София. В поисках мудрости и любви

Наука сулит человеку свободу от тяжелого труда, болезней и даже от земного притяжения, а на деле стремится к формализации всех процессов, языка и мышления. Наука и тоталитаризм методологически взаимосвязаны, у них общие фундаментальные цели, хотя текущие задачи могут разниться. Для меня «Дорога к рабству» фон Хайека – не более чем еще одна дорога к рабству, но, безусловно, более широкая и рафинированная, чем «Майн капф» Гитлера или «Капитал» Маркса.

Высказывание Бенджамина Франклина, которое по глупости своей цитируют либералы: «Кто отказывается от свободы ради временной безопасности, не заслуживает ни свободы, ни безопасности», – такой же призыв к порабощению и уничтожению стран и народов, вплоть до отдельных семейств, как призывы нацистов убивать славян, цыган и евреев на основе расовой теории. Потому что вообще любой союз или группа возникает как гарантия их относительной безопасности, подразумевающая, так или иначе, ограничение свобод другой группы.

Евгений не читал фон Хайека, равно как две другие упомянутые работы, да и желания их читать у него никогда не возникало, но странное название «Дорога к рабству» показалось ему, действительно, весьма двусмысленным.

– Так нам что, следует отказаться от науки? – задал он вопрос Константину.

– Зачем? Мы же не варвары и, в отличие от либералов, не политические дальтоники, которые делают вид, что не видят разницы между фашизмом и сталинизмом. Нам пока не запретили различать цвета, и нам пока не делают операций по удалению «ненужных» участков мозга. Нам разрешено иметь душу, некоторые устаревшие представления, верить в Бога, – затронув в задумчивости нижнюю губу, ответил Константин. – Хотя это так ненаучно, правда? Мы пока не Замятинское «Мы», но наука не стоит на месте, в конце концов, есть более «гуманные» способы для блокировки человечности.

– Послушайте, мы уже будем что-нибудь заказывать? – сгримасничала Окси, уставившись глазами в потолок. – Вы как хотите, а я буду «Мартини» с устрицами. Обожаю устриц. И еще оливки на шпажках, пожалуйста!

Она крикнула стюарду, стоявшему за баром, прямо с места. Евгений для чего-то открыл меню и рассеянно поводил по нему глазами. Он бы предпочел вообще ничего не заказывать, отношения с едой у него складывались чисто утилитарные, но на всякий случай решил, что закажет кофе со сливками.

– С каким соком подавать «Мартини»? – спросил стюард, подойдя к Оксане.

– Давайте с вишневым, – ответила она. – Или нет, давайте лучше с гранатовым, если есть.

– Всем привет! Оксанчик, привет, дорогая!

Совершенно из ниоткуда к ним присоединился еще один посетитель. Евгений не заметил, как он вошел в кафе, но был ему благодарен за то, что он своим появлением на какое-то время избавил его от необходимости что-то заказывать. Его мозг был занят другим, он пытался переварить те идеи, которые Константин с легкостью вынимал из пыльных запасников и лабиринтообразных подвалов своей памяти.

– Ты не поверишь, мы тут про голых королев рассуждаем, – сказал Вячеслав.

– Да как вы смеете, приматы несчастные? Оксанчик, надеюсь, это они не про тебя? – пошутил незнакомый посетитель, которого уже никто и не думал представлять, полагая почему-то, что его и так все знают, даже Евгений.

– Нет, – усмехнулась Оксана. – Оказывается, весь сыр-бор из-за моей картины. Даже не знаю, мне надо этому радоваться или нет?

Незнакомый мужчина, который почему-то был всем знаком, пощекотал руку Оксаны смешными усами. Он предпочитал носить густую небритость и раскидистые, совершенно немодные усы, которыми, впрочем, умел виртуозно пользоваться, скрывая под ними улыбку, когда становилось смешно, печаль и усталость, когда было грустно.

– Славка, не мне тебя учить, что подлинный художник не обнажает натуру. Он всегда одевает ее цветами, светом, тенью, разумом, своей душой. Без этого не бывает высокого искусства, низкопробное бывает, но художник может оставить себя в неловком положении, если перестанет расти.

– Да у нас о математике разговор зашел, – объяснился с ним Константин. – Теперь я, кажется, сам что-то припоминаю про голландский интуиционизм Брауэра, про Курта Геделя, венский кружок неопозитивистов, хотя мои интересы, Евгений, в несколько другой центрифуге вращались. Когда-то я тоже хотел изменить науку, доказать цифрократам существование метаязыковых систем, без которых любые попытки создать искусственный разум обречены на провал. Но наука безнадежна, она не может существовать в какой-то другой форме. Наука о человеке и сам человек, наука о разуме и сам разум – не одно и то же. Нельзя создать разум средствами науки о разуме. Понятное дело, наука эволюционирует, она может что-то принять, допустим, даже твою арифметику, но она всегда будет присматривать за тем, чтобы у человека не «образовалась душа», иначе это будет уже не наука.

