Несмотря на небольшую разницу в возрасте, Софья почему-то считала ее очень взрослой и называла полным именем, – расстанемся здесь, до заставы. Евдокия повернула лицо в сторону Софьи, и тотчас же их соединило пылкое родственное объятие. Не сестру нелюбимого мужа, но жену брата обнимала Евдокия, почти с материнской нежностью повторяя: «Я буду писать вам с каждой почтою… и посылки, как смогу чаще… не забывай своей сестрицы, дорогая», – слезы окончательно прервали ее речь, когда, подняв глаза, она встретила взгляд говорящей: «Как же – ни я, ни он – никогда». – «Ты счастливая, Софья, счастливая», – странно изменившимся голосом проговорила Евдокия, уже поднимаясь и подходя к выходу и, словно очнувшись, добавила: «Берегите друг друга». «Прощайте, барыня», – неожиданно послышалось в установившейся тишине. Это был голос Лизы, крепостной девушки, очень привязанной к Евдокии, которую она попросила ехать с Софьей, – знала, что та сможет действительно облегчать ей существование. Евдокия знала и о том, что без Лизы ей некому будет доверить передачу писем Одоевскому. «Лиза, ты теперь свободна, но помни, пожалуйста, обо всем, что я говорила тебе», – произнесла она и, встретив преданные глаза девушки, попросила остановить карету, уже подъехавшую к заставе. «Прощайте, – уже стоя на подножке, проговорила Евдокия и, услышав ответное «Прощайте», слившееся из двух голосов, спустилась и захлопнула дверцу.

Она стояла в беззвучном рыдании и, не замечая слез, катившихся по лицу, молилась и крестила удалявшуюся карету, которая, немного задержавшись на заставе, последовала за пределы Петербурга, постепенно превращаясь в едва различимую точку. Вскоре и эта точка скрылась из виду, а Евдокия все стояла и, молясь о своей бедной сестрице, думала, что та много счастливее ее самой.

IV

Небольшая гостиная двухкомнатной фрейлинской квартирки на четвертом этаже Зимнего дворца была освещена. Александра Россети сегодня была свободна от дежурства и могла принимать гостей. И сейчас рядом с нею сидела Евдокия, пришедшая как раз вовремя. Проводив Софью, она сразу же поспешила в Зимний, не уведомив Россети даже предварительной запиской и, к своему счастию, узнала, что сегодня подруга может ее принять.

Всегда внимательная к горестям близких, Александра расспрашивала Евдокию о Софье, к которой за время пребывания княжны при дворе не могла не привязаться. «Мы хотели устроить ей что-то вроде прощального вечера, – говорила Россети, – фрейлины все загорелись этим желанием, но я проявила излишнюю осторожность, сказав, что государь не обрадуется, узнав об этом». – «Это вовсе не излишняя осторожность, Александра. Государь и без того с большим недоверием относится ко всему, что напоминает о восстании. И, несмотря на то, что он оказался так милостив к Софье, мне нелегко сейчас обращаться со своей просьбой», – проговорила Евдокия и замолчала в ожидании вопроса. «Какой просьбой?» – повернулась от окна Россетти, удивленно вскинув глаза. – «Мне необходимо видеть его, Рунского – перед отъездом свидание должны разрешить. Мне нужно знать, как ты думаешь, Александрина, – поднимаясь и подходя к Россети, говорила Евдокия, – я могу обратиться к государыне?» – «К государыне? – переспросила Александра, вновь оборачиваясь от окна, к которому отчего-то стремился ее взор, – конечно же, к государыне», – неожиданно и быстро проговорила она, и глаза ее загорелись. Россети, последние несколько дней ощущавшая новый прилив неотступной и глубокой тоски, больше всего сейчас хотела как-то отвлечься. Она порывисто взяла Евдокию за руку, торопливо говоря: «Пойдем к государыне прямо сейчас, она обязательно поможет…» – «Ты уверена?» – подняла Евдокия сомневающийся взгляд, но, встретив в глазах Россети соединение пылкости и уверенности, сама чувствуя потребность верить в возможность этой встречи, она подошла к двери, увлекая подругу за собою.

