София. В поисках мудрости и любви

– Да, так его теорию назвал Дэвид Гильберт, – подтвердил Женич. – Оказалось, что трансфинитное число «Омега» должно быть больше всех трансфинитных чисел, то есть больше самого числа «Омега».

– Ну вы даете! Аж душа в пятки уходит, я даже представила себе огромную такую букву «Омега», которая пытается стать больше себя… – поедая со шпажки оливку, призналась Окси.

– Плод с древа познания позволил человеку осознать свое «я», наделил разум свободой выбора, – рассуждал Константин. – Но свобода выбора не избавила разум от ошибок, наука не в состоянии универсальным способом связать свободу выбора и порядок. Поэтому из всех так называемых научных революций возникает хаос, переходящий в тотальный контроль, иного не дано.

– Интуиция? – лаконично предложил Вячеслав.

– Возможно, – кивнул Константин. – Да, пожалуй, это не строго научный метод – у каждого она своя. Только я бы не стал делать из интуиции фетиш. Знаете, как ученые сделали фетиш из науки, и сейчас портрет Эйнштейна на каждом заборе рисуют.

– Друзья, а вы никогда не задумывались, для чего зебрам полоски? – неожиданно спросил у всех незнакомец, рассчитывая достичь своим вопросом именно такой эффект контрастности, сбивающий с толку. – Мухи! Все дело в мухах цеце. Они быстро размножаются, благодаря вирусам, опасным для высших форм жизни. Из всех животных, обитающих в Африке, мухи цеце не нападают только на зебр. Догадались, почему?

– Полоски отпугивают мух? – задал встречный вопрос Вячеслав, особо не надеясь на то, что в нем содержится отгадка.

– Ну-у, не совсем, – растягивая слова, ответил незнакомец. – Мухи прекрасно понимают, что добыча где-то рядом, прямо перед носом. Вот только чередование полос приводит их нервную систему к сбою. Мыслительный аппарат мухи цеце не позволяет определить, какая из полосок является зеброй. За полосками они не видят зебру. Не кажется ли вам, что жадные до знаний ученые уподобляются мухам цеце, которые не видят за символами и буквами того единого значения, той зебры, которую мельком, между строк, иногда удается разглядеть художнику.

– В филологии, – Константин Анатольевич сделал паузу, придвинувшись ближе к столу, как будто собираясь о чем-то посекретничать. – Так вот, в филологии аналогичные мысли о творчестве высказывал Владимир Николаевич Топоров, считается, что он был продолжателем теории Леви-Стросса об элементарных структурах родства. Но мне довелось с ним пообщаться в студенческие годы, он уже тогда понимал и предупреждал нас, какая чудовищная химера может вырасти и вырастает на самом деле из этого структурализма.

После этого вступления Константин Анатольевич приложил недюжую силу своего интеллекта к изобличению «химеры» постструктурализма. Прошелся по «грамотеям», которые присвоили себе право бесцеремонно решать какие слова могут существовать, а какие нет, распространивших «экстерриториальные принципы» европейских языков на русский язык, чтобы приучить всех к ударениям на первые слоги и, конечно же, всегда говорить правильное «их» вместо неправильного «ихние». Вспоминал на пару с незнакомцем 1970-е годы, ту немыслимую по нынешним временам интеллектуальную атмосферу, когда публикация одной статейки или романа в литературном журнале вызывала скандалы всесоюзных и прямо-таки планетарных масштабов. Много отвлекался, рассказывая то про какого-то графа Тагильского из цикла легенд о короле Артуре, то про бесследно исчезнувший в Европе язык гуннов, то про старинный тобольский журнальчик, в котором не было ничего толкового, кроме красиво-загадочного названия «Иртыш, превращающийся в Иппокрену».

Для него язык и литература были действительно миром, многоцветным и разнонаправленным, а мир был живым текстом, который лежал перед ним почти непрочитанным, хотя он умел читать его даже на вымерших языках, он умел читать его по порядку, со случайной страницы, в зеркальном отражении или сразу с конца, отыскивая содержание и уточнения в объемном глоссарии, о существовании которого едва ли кто догадывался.