– Костик, а это, между прочим, очень интересно, – усатый посетитель лишь сейчас обнаружил, что Константин общается с незнакомым ему человеком своеобыденной наружности, то есть с Евгением. – Фламандская и голландская живопись тяготели к реалистичности в деталях, к изображению пороков. Венский фантастический реализм расширял смысловые границы классического немецкого идеализма, устремленного к совершенству форм. Переведи мои познания в живописи на язык математики – и получишь тот же интуиционизм голландцев, математику австрийцев и немцев. Или я ошибаюсь?

– Э-э… – приоткрыл рот Евгений, как будто пробуя на вкус предложенную мысль. – Думаю, да, такой перевод возможен. Гильберт пытался обосновать в математике формально-логический подход, Гедель его расширил и показал неполноту формальных систем, за рамки которых выходит математика, чем, можно сказать, прервал программу Гильберта, а Брауэр обнаружил, что чистая математика и логика не лишены своих человеческих пороков. По роковой случайности Курт Гедель скончался от истощения, у Дэвида Гильберта родился душевнобольной сын, а Брауэр стал мистиком. Но как… как можно объяснить саму возможность такого перевода?

– Освальд Шпенглер предлагал создать для этого новую науку – сравнительную морфологию культур. Он указал на существование в культурном пространстве гомологичных структур, этаких сходств, – пригладив усы, сказал всем знакомый незнакомец. – Вряд ли это что-то проясняет, как ничего не проясняет учение индусов о карме, но именно так Шпенглер открыл гомологию между трагической историей доктора Фауста и ходом развития западной цивилизации, написав свой «Закат Европы». Но Костик нас однажды просветил, что в оригинальном названии нет слова «Европа», так что аутентичный перевод мог бы звучать как «Закат Запада» или даже «Закат страны Заката».

– Кстати, Костик, напомни, как ты тогда перевел «Игру в бисер» Германа Гессе? – спросил Вячеслав. – А то у меня такое чувство сложилось, что я в ней чего-то недопонимаю.

Константин Анатольевич на мгновение ушел в темный лабиринт своей филологической памяти, откуда вынес длинную цепочку из немецких буков:

– «Das Glasperlenspiel», то есть «Игра в искусственный жемчуг», – перевел он. – Возможно, Гессе видел в ней ту же сравнительную морфологию Шпенглера, позволяющую отодвинуть закат Европы. Помните, как Ludi magister описывал игру: «Мы комментируем Пиндара и Гете, но сами стыдимся писать стихи»…

– Однако этот Иозеф Кнехт умирает так нелепо, – тоскливо улыбнулась Окси, сморщив носик.

– Эх, люди, люди, всему вас учить надо, – наигранно раздосадовался усатый незнакомец, помогая Окси управиться с устрицей столовым ножом. – Иозеф Кнехт бросается в озеро, чтобы плыть за воспитанником Титом. Они плывут к восходу солнца, которое взошло где-то там, за темным гребнем скалы. Все это так по-немецки, так по-ницшеански. Но господину Кнехту свобода чужеродна, где бы ни появился господин Кнехт, там появляется несвобода. В этом месте нужно вернуться к посвящению в самом начале книги и прочесть: «Паломникам в страну Востока».

Он побулькал срезанную устрицу в нежной перламутровой жидкости и передал раковину в руки Оксаны.

– Благодарю, – кивнула она, отправляя устрицу в запрокинутый ротик.

– Кушай, кушай, Оксаночнка, тебе полезно, – заботливо сказал незнакомец, который теперь и Евгению начинал кого-то напоминать, как будто он в самом деле его знал, может быть, видел в каком-нибудь старом кинофильме.

– Да-а, умели раньше писать книги, – вздохнул Константин Анатольевич, переходя на тембр португальского фадишта, мысленно оставляющего свою возлюбленную где-то по ту сторону океана в прокуренном кабачке Лиссабона. – Справедливости ради должен признать, переводчики тоже без дела не сидели, нечасто, но случалось по выразительности и эклектике переводы бывали лучше текстов на языке оригинала.

– А что за чудо эта «Волшебная гора» Томаса Манна? Говорят, там сейчас Давосский форум собирается, чтобы лечить мировую экономику, – поддразнивал его ностальгию незнакомец, как будто сам не раз отдыхавший в швейцарских горах, причем вместе с самим Томасом Манном. – А как вам «Эликсиры сатаны» Гофмана? Как он обвел вокруг пальца критиков? Как выставил полными идиотами армию психоаналитиков? Двойная двойниковость Медарда, испившего эликсир дьявола, случайность последующих за этим событий – это вам не романтическая мистификация, не жалкая игра либидо, как потом скажет наука. Это то, о чем мы говорим, происходящее со всеми, всегда и везде.