* * *

Александра Федоровна в своем кабинете провожала Василия Андреевича Жуковского, с которым до того проговорила все три четверти часа. «Сейчас будет бить шесть, Ваше Величество, – поднимался с кресел Жуковский – не будем заставлять вашего сына ждать. Хотя едва ли его императорское высочество с большим нетерпением ожидают урока российской словесности», – с улыбкой прибавил он, кланяясь императрице. Выходя из кабинета государыни, Жуковский едва не столкнулся в дверях с Евдокией и Россети. «Василий Андреич!» – радостно приветствовала его Александра. «Здравствуйте» – произнесла Евдокия, склоняясь в реверансе. Жуковский с неизменным кротким выражением лица поднял на девушек глаза. Некоторое, пусть едва заметное, смущение все еще продолжало охватывать его при встречах с Россети.

Их связывала долгая, крепкая дружба, но со стороны Жуковского когда-то возникли и более нежные чувства. Он долго пребывал в нерешительности, скрывая их под личиной приятельской короткости, но… «Правда ли, что Жуковский сделал вам предложение, и вы ему отказали?» – спрашивал Россети Пушкин, – «Что ж, это совершенная правда, у меня такая сильная братская дружба к Жуковскому, что мне было бы невозможно выйти за него замуж» – отвечала она. – «Причина отличная и крайне важная, – грустно улыбнулся Пушкин, – дружбу зовут любовью без крыльев. Отсюда не следует, что всякая любовь должна улететь, но она реет над землей. Любовь еще может превратиться в дружбу, но дружба не превращается в любовь, по крайней мере, таково мое мнение. Любовь – симпатия особого рода и часто без видимой причины. Дружба вызвана причиной, которую можно анализировать. Жуковский говорил мне, что со времени вашего отказа вы стали еще большими друзьями, это делает честь вам обоим».

То сильное чувство, что испытывал Жуковский несколько лет назад, прошло, и дружба его с Россети еще более окрепла, но все же Василий Андреевич, как человек мягкосердечный и очень чувствительный, ощущал еще в себе отголоски той любви.

Так и сейчас на полноватом добром лице Жуковского отразилось это чувство.

Россетти, подходя к двери, позвала Евдокию за собой. «Нет, лучше я подожду здесь. И если государыня согласится принять меня…» – проговорила Евдокия. Александра, зная, что спорить с нею бесполезно, вошла в кабинет одна. Но не успела Евдокия оглядеться по сторонам, как дверь вновь открылась, и на этот раз она зашла, встречаемая красноречивым взглядом Россети, словно говорившим: «И стоило тебе ждать эту минуту!». Услышав уже известное ей имя княгини Мурановой, которую она сама намеревалась принять, императрица тотчас же попросила позвать Евдокию. Ободряемая взглядом Россети, нетвердыми шагами она приблизилась к креслам государыни и склонилась в глубоком поклоне: «Благодарю вас, Ваше Величество за то, что соблаговолили принять меня», – стараясь говорить громче, но все же тихо произнесла Евдокия. До того ей приходилось лишь дважды видеть императрицу, но оба раза – издалека, при огромном скоплении народа и, как получилось, в сильнейшем волнении: первый – в день выпускного акта в Смольном, сразу после ареста Рунского, второй – во время недавнего молебна, когда глаза искали только одного человека.