Потягивая кофе маленькими глоточками, Евгений прислушивался к словам, выраставшим из бездонной сокровищницы его памяти, к фрагментам переведенных текстов, которыми он жонглировал, к ремаркам незнакомца, который собственными глазами видел в Питере более молодую, а по времени создания – более старую «Джоконду» Леонардо и Салаи. Евгений смеялся вместе с Оксаной и Вячеславом над возникающим в голове сумбурным литературно-художественным коктейлем, как бесшабашные дети хохочут над акробатами и дрессировщиками тигров. И этот разнонаправленный мир, покрытый со всех сторон не то полосками мирно пасущихся зебр, не то строчками умных книжек, обитал рядом с ревущими за окнами кофейни машинами, рядом с толпами ковырявшихся в тротуарных плитках «мирных демонстрантов», рядом со всем этим болезнетворным хаосом, из которого все хотели выбраться, но никто не знал как, не понимал почему.

За окнами кофейни «Цэ квадрат» давно стемнело, а они продолжали сидеть, о чем-то хохотать и судачить на фоне темноты большого города. Со стороны вульгарной «вулицы» это выглядело, конечно же, очень неприлично, почти оскорбительно, вот так сидеть и судачить за просторными окнами у всех на виду про голых королев, про каких-то Тагильских графов, и уж тем более, про питерских «Джоконд», ведь каждому дураку известно, что голых королев не бывает, как не бывает графов ни в Нижнем, ни в Верхнем Тагиле, как не бывает ни более молодых, ни более старых «Джоконд». Евгений вышел из кафе первым, засунув руки в карманы, он молча дождался остальных. То ли от головокружительных бесед, то ли от прихлынувшей на улице прохлады, Оксана оказалась немного пьяной, хотя в кафе она не подавала никаких признаков опьянения.

– Боже ж мой, хорошо-то как! – высоко поднимая руки, крикнула она.

– Оксанчик, тут ступеньки где-то были, – предостерег ее от необдуманных шагов незнакомец.

– А ну, полезайте все в машину, – скомандовала Окси. – Сейчас я вас всех развезу. Давайте! Быстро, быстро.

– Окси, ты ничего не забыла? «Мартини» и кроссовер – две вещи несовместные! – серьезно сказал Вячеслав, протягивая руку. – Ключи, Окси.

– Ну, ладно,– вздохнула Оксана обреченно и слишком даже трагически, вручая ему ключи от внедорожника. – Ну, не вышел из меня сегодня ямщик, извиняйте, я тогда пешком пойду, как обычный смертный.

– Оксана, только давай без глупостей обойдемся! – попробовал ее образумить Вячеслав. – Времени одиннадцатый час. Какие могут быть прогулки?

Но она, не обращая больше ни на кого внимания, закутала голову в шарф-снуд и отправилась гулять по мокрому асфальту, закружившись вокруг себя через несколько неуверенных шагов. Виновато пожав плечами, Вячеслав сердечно попрощался с усатым незнакомцем, а потом с Константином Анатольевичем, который пошел открывать свою машину на другой стороне дороги.

– Евгений, тебя подвезти? – спросил Вячеслав.

– Нет, спасибо, я тут неподалеку живу, – ответил Женич. – А она как?

Евгений посмотрел на Окси, уходившую невесть куда по тротуару.

– Это бесполезно, – помотал головой Вячеслав. – Я бы ее проводил, конечно, но если она вот так куда-то пошла одна… Слушай, а может, ты ее проводишь, а? Давай я тебе сейчас адрес напишу.

Вячеслав набросал на стикере адрес с телефоном и передал Женичу.

– И что ей сказать?

– Ничего не говори, – хлопнув Евгения по плечу, сказал Вячеслав. – Просто проводи, чтобы она не вляпалась в какую-нибудь историю.

Женька догнал Оксану, одиноко шагавшую по вечернему городу среди изумительно подсвеченных фасадов, которые горделиво выделялись на фоне больших синеющих туч, подчеркивая архитектурное своеобразие городских коммуникаций, мистическую природу исторических объектов, ютившихся где-то под нагромождениями из стекла и бетона, словно они были такими же крохотными, как все, горожанами со своими истерическими капризами и причудами.