– В том числе с самой наукой, – добавил филолог. – Наука вырастает из мифа, как Афина Паллада из головы Зевса, и если взглянуть на нее со стороны, таким же мифом, в сущности, остается, старательно подчеркивая, что якобы не имеет или почти не имеет с ним кровного родства.

– Знаете, что, – захохотала Окси, отковыривая очередную устрицу от раковины. – Один раз я так увлеклась рисованием, что не заметила, как сходила на кухню и принесла вторую чашку чая, а когда оторвалась от картины, обнаружила рядом сразу две одинаковых чашки с одинаково недопитым чаем. Как думаете, это сюжет? Хорошо, спрошу по-другому. Как думаете, меня кто-нибудь поймет, если это нарисовать?

От истории Оксаны смех прорвал даже стюарда, стойко выносившего до сего времени непонятные для него разговоры, которые велись словно на иностранном языке, и тешившего себя тем, что к такого рода чудаческим беседам у него выработался устойчивый иммунитет.

– Оксаночка, это конгениально, – подхватил незнакомец. – Что же ты с ними сделала?

– В смысле «что сделала»? Потом я взяла две чашки в руки и вылила из них чай в раковину, сразу из обеих, при этом такое странное ощущение возникло. Понимаете?

– У меня было что-то подобное, – поддержал ее Евгений. – Ощущение как у безумного алхимика. Не понимаешь, что делаешь, почему и для чего это делаешь, но ты что-то делаешь и что-то из этого действия получаешь.

– Точно-точно! – махнула ему рукой Оксана, чуть не поперхнувшись глотком «Мартини».

– Итак, что это? – спросил Вячеслав, задорно оглядывая всех по очереди.

– Я думал, сюрреалисты с этим давно разобрались, – ответил ему Константин. – Разве не они должны были выявить «таинственную связь» разнородных явлений?

– О, нет, «я – сюрреализм», как Иван Сусанин, завел их совсем не туда, куда они хотели попасть, – не согласился незнакомец, незаметно становившийся все более и более знакомым.

– Магический реализм? – навскидку предложил Вячеслав.

– А что здесь такого, почему бы нет? – вмешалась Окси, посмотрев на него своими красиво округленными глазами.

– Она без ума от Джорджа Андервуда и Дэвида Боуи, – объяснил Вячеслав.

– Андервуд сделал Дэвида похожим на Гора, разве не понятно? Они как братья-близнецы, даже круче, потому что совсем не похожи, – вступилась Оксана за Андервуда и Боуи, отталкивая от себя широко улыбающегося Вячеслава, который, как ей показалось, слишком уж скептически высказался о магическом реализме.

– Ладно, ладно, – степенно поднял руку незнакомец, ухмыляясь в седые усы. – Оксанчик, нам тут еще драки не хватало. Все слова будут правильные, если в них вкладывать правильное значение. Значение! Нам интересно связующее значение слов, символов, событий. Возможно, это и есть мировой дух, который филистерами воспринимается как игра слов, игра в слова, игра без слов.

– Мне на ум приходит «Точка Омега» де Шардена, – представил Константин Анатольевич еще один экстравагантный экспонат из пинакотеки своих обширных познаний. – Тейяр де Шарден в своей книге «Феномен человека» ввел это обозначение, чтобы описать универсальный космический резонанс с «Омега», всеобъемлющую любовь, в которой воедино слиты потенциалы всех психических состояний и всех эволюционных процессов. Он предполагал, что, когда наука объединится с религией, мышление человека и в целом все человечество покинет органическую опору в материальном мире. Но как знать, не окажется ли такая наукообразная религия всего лишь очередной тоталитарной формой науки? Де Шарден, сам будучи одновременно ученым и членом Ордена иезуитов, не исключал, что в будущем для полного достижения «Точки Омега» придется искусственно изменить человеческое тело и мозг.

– Это уже начинает напоминать Замятинское «Мы», – перебила его Окси, поджав губки.

– В том-то и проблема, если наука вместо цифрового имени присвоит тебе гармонизированную с «Омегой» частоту энцефалограммы, от которой ты будешь испытывать нескончаемое блаженство, едва ли это будет высшее божественное сознание, но это будет «Омега-сознание» науки.

– Очень странно, – припомнил Евгений, – математик Георг Кантор в теории множеств тоже хотел получить всеобъемлющее число «Омега», включающее в себя все ансамбли трансфинитных чисел.

– Насколько мне известно, ему так и не удалось создать «трансфинитный рай», – нахмурив лоб, произнес Константин Анатольевич.