«Значит, это вы – невестка Софьи? – произнесла государыня по-французски, разглядывая Евдокию, – она говорила мне о вас… как она?» – слегка изменившимся тоном спросила Александра Федоровна. – «Ее твердость и мужество поистине достойны уважения, Ваше Величество. Мы простились сегодня утром у городской заставы». – «Я восхищаюсь вашей юной родственницей, Eudoxie, – позвольте мне вас так называть, – сказала государыня, -присядьте, пожалуйста», – пригласила она Евдокию в кресла напротив себя, а Россети взглядом дала понять, что она свободна. «Вы так добры к Софье, Ваше Величество, – несмело начала Евдокия, когда дверь за Александрой закрылась, – и ко мне, что тем более неловко обращаться к вам…» Во взгляде императрицы были одновременно вопрос и какое-то ласковое ободрение – это помогло Евдокии произнести следующие слова: «Могу я нижайше просить о последней встрече с Евгением Рунским?» Государыня помнила слова Софьи и потому, к немалому удивлению Евдокии, не стала ни о чем расспрашивать, а просто сказала: «Перед отъездом… – к месту отбытия наказания – хотела произнести Александра Федоровна, но остановилась – свидания с родственниками официально разрешены, и у вас нет повода для тревоги». – «Да, Ваше Величество, но сочтут ли наше родство достаточно близким? – Евдокия с трудом произносила эти слова о человеке, который в течение пяти лет был ей самым родным – Насколько мне известно, разрешение на свидание могут получить лишь родители, жены, братья или сестры осужденных, Ваше Величество». – «А разве он не называет вас сестрою? – спросила императрица и улыбнулась удивлению Евдокии. – Софья говорила мне об этом. Но если говорить серьезно, то вы вполне правы, Eudoxie – до официального свидания вас не допустят». От этих слов Евдокия невольно опустила голов, но в голосе императрицы ей послышалось что-то, не позволившее надежде покинуть ее окончательно. «…Но это не значит, что у вас нет другого способа попрощаться», – закончила государыня совсем дружеским тоном, и, как показалось Евдокии, даже с некоторым лукавством в голосе. Но на вопрошающий взгляд собеседницы императрица ответила, словно спохватившись: «Но здесь я вам не советчица, ma chere. Обратитесь к вашей подруге Александре. Она давно при дворе и многое повидала… Думаю, она сможет вам помочь» – «Ваше Величество, как мне благодарить вас!» – в радостном порыве признательности говорила Евдокия, понявшая намек императрицы. «Конечно, Саша что-нибудь да придумает, а если так, все наши действия заранее одобрены государыней!» – думала она. «А за что же вам меня благодарить, Eudoxie, – я вам ничего не говорила», – уже открыто улыбаясь, произнесла императрица, протягивая Евдокии руку, которую та благоговейно приложила к губам. «Доброй ночи, Ваше Величество», – проговорила княгиня, понимая, что аудиенция окончена. Александра Федоровна кивнула, но через мгновение, вспомнив что-то, остановила подходящую к двери Евдокию: «Постойте, ma chere. Я забыла сказать: вам разрешено будет передать в крепость письмо или посылку – еще какое-то время ваш родственник пробудет в госпитале, после чего… Ох, зачем вы так побледнели. Я не стала говорить Софье, но с ним нет ничего серьезного, поверьте мне. Еще несколько дней и… ступайте к Россети, моя дорогая», – говорила императрица, а Евдокия, внезапная тревога которой сменилась спокойной уверенностью, поклонившись государыне, вышла из ее кабинета и поспешила по коридору к комнате подруги.

* * *

«Саша! – почти вбежала она в гостиную, – я увижу его! Какой ангел государыня, как добра она!» – радостно говорила Евдокия, опускаясь в кресла подле Россети. – «Я была уверена, что так оно и будет – государыня никогда не оставит без помощи, даже в таком случае, как твой. Когда же ты сможешь видеть господина Рунского?» – «Как раз об этом я и хотела спросить у тебя» – проговорила Евдокия и, встретив удивленный взгляд Александры, рассказала ей об ответе императрицы на ее просьбу. На мгновение какое-то озорное лукавство мелькнуло в больших черных глазах Россети, но тотчас же они подернулись задумчивым спокойствием, и после слов Евдокии она тихо, но уверенно проговорила: «Кажется, я знаю, как тебе помочь…»