– Он разглядел в тебе что-то, – как бы сама с собой заговорила Оксана, не оборачиваясь к нему и продолжая беззаботно шагать.

– Кто? – не понял Евгений.

– Славка, конечно, – усмехнулась она, поправляя снуд. – Он счастливчик вообще-то, продал какому-то китайскому магнату серию работ за бешеные деньги. Купил студию, два магазина, кофейню открыл. Так и не признается, буржуй, за сколько миллионов картины продал. Прибедняется, одевается как барыга, ходит для чего-то на эту ярмарку.

Оксана расхохоталась над собственными словами. Только сейчас Евгений вспомнил, что он не расплатился в кафе, и стюард никому из них не приносил счета.

– За такие деньжищи мои картины никто не купит, – опустила голову Оксана. – То ли дело полотна Андервуда, в его картинах есть все то, чего не хватает моим.

– Зато в твоих картинах есть то, чего нет у Андервуда, – заметил Евгений.

– Как мило, ты меня утешаешь?

– Нет, я серьезно, – ответил Женич.

– Ты хоть видел его картины?

Евгений задумался, и ему стало смешно. Он, в самом деле, не видел картин Андервуда, а если видел, то не знал, что это картины Андервуда. Поняв это, Оксана над ним расхохоталась. Они проходили по притихшему городу мимо закрытых модных бутиков, мимо зашторенных офисов и салонов красоты, мимо Дома контор, случайно попавшего однажды на обложку юбилейного альбома «The Beatles», и этим, собственно, оправдавшего всю фриковость своего вырванного из общего контекста существования.

– А как тебе Костик? Я давно его таким не видела, – задумчиво произнесла Оксана. – Он редко вспоминает студенческие годы, но сегодня его понесло.

– Да, это точно.

– Он в меня влюблен, – неожиданно призналась Окси. – Я с ним даже перепихнулась пару раз по пьяни.

– Перепихнулась по пьяни? – поморщился Евгений.

– Это из жалости, у него жена умерла несколько лет назад. С тех пор он окончательно завязал с наукой, – попыталась оправдаться Окси, скорее сама перед собой, чем перед Женькой. – Мне кажется, я совсем отупела от этого города, от вечеринок, от этих снобов, живущих ради лайков в соцсетях. Ты не представляешь, сколько боли я Славке причинила, а он, дурак такой, все равно меня любит.

Они свернули с улицы в сторону Набережной и пошли прямо к подземному переходу – к тому самому месту, где Женька когда-то встретился взглядом со своей лотосоокой богиней, которая затем растворилась у выхода, исчезла на границе света и тени в ярких весенних лучах своего самого нежного и чувственного расцвета. Было так странно оказаться здесь снова, у этого перехода. Будто вся его жизнь оказалась лишь треком, записанным на ленту Мебиуса, этаким алхимическим Уроборосом, вышедшим из этого перехода и в него же теперь возвращавшимся, только уже с другой стороны.

– А ты его любишь? – спросил он.

– Наверное, да, – простодушно ответила Оксана. – Ты знаешь, я обожаю его руки, особенно когда от них исходит аромат красок, когда они рисуют мое тело, а потом те же руки прикасаются ко мне, это заводит, это реально сводит с ума! Понимаешь?

– По крайней мере, пытаюсь, – улыбнулся Женька.

– Слушай, а какая музыка тебе нравится, если не секрет? – поинтересовалась Оксана, когда они зашли под своды подземного перехода, расписанные разноцветными граффити, стихами и песнями разных лет. – Просто я такое открытие для себя сделала, что человека можно узнать через музыку, которая ему нравится.

– Ну, когда-то нравилась группа «Нирвана», – сказал Евгений первое, что пришло в голову. – Не все их песни, но многие.

– «Нирвана»? – удивленно распахнула глаза Окси, заглянув ему в лицо. – Они же сделали самый потрясающий ремейк на песню Дэвида Боуи «The Man who sold the World».