* * *

В сером полумраке лазаретного нумера едва проглядывали его очертания. Весь слабый свет ночника с постным конопляным маслом был обращен на конверт, что держал в руках сидящий на кровати человек. Лица его не было видно, тусклые лучи освещали лишь надпись на конверте: «Евгению Васильевичу Рунскому от княгини Евдокии Николаевны Мурановой» – знакомым крупным почерком, и внизу – «заключенному №14», – было отмечено комендантом. Эта приписка не могла омрачить радости получившего письмо – впервые за последние несколько месяцев заключенный №14 почувствовал себя Евгением Рунским.

Это был первый привет из внешнего мира, полученный им после полугодового одиночного заключения в Петропавловской крепости. Рунский долго не открывал письма, рассматривая конверт, как что-то необыкновенное, снова и снова перечитывая эти две строчки адреса, чувствуя в руках приятную тяжесть. Наконец, он распечатал его и, достав несколько вложенных один в другой крупных листов бумаги, развернул их. Еще несколько мгновений поглядев на огонь лампы, Рунский опустил глаза к письму и начал читать:

«Дорогой брат – обращаюсь к тебе так в надежде, что не потеряла права называться твоею сестрой – ты поймешь немного после, отчего я пишу так. Мне позволили написать тебе – это значит, что скоро нам должно будет проститься, возможно – навсегда. Знаю, что болезнь твоя задержала отъезд, и непрестанно молю Господа об улучшении здоровья твоего, но не имею более никаких известий. Позволят ли тебе ответить? – Едва ли, и я не смогу даже узнать, дошли ли до тебя теплые вещи. Мне столько нужно рассказать тебе – мысли непрестанно кружатся в голове, то сплетаясь, то расплетаясь между собою, одни исчезают, и, пока я мучительно вспоминаю об них, возникают другие, и так без конца. Но я напишу сперва о той, о ком ты скорее хочешь узнать, и без малейшего промедления: знай же – Софья на пути в Сибирь! Едва узнав о вынесении приговора, она упала к ногам государыни – сегодня утром я проводила ее до заставы. Не нужно многих слов, чтобы говорить об этом, встретившись с Софьей, я уверена, ты поймешь ее и без них. Единственное, что мне известно – местом изгнания вашего будет Петровский завод, путь до него занимает около трех месяцев. Софья не стала дожидаться снежного пути в желании как можно скорее видеть тебя и предполагая, что ее путешествие будет много продолжительнее твоего. Я молюсь и о том, чтобы снег поскорее выпал, тогда, возможно, вы прибудете почти одновременно, и ожидание, в котором вы жили все эти месяцы, сменится, наконец, радостью встречи.

Для меня же теперь ожидание составляет всю жизнь или, правильнее сказать, существование, ибо жизнь я узнала теперь благодаря одному человеку. Если я назову его имя, оно мало что скажет тебе, но ты знал его брата, говорил мне о нем, об Александре Одоевском. Я знаю, ты не обидишься – это первый человек, который мне ближе тебя: то родственное чувство, что соединяет нас с тобою, между ним и мною настолько сильно, что мы часто предупреждаем мысли друг друга (еще представь: с ним, как и с тобою, мы всегда говорим только по-русски). И кроме этого, что могло бы оставить наши отношения такими же, как между тобою и мною, во мне необъяснимым образом возникло то, что обыкновенно называют любовью – жажда слиться с ним не одной силой мысли, полностью, стать его частью. Я замужняя женщина, он тоже несвободен, мы добровольно обрекли себя на страдания без малейшей надежды, мы не пытались даже как-то противостоять этим чувствам…

Постарайся понять меня – если не у тебя, то где мне искать понимания? Ты всегда был самым близким мне другом, ты единственный, кроме семьи моей, кому я смогла открыться, наконец, я люблю тебя, как родного брата – думаю, надежда моя не совсем бесплодна?

В своем счастии пополам со страданием я иногда забывала о тебе – да, как ни стыдно мне писать об этом, забывала, лишь обращаясь к Господу, я всякий раз упоминаю имя твое среди моих братьев, Миши и Дениса.

Как отрадно, что я смогу просить твоего прощения, смогу увидеть тебя, обнять – быть может, в последний раз. Как здоровье твое поправится, ты сразу же отправишься в Петровский завод, первая остановка твоя, по моим подсчетам, придется на Михайловскую станцию. Узнав о дне твоего отправления, я последую туда и, если Богу то будет угодно, мы встретимся. Это обстоятельство дает мне надежду и на возможность встречи с ним; если все будет благополучно, мы съедемся у городской заставы и вместе последуем к тебе. Я много говорила ему о тебе, он заочно полюбил тебя, как брата – пожалуйста, прими и ты его по-дружески. Узнав этого человека, я уверена, ты также всею душой полюбишь его.

Пока же я буду молиться о приближении дня нашей встречи и, прежде всего, о скорейшем твоем выздоровлении. О состоянии духа твоего можно не беспокоиться? – известие о решении Софьи здесь будет много лучше общих фраз. Сейчас тебе главное – восстановить силы, прежде всего, физические, а чтобы упасть духом еще нужно постараться, не правда ли?

На сем попрощаюсь с тобою, дорогой брат, будь уверен в неизменной любви и преданности названой твоей сестры Евдокии.

V

Пустое – искать забвения даже в таком прекрасном явлении, как падение снега, хотя тому способствует и неизменное движение перед глазами, и состояние души, что стремится найти если не покоя, то хотя бы временного забытья. Часто с бесплодною надеждой, она обращается за ним ко всему, что, как ей кажется, способно дать его. Но если и обретает, то забвение это вскоре прерывается – или ею самой, словно приходящей в себя от какой-нибудь внезапной отрезвляющей мысли, или каким-нибудь посторонним словом или движением. Нельзя сказать, что из этого лучше, только не было более неподходящего времени для звонка в дверь, чем теперь, когда так хотелось перечитать только что созданное стихотворение.

Оно родилось внезапно, хотя отдельные образы носились в сознании с раннего утра. Подняв голову ото сна и увидев, как преобразился вид за окном, по-детски обрадовавшись явлению настоящего первого снега – густого и неторопливого, Евдокия не смогла полностью отдаться этому чувству, как прежде в Тихих ручьях. Привычно к нему примешивалась горечь: «Где сейчас Владимир? Откуда он глядит на этот снег? Зачем не здесь, не рядом со мною?»

Потом вбежала Прасковья – босиком, в ночной рубашке, с длинными полураспущенными косами. Евдокия целовала счастливое лицо сестры, говорившей что-то о зимних бегах на Неве, куда собирались после завтрака Мишель и Аглаэ, «…а значит, и меня маменька отпустит!» Стараясь не огорчать Прасковью, Евдокия отвечала что-то, соглашалась с нею, а потом поднялась к себе в кабинет и, заглядевшись на снег, постаралась забыть обо всем. Под руку попался листок бумаги, и вскоре на нем появился профиль Одоевского:

высокий мыслящий лоб, крупный нос с горбинкой, небольшие и по-детски пухловатые губы, так странно и умилительно смотревшиеся на лице, общий вид которого иначе мог показаться несколько суровым и, наконец, слегка выдающийся подбородок, отчеркнутый линией воротничка. И под этим получившимся отдаленно похожим изображением родного лица легли строки:

Успокоенною душой, нетерпеливыми очами

Внимать движенью снега за окном.

И не сравнить с бездонными ночами

Всю прелесть утра зимнего – оно

Все дышит свежестью и упоеньем хлада

И дивной белизной облачено.

Как славен новый облик Петрограда!

Взгляни, Владимир: серый лед реки

Уж скрылся под покровом белоснежным,

И сколько дрожек, как они легки,

Как веселы в движенье быстробежном!